Поэзия Латинской Америки

  
Последний вечер
 
Перевод А. Гелескула
 
 
 
Заря вечерняя, холодная прозрачность,
 
разгадка жизни и загадка смерти,
 
родная, словно пламя очага,
 
и чистая, как снег воспоминаний,
 
сестра моя! Не твой ли сон нездешний
 
светился в именах моих надежд,
 
в листве моих дорог? Какой росою
 
ты веки мне кропила? Неужели
 
тебе нужны, как дерево огню,
 
мои порывы смутные, обломки
 
моих крушений, образы ночные,
 
рожденные задумчивым рисунком
 
танцующего пламени? Неужто
 
и эти крохи выпросило время,
 
которое уводит горизонт
 
и провожает нищий на коленях?
 
О сердцевина неба и души,
 
подруга сиротливая моя,
 
разгадка жизни, плод ненареченный!
 
Холодная и вещая заря,
 
вечерняя заря, снежинка смерти!..
 
 
 
Хосе Клементе Ороско. «Рабочий класс».
 
Фреска из национальной подготовительной школы в Мехико.
 
1922–1927 гг.
 
  
РОБЕРТО ФЕРНАНДЕС РЕТАМАР [175]
 
Перевод П. Грушко
   
Мужчина и женщина
 
 
— Кто 6 это мог быть?
 
— Мужчина и женщина.
 
Тирсо де Молина
 
 
 
Если мужчина и женщина проходят по улицам,
 
которые только им и видны,
 
по окраинным улицам,
 
впадающим в сумерки, в бриз, в океан тишины,
 
с древним или современным пейзажем,
 
больше похожим на музыку, чем на пейзаж,
 
если там, где ступают они, вырастают деревья
 
и глухая стена начинает сверкать, как витраж,
 
если лица им вслед поворачиваются,
 
словно завороженные звонкой трубой
 
или пестрым шествием фокусников,
 
окруженных толпой,
 
если при виде мужчины и женщины
 
кварталу горластому не до речей:
 
замирают качалки у дома,
 
и падают на мостовую связки ключей,
 
и одышки становятся вздохами,
 
то все это не оттого ль,
 
что любовь настолько редка, что увидеть ее —
 
словно почувствовать сладкую боль,
 
обмереть, задохнуться,
 
загрустить, не поверить глазам,
 
словно услышать наречье,
 
на котором когда-то разговаривал сам,
 
от которого
 
что-то такое осталось на кончике языка —
 
что-то на шепот похожее,
 
на шепоток, шорох замершего шепотка?..
 
 
  
Все те, кто женится в костюмах напрокат…
 
 
… они все утро были королями…
 
Рембо
 
 
 
Все те, кто женится в костюмах напрокат,
 
забыв при этом обо всем на свете,
 
обычно забывают и о том,
 
что через два-три дня
 
весь этот ворох княжеских одежд,
 
сопутствующих болтовне вечерней
 
и плачу неизбежному невесты,
 
необходимо возвратить
 
как можно меньше мятым.
 
(Об этом буквами аршинными вещало
 
предупрежденье на стене конторы.)
 
Зато взамен им будет что припомнить:
 
как ни крути — пять или шесть часов
 
они себя счастливыми считали,
 
вышагивая в первозданных платьях
 
и побледнев до белизны перчаток,
 
она —
 
медлительная, под надзором строгим,
 
а он —
 
донельзя радостный, хотя
 
так до конца и не ушили спину
 
и чуточку морщит плечо…
 
 
  
Смена
  
(1 января 1959 года)
 
 
Мы, пережившие друзей, —
 
кому обязаны мы жизнью?
 
Кто за меня погиб в застенке?
 
Кто пуле, метавшей в меня,
 
свое подставил сердце?
 
Над кем из павших я стою?
 
В моих костях чьи кости ноют?
 
Чьи выколотые глаза
 
глядят из-под моих бровей?
 
И чьей рукой сейчас пишу я
 
(ведь я пишу чужой рукой!)
 
вот эти рваные слова, —
 
я, переживший тех, кто умер?!
 
 
  
ФАЙЯД ХАМИС [176]
 
Перевод В. Столбова
   
Млечный путь
 
 
 
Млечный Путь осыпается с темно-лиловых небес на деревья.
 
На кошках бродячих, на желтых огнях, на вине и на хлебе
 
какая-то тайна лежит. Бесконечными кажутся улицы в светлом тумане.
 
 
 
Это ткет паутину из хлопьев гигантский паук.
 
Это ночь подняла паруса, как готовый к отплытью фрегат.
 
Это снега дыхание в сердце мое ворвалось,
 
отметая с души прах осенней опавшей листвы.
 
За ночь снег занесет закопченную землю Парижа,
 
и проснусь и увижу в окно потрясающую белизну.
 
Может, голубь иззябший прижмется крылами к стеклу.
 
 
 
Но зимы красоту я пойму только после того,
 
когда в белые бездны подушки моей
 
упадет твоих грубых волос серебристая тьма.
 
 
  
О потерянном кашне
 
 
 
Это было кашне цвета старинного золота,
 
оно сопровождало меня по жизни в течение трех лет,
 
трех лет нищеты и славы, любви и ненависти,
 
трех лет одиночества на улицах, темных и узких, как гроб,
 
пока струи дождя чертят зеленоватые линии на бронзовых лбах монументов.
 
Это кашне цвета старинного золота, купленное в тумане Генуи
 
(за пятьсот лир, при въезде в Европу).
 
Кашне — знамя свободы, поэзии знамя.
 
В мире стертых камней, где человек
 
тщетно и непрестанно
 
обновления алчет,
 
чтоб только не стариться,
 
чтоб только не умереть…
 
Это кашне цвета собаки с улицы Висконти.
 
(На этой улице вечно идет либо дождь, либо снег.)
 
Я только что потерял его, оно осталось там, позади,
 
а с ним и частица моей юности.
 
И это сегодня, когда сырость поселилась в стенах,
 
когда ночь проникает повсюду
 
и с нею холодная дрожь обнаженных ветвей.