MEMENTO, книга перехода
Разноголосые позывные из Суицидали. Уже из этой маленькой их подборки видно, сколько общего и сколько разного между подростками, как наивен и коварен, жесток и беспомощен их эгоизм, как одинок и не одинок каждый в своих страданиях. Тысячи и тысячи непонятых юных душ резонируют теми же струнами, плачут теми же слезами, говорят почти теми же словами…
Понять, понять! – Если прав Пушкин, что нет истины, где нет любви, то верно и обратное – нет любви, где нет истины. Все должно быть освещено лучами душевного разумения.
Вглядываясь в Суицидаль:
маленький давний случай
Это письмо хранится у меня с советских времен, что по некоторым деталям легко понять. Но то главное и типичное для миллионов и миллионов семей, что описывается в письме, и к нашему времени по сути не изменилось.
Суть вот: непонимание. Взрослыми – ребенка. Непонимание. Ребенком – себя и взрослых. Непонимание. Взрослыми – себя и друг друга. Непонимание. Подмена душевного отношения функциональным. Непонимание. Перегородки непонимания со всех сторон между всеми. Непонимание.
Письмо, как видите, написано мелким четким почерком на маленьком листке клетчатой тетрадной бумаги. Привожу полностью, без правки. Шестиклассник пишет маме, которая находится на лечении в больнице; мальчик и его папа остались вдвоем.
Мама!
Опишу тебе вчерашний день, как я его провел.
Встал рано (я теперь всегда так встаю) и пошел в школу в 10 мин. девятого. Вчера я в школе получил 5 по истории. Когда мы уходили из школы, я немного поссорился с Ерёминым, и, когда я стоял в очереди в раздевалку, он схватил мой портфель и спрятал куда-то его, а сам ушел. Я стал искать портфель, спрашивал везде, в раздевалке, в кладовке – нигде не было. Тогда я пошел домой без портфеля… Пообедав, и помыв тарелку, я поехал отвозить тебе электрокардиограмму. Приехал из больницы в 5 часов, позанимался музыкой и мне почему-то захотелось спать. Я лег и проспал до половины восьмого.
В 8 часов пришел папа, я ему рассказал о случае с портфелем. Он страшно рассердился, ругал меня, и послал в школу за портфелем. Я спросил его, можно ли мне будет погулять после того, как найду портфель? Он сказал: «Можно, но только до девяти часов».
Я пошел, но в школе очень долго ждал Клавдию Николаевну (классную руководительницу – ВЛ) – у нее было совещание. Я все-таки дождался ее и долго потом еще ждал. Затем мы нашли портфель (он был в бытовом уголке) и я опять ждал Клавдию Николаевну, потому что она хотела идти вместе со мной домой.
Возвратился домой я в двадцать минут одиннадцатого. Гляжу – у папы очень сердитое лицо. Он еще ничего не сказал, как я ему все объяснил, почему я так долго задержался. Но папа оставался сердитым. Он показал мне книжку, на которой была на лицевой стороне обложки вот такая чернильная полоска (изображение полоски), а сзади – два чернильных пятнышка. Он стал ругать меня за то, что я «испортил» книгу. Я действительно читал эту книгу (А. Архангельский «Избранное»), но я не помню, чтобы я пачкал ее, может быть, это не я. Но дело не в этом.
Папа показал мне далее стул, на спинке которого была большая, свежая царапина. Это ошеломило меня. Я никогда ничего не клал на стулья, ни ног, ни всяких вещей (с тех пор, когда ты меня научила), однако, папа утверждал, что это сделал я. Я клялся, давал честное пионерское, но ничего не помогало, напротив, папа еще больше сердился. Кстати, еще я помыл только посуду, а кастрюлю не помыл. Это тоже один из предметов обвинения. В заключение папа сказал, что коньки он у меня забирает, и ушел в магазин.
