Окно выходит в белые деревья...

  
«Обожествлять не надо даже Бога…»
 
 
Ф. Кержнеру
 
 
 
Обожествлять не надо даже Бога.
 
Он тоже человек — не царь земной.
 
А лжи и крови так на свете много,
 
что можно вздумать — он всему виной.
 
 
 
Не сотвори из Родины кумира,
 
но и не рвись в ее поводыри.
 
Спасибо, что она тебя вскормила,
 
но на коленях не благодари.
 
 
 
Она сама во многом виновата,
 
и все мы виноваты вместе с ней.
 
Обожествлять Россию — пошловато,
 
но презирать ее — еще пошлей.
 
 
2003
 
  
СУМЕРКИ ДЛИННЫЕ
 
 
 
Как я люблю эти сумерки длинные,
 
их перламутрово-пепельный цвет,
 
будто в ботинках с прилипшею глиною
 
тяжко бреду на неведомый свет.
 
 
 
Помню, как в сумерках, за огородами,
 
где мы играли, резвясь, как щенки,
 
у одноклассницы — рыженькой родины
 
родинку слизывал я со щеки.
 
 
 
Сумерки длинные, чуть серебристо-полынные
 
тянут в себя, зазывая, тревожа, маня.
 
Сам я забыл, как зовусь я по имени.
 
Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.
 
 
 
Нету у нашей души завершения.
 
Рад умереть бы, да не до того.
 
Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,
 
будто и ноченька недалеко?
 
 
 
Буду когда-нибудь снова мальчишкою,
 
встану горой за девчачью слезу,
 
буду играть в деревянного чижика,
 
родинку чью-нибудь снова слизну!
 
 
 
Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,
 
и над колодцем скрипит журавель у плетня.
 
Сам я забыл, как зовусь я по имени.
 
Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.
 
 
25 сентября 2003
 
  
ПАМЯТНИКИ НЕ ЭМИГРИРУЮТ
 
 
 
Не был мошенником, пакостником,
 
гением тоже навряд,
 
да вот придется быть памятником —
 
редкий я фрукт, говорят.
 
 
 
Горькие или игривые
 
сыплют вопросы подчас:
 
«Правда, что вы эмигрировали?
 
Что же вы бросили нас?»
 
 
 
Где мне могилу выроют?
 
Знаю одно — на Руси.
 
Памятники не эмигрируют,
 
как их ни поноси.
 
 
 
Как я там буду выглядеть:
 
может, как Лаокоон,
 
змеями сплетен и выдумок
 
намертво оплетен?
 
 
 
Или натешатся шутками,
 
если, парадный вполне,
 
стану похожим на Жукова —
 
грузом на слоноконе.
 
 
 
Маршал, не тошно от тяжести,
 
свойственной орденам?
 
Лучше пришлись бы, мне кажется,
 
вам фронтовые сто грамм.
 
 
 
Наши поэты — не ротами,
 
а в одиночку правы,
 
неблагодарную Родину
 
тоже спасали, как вы.
 
 
 
Но ненапрасно громили мы
 
монументальный быт.
 
Мраморными и гранитными
 
нам не по нраву быть.
 
 
 
В центре застыв прибульваренно,
 
Высоцкий — он сам не свой,
 
слепленный под Гагарина,
 
оперный, неживой.
 
 
 
Сколько мы набестолковили.
 
Даже Булата, как встарь,
 
чуточку подмаяковили.
 
Разве горлан он, главарь?
 
 
 
Сверстники-шестидесятники,
 
что ж, мы сошли насовсем,
 
смирненько, аккуратненько
 
на пьедесталы со сцен?
 
 
 
Сможем и без покровительства,
 
бремя бессмертья неся,
 
как-нибудь разгранититься
 
или размраморниться.
 
 
 
Не бронзоветь нам ссутуленно,
 
и с пьедестала во сне
 
Беллочка Ахмадулина
 
весело спрыгнет ко мне.
 
 
2003
 
  
TUCK ME IN
  
 
 
Во всех языках на свете,
 
                                                 конечно, много есть злого,
 
но все-таки доброго больше,
 
                                                   и с ним я нигде не один,
 
и я обожаю по-детски
 
                                       простое английское слово,
 
пахнущее крахмалом,
 
                                         шуршащее «Tuck me in…»
 
Я вечно был в детстве мерзлявым,
 
                                                               как досоветская барышня,
 
среди всех счастливцев не мерзших
 
                                                                каким-то я был не таким:
 
«Дует сквозь одеяло.
 
                                        Ты подоткни его, бабушка…» —
 
это и было наше
 
                                      русское «Tuck me in…»
 
Мой сын краем уха слышал
 
                                                про Сталина
 
                                                                      и про Берию,
 
в свои пятнадцать он маленький,
 
                                                                хотя почти исполин,
 
его голова в Оклахоме,
 
                                               а ноги там, где «Siberia»,
 
и он, как ребенок, просит:
 
                                                «Мамочка, tuck me in…»
 
Когда она засыпает,
 
                                        устав от школьных тетрадок,
 
от двух сыновей и мужа —
 
                                             от всех своих трех мужчин,
 
едва коснувшись губами
 
                                              растрепанных мужниных прядок,
 
шепчет она чуть слышно
 
                                              измученное «Tuck me in…»
 
И, подоткнув одеяло,
 
                                     я глажу ее и глажу,
 
последнюю мою маму,
 
                                         уже не без ранних седин,
 
но все-таки первой мамы
 
                                             я ощущаю пропажу
 
и невозможность по-русски
 
                                                    ее попросить: «Tuck me in…»
 
 
Декабрь 2004