Гувернантка (СИ)
Близнецы, совершенно довольные, переглянулись, а Никки уже начал грызть кончик карандаша, кажется, выдумывая для стиха продолжение. Я не лукавила: его рифмы и правда были легкими и воздушными, словно он и думал стихами.
– А мне вы за что поставили «assez bien [28]»? – Митрофанушка, перегнувшись через стол, заглядывал в тетрадь к младшему брату и хмурился, – у Конни даже «весна» через «и» написана, ему и то «excellemment»!
– Зато у меня аллегория!… – возразил Конни и, прося защиты, воззрился на меня.
– Серж, сядьте ровно и смотрите в свою тетрадь! – заговорила я куда холоднее. – И почему вы явились на занятия не причесавшись? Мне отправить вас в ванную? Я поставила вам «assez bien», потому что первая часть вашего стихотворения списана у Пушкина, а во второй нет ни одной рифмы, ни даже здравой мысли. А фраза «солнце крутится вокруг Земли»… простите, но она обнаруживает ваше полное незнание законов природы – а вам тринадцать лет, вам скоро поступать в гимназию!
– Двенадцать еще… – буркнул Митрофанушка и насупился.
– А у меня почему «mal [29]»? – без эмоций и даже без интереса – с одним только презрением в голосе – спросила Мари. – Тоже ошибки?
Про ошибки Мари я ничего сказать не могла.
Тему «Явления природы» я выбирала с таким расчетом, чтобы ни Демокрита, ни Эпикура, ни даже Маркса сюда нельзя было притянуть никоим образом. Хотя я точно знала, что Мари все равно припасет мне сюрприз. И я не ошиблась.
– По-вашему, то, что вы написали, m-lle Полесова, можно назвать стихотворением?
– Вполне. Это хокку, японская поэзия. Ее еще называют хайку, но мне больше по душе старое название, которое употреблял еще Мацуо Басё. – И добавила с видом неоспоримого превосходства: – Мацуо Басё – это известнейший японский поэт, если что.
– Допустим, – невозмутимо отозвалась я, – но оно написано японскими иероглифами – как по-вашему я должна его прочесть?
Мари хмыкнула свысока:
– Если ваших знаний недостаточно, чтобы обеспечить мое образование это исключительно ваша проблема, m-lle Тальянова. Евгений Иванович вообще сказал, что мне следует сменить наставницу – вы явно не соответствуете моим интеллектуальным запросам.
– Ах, Евгений Иванович сказал?!… – Ручка с металлическим пером, которую я крутила в пальцах, треснула в этот момент и переломилась, выдав мое нервное напряжение. А Мари, отметив это, улыбнулась краешком рта.
Поверить не могу, что Ильицкий так со мной поступил… а я еще считала себя виноватой перед ним. Хотя с его стороны это довольно разумно: если Мари станет уговаривать маменьку сменить гувернантку, потому что я недостаточно образована, то та рано или поздно согласится – я потеряю место и вынуждена буду уехать…
Но хотя бы голосом я постаралась не выдать волнения:
– И все же напомню вам, m-lle Полесова, что у нас урок русской словесности. Объясните мне, какое отношения к русской словесности имеют японские иероглифы, которыми написано ваше хокку?!
– А какое отношение к русской словесности имеет ваш français [30] – ваши «аллегории», например, которыми вы через предложение сыпете?!
Мальчики с любопытством наблюдали за нами: кажется, авторитет в их глазах, заработанный в начале урока, я снова утратила – стараниями Мари.
– «Аллегория» слово не французского происхождения, а греческого! – запальчиво начала я, но быстро сникла, поняв, что крыть на этот раз мне действительно нечем. Я сдалась:
– Хорошо, Мари, я дам задание точнее: напишите стихотворение по-русски. Можете перевести это ваше хокку…
– Уже перевела. Переверните страницу.
Да что ж сегодня за день такой?… Я вспомнила, что вчера вечером хотела для очистки совести перевернуть страницу в тетради Мари, но именно в тот момент захихикали дети под дверью, и я отвлеклась. А потом мне стало вовсе не до ее иероглифов.