А мне стало так горько…
Взгляд упал на пионерскую правду, на которой нарисованы мальчики с коньками подмышками, а у меня теперь нет коньков. Коньки мне подарили на день рождения, и, заметь, все подарки ко дню рождения у меня отобрали! И часы, и самописку, теперь коньки! И посмотри, за что у меня отобрали коньки! За случай с портфелем, за книжку, которую «портил» не я, за испорченные не мною стулья и, наконец, за невымытую кастрюлю…
Если ты меня хоть немного любишь и жалеешь, попроси папу, чтобы он вернул коньки, или я не смогу больше жить!
Мальчик тот был довольно способным, учился легко, любил читать, писал грамотно, почти без ошибок (в письме едва ли не единственная: «Пионерская правда» – с маленькой буквы и без кавычек). Спорт любил, был энергичен, жаждал всяческого движения. Избалован не был, привык помогать по дому.
И вот здоровый ребенок пишет письмо, концовка которого кричит, что из-за невыносимой душевной боли ребенок этот находится на грани самоубийства – в пресуицидном кризисе.
Позвольте, а что за повод? Подумаешь, отец отругал незаслуженно, кого ж не ругают. Не избил ведь, не обматерил. Подумаешь, отобрали коньки, часы, самописку какую-то. Что за истерика? На жалость решил взять мамочку, чтобы воздействовала на папу. А ведь мама в больнице лежала, сердце обследовали, мог бы и пожалеть, поберечь от своих жалоб. Эгоист саможалейный, жестокий манипулятор.
Кто так подумает, будет прав. Да, со своей взрослой каменной колокольни будет несокрушимо прав. Детские переживания – пустяки, бурьки в стакане воды, а слез, а соплей, а крика! Что чувствуют взрослые, как им жить тяжко – нуль понимания, нуль желания понимать. И уж чего только не выкинут, чтобы добиться своего и потрепать нервы. И с крыш прыгают, знаете ли, и вешаются, чтобы произвести впечатление и поманипулировать.
А я помню… При той скудной жизни, которой жили тогда дети рядовых советских людей, и часы, и самопишущая ручка были для мальчика драгоценностями. И коньки были счастьем. Кусочком свободы. Кусочком любви.
Трудновато это уже представить себе, но так было. И сейчас так: в самом незначительном, на взгляд взрослых, предмете может сосредотачиваться для ребенка вся радость жизни.
И когда подаренная радость вдруг подарившими же отнимается, когда исчезают маленькие, пустяшные, но для ребенка огромные и сверхценные источники душевной подпитки – возникает не-могу-больше-жить.
Я помню, помню… Коротенькая, еще почти не бывшая жизнь подошла к воронке, утягивающей в черную дыру. И потом это повторялось…
Настоятельно уверяю, что папа мальчика не был жестоким, не был тупым душевно – напротив, был добрым, отзывчивым, любящим, умел быть и веселым, и нежным. Был всего лишь родительски необразованным. Был, армейски выражаясь, психологически рядовым необученным. Честным тружеником, с обыкновенными житейскими зависимостями и тяготами, обыкновенной усталостью и раздражением. Сына воспитывал в убеждении, разделявшемся целым обществом, что главное – дисциплина, что прежде всего нужна требовательность, что нарушения должны подлежать наказанию. Любил мальчика своего. И думал, что понимает.
Мальчик из тех лет (не только из этого эпизода) вынес душевные шрамы, которые иногда воспалялись. Невыносимая, толкающая в воронку душевная боль с чувством безысходного одиночества, пробив однажды дыру внутри, возникала потом опять, уже по другим поводам, и во взрослости пару раз едва не…
Случай обычный и, Божьей милостью, благополучный. Остается добавить, что мальчиком этим был я. Стыдился потом, что написал маме это письмишко. И папа успел понять, в чем был неправ.
Неуслышанные мольбы
горячие заметки об эпидемии детских самоубийств 2012 года
Каждый день это случается. Ежесуточно на территории России в среднем три – четыре ребенка убивают себя, десять как минимум пытаются это сделать. Россия на первом месте по уровню детско-подростковых суицидов в Европе и на третьем в мире (после Казахстана и Белоруссии – других двух постсоветских республик). При этом процент подростков, находящихся в состоянии депрессии, у нас оценивается в 20 %, а среднемировой – 5 %.
