Индиго

Он и Луиза поехали к дому. Дверь, как обычно, была не заперта, но внутри они никого не обнаружили. В доме царили тишина и одновременно хаос: те, кто побывал здесь, даже не попытались скрыть следы своего вторжения. В раковине гора немытых тарелок, грозившая вот-вот рухнуть; кухня заставлена пустыми бутылками; на креслах — грязная одежда.
Джек и Луиза совместными усилиями навели чистоту. Одежду, бутылки, журналы и книги свалили в черные пластиковые мусорные мешки и собрали еще семь мешков мусора.
— Поверить не могу! — кричал Джек. — Они вылакали все вино! Одна бутылка осталась!
— Открой ее, — посоветовала Луиза.
Но Джек поставил ее обратно на полку.
— Знаешь, Луиза, лучше, если тебя здесь не будет.
— А если она не придет?
— Может, я вызову тебе такси, поедешь в отель? — предложил Джек. — Я предпочел бы сам с этим разобраться. — Их глаза встретились. — Правда. Это дело личное.
Пока Джек лежал дома в ожидании, Луиза, вместо того чтобы возвращаться в отель, бродила по centro storico[30] по мощеным улочкам, где грязные мастерские по ремонту мотороллеров соседствовали с дорогими бутиками и где шикарно одетые девушки, смеясь, болтали с парнями в промасленных спецовках. Луиза тоже не могла насытиться Римом, особенно после того, как Дори сказала, что именно в Риме они ее сделали.
— Сделали? Что ты имеешь в виду — сделали?
— Черт, а ты как думаешь? Зачала я тебя в Риме, вот что я имею в виду.
Дори рассказывала о Риме в ту ночь, когда они узнали о смерти Ника Чедберна. Луиза рыдала, пока у Джека не иссякло терпение и он не ушел спать. Дори осталась с Луизой. Они о многом переговорили. Впервые в жизни Дори откровенно, ничего не скрывая, рассказывала о Тиме Чемберсе.
— Я признаюсь тебе, почему была так настроена против Джека, — открылась она той ночью. — Все дело в том, что когда-то, очень давно, сказал мне твой отец. Я заявила, что забираю тебя с собой, пусть мне и трудно будет воспитывать ребенка одной, на что он ответил, что это не имеет значения. Похвалялся, мол, стоит ему захотеть, и он устроит так, что ты выйдешь за его английского сынка. Вот тогда, Луиза, я и узнала, что у него есть сын в Англии.
— Поэтому ты не хотела отпускать меня в Рим с Джеком?
— Поэтому и еще по другой причине. О, я тут выговаривала Джеку, что он слишком скрытен, а сама много о чем никогда тебе не рассказывала. Такого, о чем тебе хорошо бы знать… Когда я впервые познакомилась с Чемберсом, я была поражена. Верней сказать, ослеплена. Но кое-что мне удалось скрыть от него, хотя бы до той поры, когда это обнаружилось в Риме, после нашей женитьбы. Свою болезнь, эпилепсию, как это называется, психомоторного типа. Я рассказывала тебе, в чем это обычно выражалось — не столько в конвульсиях, сколько в ауре, головокружении, странных ощущениях: запаха, цветовых, световых. Чаще всего это проявлялось во внезапном непроизвольном оргазме, как ты бы сказала. Не смотри на меня так — это совсем не смешно. Эти приступы могли случаться неожиданно, как удар, не важно, где ты находишься, с кем в тот момент разговариваешь, и скрыть их было жутко трудно. До сих пор приходится принимать таблетки карбамазепина, чтобы справиться с ними… Он узнал об этом в Риме. Мы были в Пантеоне, смотрели на то отверстие в крыше, и тут — ба-бах! Дольше скрывать уже нельзя. Твой отец был поражен — еще бы ему не поразиться! Я разревелась: думала, он уйдет от меня. Но его это страшно заинтересовало… Это эпилепсия, но в необычной форме. Мне становилось трудно дышать, я видела что-то вроде вспышек света. Я рассказывала ему, что могу видеть странные цвета, и он всегда приставал, чтобы я описывала их, как они выглядят. Но, знаешь, когда такое случалось — этот свет, и цвет, и привкус во рту, — у меня не находилось слов описать их, и просто чтобы он отстал, я говорила: Индиго! Это индиго!.. Это превратилось в какое-то наваждение. Провели подробное медицинское исследование. Оказалось, причиной всему была деформация артерии в правой височной доле. Таблетки карбамазепина хорошо помогали, но твоим отцом овладела идея возможности вызывать у человека подобное состояние. Хотя я бы никому такого не пожелала. Потому что каждый раз, когда это случалось, мне было страшно.