Сейчас мальчишки снова хихикали, пока я, перевернув страницу, вычитывалась в стих.
Заснеженный двор.
Через толщу белого холода тянется в этот мир
Новая весна.
Я перечитала три раза и подняла взгляд на Мари, которая смотрела на меня из-под бровей, но с затаенным вниманием. И снова опустила глаза на строчки. Признаться, я далеко не специалист в поэзии, тем более в русскоязычной: более всего мне по душе французы Беранже, Верлен, Рембо, а величайшим поэтом я считаю Гёте. Русских – Пушкина, Баратынского, Тютчева – я пытаюсь читать как раз сейчас, когда в полной мере овладела языком… хотя и сейчас не уверена, что понимаю их достаточно. Но сама я стихов никогда не сочиняла и вовсе не могу сказать, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в хорошей и плохой поэзии.
Но это хокку мне понравилось.
Хотя сразу же пришла спасительная мысль, что моя ушлая воспитанница просто списала это хокку у кого-то из знаменитых японцев – у того же Басё, например. Ну да, так и есть! Это даже не стиль Мари – стихотворение было слишком нежным и трогательным, чтобы я могла поверить в ее авторство. Она прекрасно знает, что я в японских поэтах не разбираюсь, а у нее даже сейчас на столе лежит томик с иероглифами на обложке.
Но спорить и доказывать это, у меня не было никакого желания, потому я, скрепя сердце, выдавила:
– Хорошо, Мари, «bien [31]».
– А почему не «excellemment»? – вконец обнаглела девчонка.
Я тяжело вздохнула и снова взглянула на хокку, в надежде, что хотя бы «заснеженный» написано с одной «н». Но мне не повезло.
– Вы сами знаете почему, Мари. Потому что это плагиат, – и я посмотрела ей прямо в глаза, желая устыдить.
А Мари неожиданно рассмеялась:
– Знаете, m-lle Тальянова, это для меня гораздо большая похвала, чем ваше «excellemment»!
День начался отвратительно, что и говорить…
Глава XVII
В половине шестого я бродила по аллеям Ботанического сада, что за Сухаревской башней – его еще называют Аптекарский огород. По правде сказать, сейчас, в конце марте, здесь не было особенно на что смотреть: снег из сада не вывозили, так что сугробы кое-где были по колено, лед на пруду с утками еще не вполне сошел, и оранжереи именно сегодня оказались закрытыми. Одно радует – посетителей разных сословий здесь и правда было достаточно, чтобы не привлекать внимания.
Через стекло оранжереи я пыталась какое-то время рассмотреть экзотические растения, потом прошлась вокруг лиственницы, которая по легенде была посажена самим Петром Первым – пережила пожары 1812 года и недавний удар молнии – и подивилась, до чего же живучее растение…
Белки были очаровательны. Держась когтями на задних лапах за ствол сосны, одна из них выбирала с моей ладони самые крупные орехи и юрко удалялась к себе. Но через мгновение уже возвращалась – причем, раз за разом становилась смелее, и, в конце концов, залезла ко мне на руку уже вся, деловито чистя орех и тут же его съедая, с равнодушием поглядывая на меня черными опаловыми глазами.
Подозреваю, что, если бы я постояла еще немного, она начала бы беззастенчиво рыться во всем кульке с орехами, а то и утащила бы его целиком. Но от ограбления меня спас появившийся Кошкин.
Я увидела его сразу – специально выбрала такое место, чтобы ворота и главная аллея сада хорошо просматривались. И порадовалась, что, хоть Степан Егорович и не самый блестящий шпион, но он явно не относится к тем полицейским, в которых можно угадать их профессию за версту – что-что, а оставаться незаметным в толпе он умел. Без сомнения Кошкин тоже увидел меня сразу – я была в шляпке с легкой вуалью, но держала в руках собранный синий зонт, что должно было служить ему знаком. Однако, сохраняя la conspiration [32], он не подошел сразу, а покормил белок сперва у одной сосны, потом у другой. Я, тем временем, отделилась от общей толпы и прошла вглубь сада – к набережной пруда, где на оттаявшем клочке воды плавали утки и даже два красавца белых лебедя.