День независимости
Энн понимает, что я не питаю к нему ненависти в прямом смысле этого слова, а просто уверен, что всякий раз, как она говорит Чарли, что любит его, к слову «люблю» прицепляется звездочка – ссылка на сноску, в которой описано ее прежнее, высшее достижение по этой части, – как будто не сомневаюсь, что в один прекрасный день Энн бросит все и начнет последний долгий танец жизни – со мной, и только со мной (хотя ни я, ни она к этому вроде бы не стремимся).
Почти во все мои прошлые визиты к ним я начинал казаться себе жуликом, тайком перелезшим через забор в чужое владение, а уезжал – вместе с детьми, чтобы не без приятности провести с ними мгновения уворованного времени на выставке моллюсков в Вудс-Холе, на игре «Метсов», на шумливом пароме, который доставлял нас на остров Блок, – уезжал с чувством человека, сумевшего на шаг опередить полицию. Энн говорит, что я все эти чувства выдумываю. И что с того? Я же все равно их испытываю.
В отличие от меня, считающего, что все переменчиво, Чарли из тех, кто верит в «характер», предается наедине с собой раздумьям о «нормах» и bona fide [64], о «детальном анализе» и о том, как «выковать из мальчика мужчину», хотя (поспорить готов) временами он стоит перед затуманенным зеркалом раздевалки сельского клуба «Старина Лайм» и думает о своем болте, сожалея, что тот размером не вышел, прикидывает, не искажает ли прямоугольник стекла пропорции, и в конце концов решает, что любой пенис кажется его чрезмерно требовательному владельцу маленьким, а его собственный больше, чем представляется, потому что он и сам немаленький. Последнее верно.
Как-то вечером мы с ним стояли у подножия невысокого холма, на коем воздвигнут его дом, ковыряя носками туфель мелкий гравий тропы, что ведет к эллингу, за которым раскинулось мутное, густо обросшее шиповником устьевое озеро, отделенное от реки пограничной стражей водяных нисс, и Чарли сказал:
– Знаете, Фрэнк, все-таки Шекспир был дьявольски умным малым. – Он баюкал в большой костлявой руке изготовленный мексиканским стеклодувом толстостенный винный стакан со сногсшибательной смесью из водки и лаймового сока. (Мне Чарли выпить не предложил, поскольку я уезжал.) – Я пересмотрел в этом году все, что он написал, да? И по-моему, с тысяча шестьсот не помню какого года писателям поднять планку так и не удалось. Шекспир видел слабые стороны человека яснее, чем кто-либо, и сочувствовал ему.
Он поморгал, глядя на меня, провел изнутри языком по губам.
– Разве не оно делает писателя великим? Сочувствие к человеческим слабостям?
– Не знаю. Никогда над этим не задумывался, – холодно и резко ответил я. Мне уже было известно: Чарли находит «странным», что человек, когда-то писавший сносные рассказы, «заканчивает» как продавец недвижимости. Имелись у него и некие мнения касательно моего проживания в прежнем доме Энн, но поинтересоваться, к чему они сводятся, я не потрудился (в предвзятости их я не сомневаюсь).
– Хорошо, что думаете об этом вы?
Чарли пошмыгал своим большим епископальным носом, свел серебристые брови, словно унюхав в вечерней дымке сложный букет, известный только ему (и, возможно, его друзьям). На нем были обычные его парусиновые туфли на босу ногу, шорты цвета хаки и футболка, но с толстым синим свитером на молнии поверх нее, – лет тридцать назад я увидел такой в каталоге и подивился, кто, к чертям собачьим, станет его покупать. Разумеется, Чарли пребывает в отличной форме, а сверстники считают его непревзойденным мастером сквоша.
– Вообще говоря, я не думаю, что литература имеет какое-либо отношение к подъему планки, – неприятным тоном ответил я (и был прав). – Писатель стремится быть хорошим в абсолютном смысле этого слова, а не лучше в сравнении с прочими.
Сейчас я жалею, что не подчеркнул свои слова взрывом истерического хохота.
– Что же. Это обнадеживает. – Чарли подергал себя за длинную мочку, потупился, покивал, словно бы зримо представляя себе сказанное мной. Густые серебристые волосы его поблескивали в последнем свете сумерек. – Это действительно обнадеживающая точка зрения, – торжественно добавил он.
– Я вообще полон надежд, – сказал я и сразу почувствовал, что надежд у меня столько же, сколько у бессрочного ссыльного.
– Ладно, хорошо. А скажите, есть ли у вас надежда на то, что когда-нибудь мы станем друзьями? – Он приподнял голову и уставился на меня сквозь очки в металлической оправе.
