MEMENTO, книга перехода

 
 
Нынче утром я встал
 
без тринадцати вечность.
 
Я как будто не спал.
 
Я мертвецки устал.
 
Я работал во сне,
 
я верстал поперечность
 
к жизнесмерти своей.
 
Кто-то рядом листал
 
большую книгу – в небо переплет –
 
раскрытую как крылья белой птицы,
 
и как перо – строка внутри страницы:
 
цель бега есть полет
 
Я это знал с мальчишеского детства,
 
когда летал как мячик через лужи:
 
полет разбегом бешеным заслужен,
 
но и полет – не цель, а только средство
 
иного состояния души.
 
(Как конопля, сырье простецкой каши –
 
источник пресловутой анаши.)
 
На тонком плане все поступки наши
 
суть буквицы таинственного текста.
 
Из той же книги далее:
 
цель бегства –
 
кем быть
 
И кто-то книгу поспешил закрыть,
 
и чья-то тень с душой моей боролась.
 
Вдруг тихо, близко-близко произнес
 
невероятно нежный женский голос:
 
цель жизни – вопрос
 
цель смерти – ответ
 
С той стороны в глаза ударил свет,
 
и я прозрел.
 
Держа перо как шпагу
 
пронзаю жизни черную бумагу.
 
 
Название «Профилактика смерти» появилось после того, как единожды осознал: все написанное, – кем бы, когда и с какой целью ни писалось, если только сохраняется, – превращается в разговор тех, кто уже перешел, с теми, кто еще не.
Пушкин: Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит…
Тленья убегает душа не только в заветных лирах. Остается и на безымянных глиняных табличках, в свитках, в письмах и записках, в историях болезни, в полицейских протоколах, в томах дел судебных, на скамейках и стенах с чьими-то надписями – душа, какая уж есть, выказываемая и своим отсутствием.
 
 
На кладбище, куда прихожу теперь часто,
 
я с ними встречаюсь
 
на свежезаброшенных захоронениях,
 
ютящихся по краям, на отшибе, сбоку-припеку.
 
На колышках, на убогих кривых табличках – инициалы,
 
только инициалы.
 
Как выпитые глаза,
 
они вылезают из-под земли
 
и смотрят – слепые,
 
неузнаваемые и не узнающие.
 
За ними там кто-то прячется.
 
Там кому-то любви не хватило. И денег, само собой.
 
А может быть, стыдно было или обиделись хоронившие
 
за что-то неподобающее, совершенное тем,
 
кого, уже недействительного, поместили сюда.
 
Этот вот неизвестный М И,
 
табличку которого обчирикивает воробей,
 
был, может быть, одиноким повесившимся алкашом
 
или аккуратной бездетной старушкой,
 
а провожавшие сэкономили краску.
 
Еще есть инициалы скамеечные,
 
настенные, надревные и наскальные.
 
Видел и выгравированные на асфальте, глубоко вдавленные ДБ и ПИ,
 
а рядышком кто-то подсуетился и выдавил
 
всем известное безымянное слово из трех букв,
 
это тоже инициал – вселенский –
 
успел вписаться в момент,
 
пока застывала свежая черная масса земной брони.
 
Всюду, всюду видны засохшие одинокие семена
 
непроросших судеб,
 
слышны всюду безмолвные их голоса:
 
вот – это мы,
 
жизни наши прошли незамеченно
 
и как бы не состоялись, но это мы, вот мы, вот…
 
 
Тебя след простыл, да не весь. Твой текст – вот он: как и фотографию и видеозапись, как и твое живое лицо, его могут видеть или не видеть чьи-то глаза и понимать или не понимать чьи-то мозги. Какая-то твоя незримая часть, текстом выявленная и под текстом ощутимая тем, кто умеет ощущать, остается вовлеченной в текущий жизнепоток и продолжает твою жизнь без тебя, точней, без твоего тела.
 
Да и, собственно, кому, кроме себя-исчезающего, и зачем оно нужно, это бренное, бренное, тысячи, миллионы, миллиарды раз бренное тело? Затем и только затем, чтобы нести в себе и производить то, что может жить без него.
Половые органы – первичная природная фабрика внетелесной жизни. Каждый из нас выскочил из этого предприятия, имея в себе такое же, чтобы произвести свой ход в родовой игре с небытием. И как ты живешь в своей телесной отдельности, не вспоминая, от кого произошел, из кого сделан, так и потомки твои превосходно живут и будут жить дальше без твоего многострадального позабытого организма, крохотной частицей которого были когда-то.
Жить дальше без организма можно в словах, в музыке, в картинах, в людях, которых воспитал, которым помог, которых приветил, согрел; в домах, которые построил, в деревьях, которые посадил, в организациях и движениях, которые создал, в вещицах, которые смастерил или починил, в нечаянных шутках – во всяческих рисунках на шуме жизни. Жить под своим именем или безымянно – там значения уже не имеет.
Так думалось мне тогда – так и теперь, но к этому приросло еще понимание, что даже и не оставив здесь заметных следов (совсем никаких – невозможно), ничего в лиру не поместив и достопамятного не совершив или совершив то, чего совершать не стоило, каждый живущий переживает свой прах в ином измерении.
 
 
Из недр небесных всходит гений [14],
 
соединитель поколений,
 
комета с ледяным хвостом.
 
Он странен как закон природы.
 
Он страшен, как страшны уроды.
 
Но есть таинственность и в том,
 
как хищно маленькие души
 
вгрызаются в чужие уши,
 
как, утвердить себя стремясь,
 
недоумытые поэты
 
маракают автопортреты
 
и дарят с надписями грязь,
 
как недознайки, недосмейки
 
садятся хором на скамейки,
 
на стенки лезут и поют.
 
Везде один и тот же голос,
 
не отличимый ни на волос:
 
МЫБЫЛИЗДЕСЬМЫБЫЛИТУТ
 
Сойдет за славу и позор нам,
 
ползем на небо ходом черным,
 
а сатана играет туш.
 
Но погодите же… а вдруг вы
 
прочтете сквозь немые буквы
 
инициалы наших душ?
 
О, поглядите же на стены,
 
они нам заменяют сцены
 
и трубы Страшного суда.
 
Ах, как же вы не догадались,
 
мы были здесь, и мы остались
 
и остаемся навсегда