Стихи

 
1929
 
  
МОРЕ
 
 
 
Тебя, двуполое, таким —
 
Люблю. Как воздух твой прозрачен!
 
Но долгий сон невыносим, —
 
Твой норов требует: иначе!
 
 
 
Наскучил сизый, и любой
 
Рождаешь ты из мглы глубокой, —
 
Лиловый, или голубой,
 
Или зеленый с поволокой.
 
 
 
Днем — солнце плавает по дну,
 
Пугая встречного дельфина.
 
Разрезать крепкую волну —
 
В ней солнечная сердцевина!
 
 
 
Но отступают от скалы,
 
Почуя тишину ночную,
 
Темно-зеленые валы
 
И замыкаются вплотную,
 
 
 
И поднимается луна
 
Над горизонтом напряженным,
 
Сквозь море спящее она
 
Проходит трепетом бессонным.
 
 
 
Одной на свете жить нельзя:
 
В воде дрожит луна другая,
 
А волны блещут, голося,
 
О черный берег ударяя…
 
 
 
Один, второй, мильонный вал,
 
А человек смятенья полон:
 
Он вспомнил и затосковал
 
О безначальном, о двуполом.
 
 
 
1929, Гурзуф
 
  
ИСТОРИЯ ОДНОГО ЗНАКОМСТВА
 
 
Памяти Ю. К. Звонникова [4]
 
 
 
Возник из тьмы,
 
Бледнел и близился почти неслышно, —
 
Обломок льда чудесных очертаний:
 
Совсем как человек. В твоей груди
 
Дремало пламя. Тихо пробуждаясь,
 
Вытягивалось, трогало гортань.
 
И голос твой,
 
Тяжелое тепло прияв, густея,
 
Размеренно над нами колыхался,
 
То удлиняясь, то сжимаясь в стих.
 
Суровым словом вызванные к жизни,
 
Ворчали и ворочались века.
 
И чудилось:
 
Стихи свои приносишь ты из края,
 
Где звезды негоревшие томятся,
 
Где сказки нерассказанные ждут,
 
Где чьи-то крылья бьются о решетку
 
И смерть сидит, зевая на луну.
 
Ты уходил,
 
На звезды мертвые легко ступая.
 
С бесплатным приложением событий,
 
Опять по росту строятся века.
 
Похрустывали под ногами звезды.
 
О, как ты не поранил нежных ног!
 
Ты врос во тьму.
 
Тебя не ждали и не вспоминали.
 
Но дивное свершилось превращенье —
 
Ты к нам пришел как смертный человек.
 
(Иль пламя затаенное проснулось
 
И разбудило стынущую плоть?)
 
Не ведаю.
 
Но помню я, что встретились мы в полдень,
 
Мы встретились на пыльном тротуаре,
 
Ты еле нес тяжелый чемодан.
 
(Наверно, звезды, сказки, перстень смерти,
 
Зуб колдуна, живой змеиный глаз…)
 
И стал как все.
 
Ты служишь к Сельхозгизе,
 
Обедаешь в общественной столовой,
 
И в комнате есть у тебя постель
 
Для страсти, сна, бессонницы и смерти.
 
Но ты поэт и, значит, — чародей.
 
Твоя душа
 
Колышется неслышным опахалом,
 
Сокровищем загробного Египта,
 
И поверяет в алчущую ночь
 
О небе, где одно сплошное солнце,
 
И о земле, затерянной в песках.
 
 
 
1929
  
  
СОЛОВЕЙ
 
 
 
Там, где хвои да листвы
 
Изобилие слепое, —
 
Соловей плескал во рвы
 
Серебром… От перепоя
 
Папоротник изнемог,
 
Он к земле приник, дрожащий…
 
Зря крадется ветерок
 
В разгремевшиеся чащи.
 
Он — к своим. Но где свои?
 
Я молчу, спастись не чая:
 
Беспощадны соловьи,
 
Пламень сердца расточая.
 
Прерывающийся плач
 
Оскорбленной насмерть страсти
 
Так беспомощно горяч
 
И невольной полон власти.
 
Он взмывает, он парит,
 
А потом одно и то же:
 
Заикающийся ритм,
 
Пробегающий по коже…
 
В заколдованную сеть
 
Соловей скликает звезды,
 
Чтобы лучше рассмотреть,
 
Чтоб друзьям дарить под гнезда…
 
То ли праздная игра,
 
То ли это труд бессонный, —
 
Трепетанье серебра,
 
Вопли, выплески и стоны,
 
Ночь с надклеванной луной,
 
Бор, что стал внезапно молод,
 
И, просвистанный, сквозной,
 
Надо всем царящий — холод.
 
 
 
1929
 
  
«А на чердак — попытайся один!»
 
 
 
А на чердак — попытайся один!
 
Здесь тишина всеобъемлющей пыли,
 
Сумрак, осевший среди паутин,
 
Там, где когда-то его позабыли.
 
 
 
От раскаленных горячечных крыш
 
Сладко и тошно душе до отказа.
 
Спит на стропилах летучая мышь,
 
Дремлет средь хлама садовая ваза.
 
 
 
Ваза разбита: но вижу на ней,
 
Не отводя восхищенного взгляда, —
 
Шествие полуодетых людей
 
С тяжкими гроздьями винограда.
 
 
 
Дальше — слежавшаяся темнота,
 
Ужасы, что накоплялись годами,
 
Дрема, и та, без названия, — та,
 
Что отовсюду следила за нами.
 
 
 
Нет, я туда подойти не смогу.
 
Кто-то оттуда крадется по стенке,
 
Прыгнул!.. Но я далеко, — я бегу,
 
Падаю и расшибаю коленки…
 
 
 
Помню и лес, и заросший овраг, —
 
Было куда изумлению деться.
 
Все — незабвенно, но ты, чердак,
 
Самый любимый свидетель детства.