Я знаю, по мнению Чарли, «друг» есть высшее из высших состояние, к какому может стремиться наделенный характером мужчина, – как нирвана для индуса. А меньшего, чем в тот вечер, желания обзаводиться друзьями я в жизни своей не испытывал.
– Нет, – напрямик ответил я.
– А почему, как вы думаете?
– Потому что общее у нас с вами только одно – моя бывшая жена. И со временем вы сочтете возможным обсуждать ее со мной, а я пошлю вас куда подальше.
Чарли снова подергал себя за мочку, держа в другой руке винный стакан.
– Может быть. – Он опять задумчиво покивал. – Мы всегда наталкиваемся в любимом человеке на нечто нам не понятное, не так ли? И потому вынуждены обращаться к кому-то с вопросами. Полагаю, для меня естественным выбором были бы вы. Энн женщина непростая, уверен, вы это знаете.
Обсуждение уже началось.
– Не знаю, – заявил я. – Нет.
– Может быть, вам стоит предпринять вторую попытку, какую предпринял я. Вдруг на этот раз все сложится удачно. – Чарли округлил глаза и снова покивал.
– А почему бы вам не сходить на сторону и не отодрать первую попавшуюся бабенку? – идиотически спросил я и вперился в него яростным взглядом, испытывая большое желание дать ему – несмотря на его возраст и великолепное физическое состояние – в зубы (и надеясь, что мои дети этого не увидят). Я ощутил, как от пруда потянуло, словно из морозильника, холодом, от которого волоски на моих руках встали колом. Дело было в мае. За серебристой гладью реки Коннектикут в домах засветились огоньки. На каком-то суденышке ударили в колокол. И я почувствовал не праведный гнев, достаточно сильный, чтобы одним ударом свалить Чарли с ног, но печаль, одиночество, утрату, а с ними и бессмысленность ненависти к человеку, который мне и не интересен-то вовсе, – ненависти мужчины с характером.
– Знаете, – сказал Чарли, застегивая молнию свитера до самого кадыка и пониже стягивая рукава, как будто и ему стало холодно, – в вас, Фрэнк, есть что-то, не внушающее мне доверия. На первый взгляд у архитекторов с риелторами должно быть много общего, но, по-видимому, это не так.
Он не сводил с меня глаз, опасаясь, наверное, что я, гортанно завопив, вцеплюсь ему в глотку.
– Вот и хорошо, – ответил я. – На вашем месте я бы тоже не очень-то мне доверял.
Чарли выплеснул содержимое стакана – лед и все прочее – на траву. И сказал:
– Знаете, Фрэнк, один играет в мажоре, другой в миноре, но главное – оставаться созвучными.
Он казался разочарованным, почти растерянным. И миг спустя просто пошел по дорожке к эллингу. Я услышал, как он театрально в сумраке сообщил себе самому:
– Насильно мил не будешь.
Я подождал, пока он дойдет до эллинга, сдвинет в сторону дверь, войдет и задвинет ее (уверен, никакого дела у него там не было). А потом обошел вокруг дома, залез в машину и стал дожидаться детей, которые должны были вскоре присоединиться ко мне, счастливые.
Дип-Ривер, через который я спешу проехать, есть олицетворение дремлющей летней двойственности юга Новой Англии. Маленький городок с зелеными ставнями и дочиста выметенными тротуарами, а живут в нем самые обычные люди, которые флегматично исповедуют разведенную водичкой конгрегационалистскую и католическую умеренность; между тем как ниже по течению реки разместился столь же обычный самодовольный, якобы затворнический анклав богатеев, воздвигших на папоротниковых и липовых приречных угодьях огроменные дома, решительно повернутые спиной к жизни другой половины здешнего населения. Хорошо обеспеченные адвокаты из Нью-Хейвена, богатые махинаторы из Хартфорда и Спрингфилда, состоятельные пенсионеры из Готэма, все они с удовольствием наезжают в городок, чтобы сделать покупки в «Фруктовом магазине Греты» и в «Цветочной корзинке», в мясном «Королевском объедении», в винном «Жидком времени» (заведения наподобие салона татуировок «Искусство тела», «Новости и видео для взрослых» или ссудной кассы «Приветливый заимодавец» они посещают реже), а затем с удовольствием уезжают в своих «роверах», нагруженных качественной собачьей едой, панчеттой, мескитовой мукой, мангольдом, свежими тюльпанами и джином, – их ждут вечерние коктейли, зажаренные на гриле бараньи ножки, часок приятных пересудов, а затем сон под прохладным, несущим речную дымку ветерком. Не самое лучшее место для жизни твоих детей (или бывшей жены).