 
— Но, мам. — спросила Луиза. — почему ты молчала, ничего не говорила мне об этом?
— Детка, — сказала Дори, желая закрыть тему, — ты в канасту играла? Представь, что ты в середине партии.
Луиза шагала по улицам, мощенным булыжником, раздумывая об откровениях Дори. На пьяцца Навона она села у Мавританского фонтана, запахнула поплотней пальто. Розовато-лиловые сумерки, как пряная приправа, сыпались на площадь, заполнившуюся влюбленными парочками, которые медленно прохаживались среди фонтанов. Белый мрамор фонтанных чаш отсвечивал необыкновенным оттенком, сквозь воду, старательно фильтрующую сумерки, а шпили Великомученицы Агнессы прокалывали небосвод, чтобы щедрей сыпался контрабандный розовато-лиловый пряный порошок.
Луиза думала о признании Дори, о том, как ей бывало страшно. Фигуры Бернини лили тонкие струйки воды, наклоняя кубки в виде витых рогов, и струи сквозь волны приглушенного городского шума, немолчного, бесстрастного и неотвязного, журчали: это Индиго это Индиго это Индиго.
39
Когда незадолго до полуночи Сара Бьюкенен — самозваная Натали — остановила свою «веспу» возле дома, звук работающего мотора не помешал ей и ее пассажиру услышать доносившуюся из дома музыку. Опера на полной громкости. Контральто. Опять эта Ферриер. «Орфей и Эвридика». Она выключила фару, соскочила с мотороллера и оглянулась на своего итальянского приятеля. Тот вынул изо рта недокуренную сигарету с марихуаной и швырнул окурок во двор. Бьюкенен смотрела на красный огонек окурка на земле, как на тлеющий бикфордов шнур.
Дверь была открыта. Они поднялись по ступенькам, заглянули в прихожую и увидели дюжину горящих свечей, чье пламя дрожало в струе сквозняка. Опасливо обойдя комнаты, они обнаружили еще несколько дюжин зажженных свечей: в салоне, в кухне и на каждой ступеньке лестницы на верхний этаж. Парень щелкнул выключателем, но он не работал. Попробовал другой, в салоне.
— Кто-то вывернул лампочку, — сказал он. — Может, Чемберс?
Сара прижала палец к губам и проверила темный чулан под лестницей. Ультрафиолетовая лампочка зажглась. В ее дрожащем бледном свете парень осмотрел салон и, пятясь, опрокинул стоявший там манекен. Голова манекена упала и, подпрыгивая, покатилась по полу, потеряв свои темные очки и берет. Парень осторожно, чуть ли не с суеверным страхом водрузил ее на место, прежде чем продолжить осмотр дома. Сара была уже на середине лестницы, и он последовал за ней.
Она щелкнула выключателем в одной из спален, но, видно, кто-то вывернул все лампочки в доме.
— Спустись и выключи эту чертову музыку, — прошипела она и исчезла в спальне.
Парень остановился на верхней площадке лестницы в растерянности, словно почувствовав что-то неладное. Внезапно послышался странный звук, будто хлопнула пола пальто, потом он почувствовал сильный удар в поясницу и покатился по ступенькам. С грохотом приземлившись внизу, ударился головой о кафельный пол и долго лежал, поскуливая. Когда Сара снова появилась на верхней площадке, он уже поднялся на ноги и стоял, прижав к боку ушибленную руку и потирая голову. Он что-то пробормотал по-итальянски.
— Vattene! — зашипела она на него. — Пошел вон! Никчемный тип!
Он запротестовал.
— Vattene! Vattene!
Парень, хромая, вышел. Секунду спустя затарахтел мотор «веспы», потом взревел, и скоро его вой замер вдали.
— Он уехал. — объявила она на весь дом. — Я отделалась от него. Ты ведь этого хотел?
Она сидела на ступеньках, упрямо не желая уходить.
— Можешь и показаться. — сказала она мягче.
По-прежнему тишина. Только поскрипывал дом.
За плечом как будто послышался вздох. Одна из свечей потекла и погасла. Она резко обернулась. Расширенными глазами перебегала с предмета на предмет, потом уставилась на манекен в противогазе, торчавший на верхней площадке лестницы. Манекен пошевелился.