MEMENTO, книга перехода

  
Отчет пятый, едва начатый
 
дремучие души
 
 
 
 
…И в глубине вопрос – вопрос единый
 
Поставил Бог.
 
О, если б ты хоть песней лебединой
 
Ответить мог!
 
Весь мир стоит застывшею мечтою,
 
Как в первый день.
 
Душа одна, и видит пред собою
 
Свою же тень.
 
 
 
Владимир Соловьев
 
Верхний, выйди на связь, прошу. Мои отчеты помогают мне собрать себя в кучу, но чтобы держаться дальше, требуется подтверждение, что это все не напрасно. Что информашка моя пригодится Там, в Иерархии, а может, и здесь, внизу, пропылесосит чьи-то мозги. Или дай знать, что писанина моя – труха, что пора заткн…
Постой, кажется, заурчал хроновизор. Во-во, пошел!.. Темновато, но видно: пальмы, оливы, заросли тростника… Львы, антилопы, шакалы, жирафы, обезьяны, гиппопотамы…
  
Умираторы не любят умирать в одиночку
 
Ага, опять Африка. Северная, светлокожая. Египет прорезался, времена фараонов триждыкосматого царства. Великий город Мемфис, он же Инбу-хедж, «Белые стены» – действительно, здесь полно белых стен. Сейчас они намертво погребены толстенными слоями нильского ила, в которых можно найти скелеты крокодилов. А тут, в хроновизоре у меня – видишь? – возле одной из таких белых стен, недалеко от некрополя, в густых сумерках собираются горожане со свечами и факелами. Очередное занятие Школы Сладостной Смерти, выросшей в Академию Приятного Соумирания.
На большой камень у стены по вырубленным ступенькам медленно поднимается длинный, худой, сутулый немолодой египтянин. Смуглое лицо напоминает одновременно волка и коршуна – птицеволк в черном парике, с наброшенным на голову желтобелым платком, в длинной голубой схенти (набедренной повязке – ВЛ) с зеленым передником. На груди, поблескивая золотой инкрустацией, колыхается подвешенный на серебряной цепочке цилиндрический медноцинковый амулет.
Это знаменитый мемфисский маг, заклинатель змей и поэт Джедатон-Юфанх («Бог-Солнца-Сказал-Будет-Жить»).
Стоит молча, обхватив амулет ладонями. Собравшиеся затихают, впадают в транс. Птицеволк неспешно разворачивает папирус. Низким гортанным голосом, медленно, растягивая слова, читает заготовленное стихотворение.
 
 
Разочарованный увещевает свою душу
 
 
 
Говорю я Душе: пора, готовься к исходу,
 
довольно намучилась ты,
 
больная моя, вызволяю тебя из плена страдания,
 
долгожданный миг исцеления близок.
 
Вот, приготовил я зелье пьянящее
 
для чаши забвения,
 
чтобы весело и приятно освободилась ты,
 
музыкантов лучших призвал
 
с арфой, флейтой, кифарой, систрами [9],
 
и вершительницу священнодействия –
 
ученую кобру принес в плетеной корзине.
 
Знает мудрая дочь пустыни дело свое:
 
опустишь в корзину руку – на миг прильнет,
 
нежно будет прикосновение, как поцелуй младенца,
 
ласкова будет смерть,
 
легок, как мотылька полет,
 
переход в царство праведности,
 
уснет тело блаженно и не проснется,
 
а ты, свободная, возликуешь,
 
радуйся – близок желанный миг!
 
Отчего же не радуешься?..
 
 
Медленным взглядом больших агатово-желтых глаз, сверкающих в свете факелов (темнота уже наступила), Джедатон-Юфанх обводит лица своих слушателей. Одни застыли окаменело, другие тяжело дышат, плачут, рыдают, некоторые близки к судорогам… Вопреки своему имени (и с его помощью) этот одаренный экстрасуицидал уже в течение нескольких лет успешно работает учителем и пособником смерти, суицидальным гуру, суицигуру своих сограждан. Ученики-слушатели называют его: Упуаут Омтах – Волк-Вожак Смерти, Господин Умиратор. Опытный душевед, знает он заботы, тяготы, разочарования, боль и отчаяние своей паствы – и умеет к этому присоединяться всей силой своего поэтического таланта:
 
 
 
Плачет Душа моя, трепещет и умоляет:
 
повремени,
 
оставь мне мое пристанище, оставь еще не надолго,
 
пусть Анубис [10] придет и возьмет меня,
 
когда совсем обветшает тело и рухнет,
 
тогда его и покину.
 
Не выгоняй меня раньше срока,
 
не разрушай теплый мой дом,
 
люблю я его, свыклась с ним:
 
и жилище уютное, и одежда мне твое тело –
 
остаться голой боюсь,
 
страшусь одинокого путешествия в мир усопших.
 
Не бойся, не плачь, одинокая моя,
 
– отвечаю Душе, –
 
образумься: ты уже не дитя, ты опытная страдалица,
 
давно мечешься в этом мешке
 
из кожи, костей и мяса,
 
тоской отравлены внутренности его,
 
переполнена болью кровь –
 
твоя это боль и твоя тоска,
 
истомилась, устала ты, изнеможилась,
 
Душа моя бедная,
 
все, что могла в оковах своих вкусить,
 
вкусила уже, нового ничего не будет.
 
Радость дружбы ушла:
 
кто нужен тебе, тех нет, а кто есть, не нужен;
 
пиво [11] не утешает: ум затмевает, а тоску распаляет;
 
сладость страстных объятий сменилась горечью:
 
удовольствия тела не лечат тебя, Душа,
 
в холодную пустоту повергают.
 
Как сон красота уходит,
 
печальны ее следы и страшны развалины;
 
как в пустыне вода иссыхает любовь,
 
и неутолима жажда.
 
Чего ради держаться за этот сосуд страдания,
 
обреченный разрушиться, обратиться в прах?
 
Не нужна тебе больше нора тоски, обиталище боли,
 
оставь плоть земле,
 
как птенец выросший оставляет гнездо,
 
улетай на волю, Душа!
 
 
Попробуй-ка не покончить с собой после такой вдохновенной проповеди, если у тебя есть к тому расположенность и подталкивающие обстоятельства. Все природные и духовные побуждения жить, все тормоза суицидабельности могут отказать, особенно если подсуетится тот самый. Как же не подсуетиться, как не воспользоваться рискованным свойством, заложенным в породу бывших древочелов Самим?.. Просёк гений зла, что самоубийства могут стать его стратегической фишкой. Если достаточно долго поддерживать количество самоубийств на уровне выше критического, генетический ресурс суицидабельности израсходуется, и что дальше ни твори с населением, уровень самоубийств снизится сам собой. Но какой ценой? Гены суицидабельности изначально сцеплены с генами, дающими основу интеллекту и совести. Меньше останется потенциальных самоубийц – меньше и мысли, творчества, меньше умного сострадания, меньше интеллигентности, меньше духовности. Больше станет внушаемых ведомых баранов, агрессивных придурков, циников и подлецов. Весь этот оставшийся сброд сам собой деградирует и в конце концов гарантированно передавит и пережрет друг друга.