Стихи

 
 
Что помнится? Торцовая Тверская,
 
У Иверской мерцанье свечек ярых,
 
Садовое кольцо — кольцо бульваров,
 
 
 
Как быстро сгинуло твое величье,
 
Как быстро изменила ты обличье,
 
Полвека — малый срок
 
 
 
Не зная, не любя,
 
Калечили тебя, Москва родная,
 
Увечили тебя.
 
 
 
Вдыхая жадно пыль твоих развалин,
 
Как, вероятно, был доволен Сталин,
 
Что нет Москвы
 
 
 
Я в ранней юности еще застала
 
Следы былых веков.
 
 
 
Их поубавилось, но было много,
 
И колокольный звон
 
Еще звучал, хоть глухо и убого,
 
Почти не запрещен.
 
На Якиманке он звучал по-царски,
 
Весь воздух серебря.
 
Езжал на Якиманку Луначарский
 
Послушать звонаря.
 
 
 
Он был от Станиславского, из МХАТа,
 
И очень знаменит.
 
Глубокий, переливчатый, богатый,
 
Тот звон в ушах стоит.
 
То новой власти было лишь начало —
 
Девятая весна.
 
Давным-давно та церковь замолчала,
 
Быть может, снесена.
 
 
. . .
Стала я часто сердиться, — это плохо. Впрочем, всегда ли плохо? Перечитываю Петра 1-го. Как все это давно было: II МХАТ, моя жизнь — этим спектаклем.
Влюбленность в Петра — Готовцева.
А сердилась я с утра, вспоминая, как в конце 40-ых годов N. блудил с версией о том, что Петр был сыном грузинского царевича, и невнятно ссылался на покойного Толстого. М. б., Толстой и грешил, возможно, и он был не безупречен в смысле подхалимажа? Очень возможно, судя по некоторым записям. Но — не знаю. N. явно рассчитывал, что его болтовня станет известной. Ужасно бессовестный тип. Впрочем — нет, не бессовестный, совесть есть — но он непрерывно ее продает и от этого терзается, т. е. раньше терзался, теперь — не знаю как.
 
 
Я правильно сержусь на него.
 
Конъюнктурщик, карьерист.
 
Я в сумерках иду по улице шумящей.
 
Мне с неба на плечо садится стрекоза.
 
Откуда ты взялась?..
 
Как залетела ты из чащи?
 
. . .
 
Нежданная моя, внезапная краса!
 
. . .
 
 
 
Смилуйся, Господи! Мукой любою
 
Ты мне воздай за позор многолетний.
 
Боже, дозволь мне предстать пред тобою
 
С чистою совестью в час мой последний.
 
 
Смысл жизни не в благоденствии, а в развитии души.
Если бы я смогла написать статью о поэзии Пастернака — я бы эту статью так и назвала: «Всесильный бог деталей».
 
 
Я счастливее многих
 
Я мертвых не забываю
 
Сердце мое — кладбище
 
без конца и без края.
 
Я не лучше других, не чище
 
Я только богаче
 
Я думаю об умерших
 
Как-то иначе.
 
Для меня они не умерли
 
Не говорю в прошедшем времени
 
Я никого не забыла
 
Не говорю — любила
 
А говорю — люблю.
 
 
О ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ РАБОТЕ АННЫ АХМАТОВОЙ.
<…> И в этом деле, как и во всем, — доверие Анны Андреевны я воспринимала как большую оказанную мне честь.
 
Анна Андреевна иногда советовалась со мной по поводу переводов. Мне хотелось, чтоб Анна Андреевна освободилась от излишнего буквализма, который иногда ее сковывал. Тут, я думаю, сказалось влияние Георгия Аркадьевича Шенгели — Анна Андреевна с мнением Шенгели считалась. <…>…в его переводах — мучительная скованность, стремление запихать в строку весь авторский текст за счет русского языка, за счет свободного дыхания, свободной интонации. <…>
Не знаю, помогла ли я хоть сколько-нибудь Ахматовой. Думаю, что она сама, совершенно помимо тирад моих, пришла к убеждению, что надо ради главного поступаться второстепенным, не решающим. По моим наблюдениям, Ан. Ан. переводила легче, естественнее, когда текст ей нравился, и напряженно — когда был далек (а приходилось ей переводить не всегда близкое и нравящееся — надо было жить и помогать сыну). <…>
 
 
Подумаешь — старость! Не в старости дело.
 
А в том, чтоб душа… не скудела.
 
Как будто иду впереди и маню
 
Куда? Не пугайся. Ко льду и огню.
 
 
Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!
 
 
Горько от мыслей моих невеселых.
 
Гибнет язык наш, и всем — все равно.
 
Время прошедшее в женских глаголах
 
Так отвратительно искажено.
 
Слышу повсюду: «я взяла», «я брала»,
 
Нет, говорите «взяла» и «брала».
 
(От унижения сердце устало!)
 
Нет, не «пережила» — «пережила».
 
Девы, не жалуйтесь: «Он мне не звонит»,
 
Жалуйтесь, девы: «Он мне не звонит!»
 
Русский язык наш отвержен, не понят,
 
Русскими русский язык позабыт!
 
 
 
Да не в глаголах одних только дело,
 
Дело-то в том, чтобы сердце болело,
 
Чтоб восставал оскорбленный наш слух
 
Не у одних только русских старух…
 
. .
 
Русский язык, тот «великий, могучий»,
 
Побереги его, друг мой, не мучай…
 
 
. .
Анна Ахматова — умница. «Читая Фета — нельзя определить, при каком императоре написаны эти стихи».
…Есть художники, для которых русский язык и дыхание — воздух — и предмет страсти. Такими были Пастернак и Цветаева. Для Ахматовой русский язык был воздухом, дыханием и никогда не был предметом страсти. Она не знала сладострастия слова. Она иногда делала в языке ошибки. К предполагаемой реформе Виноградова и Реформатского отнеслась совсем равнодушно: они ученые, им лучше знать. Того, что Виноградов академик, уже было достаточно. Ученые чины и звания ее парализовали. Слава Богу, она ценила речь Бориса Леонидовича, восхищалась и Ардовым, его действительно отличным московским говорком.
 
 
Вы горя пожелали мне,
 
А счастье на меня обвалом,
 
Невероятным, небывалым,
 
Не грезившимся и во сне.
 
 
 
Вы горя пожелали мне,
 
Чтобы душа моя очнулась,
 
Чтоб снова к жизни я вернулась,
 
Не стыла в мертвой тишине.
 
 
 
И продолжалось так полгода.
 
И эта явь была как сон.
 
И голос тот, что телефон
 
Донес мне, был он как свобода
 
Для смертника. Он мне вернул
 
Так просто и непостижимо
 
Театра восхищенный гул.
 
Тебя — и в гриме, и без грима,
 
И вдохновение твое,
 
И то, что был ты гениален,
 
И то, что бред и забытье,
 
 
 
Вся жизнь моя среди развалин
 
Минувшего. Твой голос был
 
По-прежнему широк и молод
 
И многозвучных полон сил,
 
Не поврежден и не расколот.
 
Что скрыто от меня самой,
 
В чем я себе не признавалась,
 
Вдруг ожило и вдруг сказалось
 
Сознаньем истины прямой.
 
О как я счастлива была…