Все кошки смертны, или Неодолимое желание

Нам пришлось дать хорошего крюка, прежде чем, изрядно поплутав дворами и задворками, я вышел наконец к своему подъезду. Но и тут сперва оставил девушку на улице и зашел первым. Только убедившись, что там нас никто не поджидает, пригласил ее внутрь.
Всю дорогу Нинель молчала, как воды в рот набрала. О состоянии свидетельницы можно было судить разве что по тому, как сотрясалась ее крепко вцепившаяся в мою куртку рука. В лифте мне удалось наконец рассмотреть ее лицо: круглые глаза, серые щеки, трясущиеся губы. А едва мы переступили порог моей квартиры, девчушку оставили последние силы и Нинель буквально зашлась в рыданиях.
Так, всю в слезах, я и довел ее до кушетки на кухне, уложил прямо в одежде, укрыл пледом, погасил свет и оставил одну. После чего почувствовал, что и меня самого бьет изрядный колотун – отпускающее напряжение выходило вместе с силами, словно гелий из воздушного шарика. Спотыкаясь, я добрался до бара и, неприлично стуча горлышком бутылки о край стакана, налил себе коньяку. Проглотил, прислушался к ощущениям: дрожь постепенно стихала, как стук уходящего поезда. Подумал – и уже более твердой рукой повторил.
Через пару минут стало не просто спокойно, а даже почти блаженно. Захотелось прилечь прямо здесь, на коврике возле бара, чтобы в случае чего далеко не ходить. Но мне удалось пересилить себя и закрыть бутылку. Правильность этого поступка подтвердилась очень скоро: еле-еле передвигая ноги, я едва добрался до постели, скинул на пол одежду и, как показалось, еще в движении к подушке начал видеть первый сон.
Снилась мне моя детская любовь Светочка Королева.
Как идем мы с ней, два первоклассника, по засыпанной шуршащей осенней листвой аллее сразу после памятного события – приема в октябрята. Я сжимаю ее ладошку в своей, весь трепеща от мысли, что впервые держу за руку девчонку не потому, что оказался с ней в паре на прогулке, а потому, что сам сделал это и она меня не отвергла. Я все стараюсь заглянуть ей в лицо, но никак не могу: она смущенно отворачивается в сторону.
А когда мне все-таки удается это сделать, я с изумлением обнаруживаю, что никакая она не Светочка, а моя бывшая жена Татьяна, с которой мне хорошо было только в постели, а все остальное время мы страшно скандалили. Так, в скандале, очень не по-хорошему, и расстались. Лицо у Татки злое, холодное, как тогда в суде, где мы делили мою коммунальную комнату. Одета она для суда странно, даже неподобающе – в то самое школьное платье выше колен, что было на ней, когда мы встретились на районной олимпиаде по истории, откуда я увел ее к себе домой и с ходу уложил в койку.
Я вглядываюсь в Таткину ненавистную скандальную рожу и чувствую, что с каждым мгновением хочу ее все больше – я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила. Я хочу ее прямо сейчас, несмотря на то, что здесь же, в узком полутемном коридоре нарсуда, рядом с нами стоит и строго грозит мне пальцем невесть откуда взявшаяся Ставрида в том самом своем малиновом костюме.
Тогда я каким-то вторым или третьим уровнем сознания начинаю догадываться: вся эта чушь снится мне под влиянием актерских экзерсисов чертовой шлюшки Нинели. Но Татка, по-прежнему неприязненно кривя лицо, уже как бы нехотя закидывает руки за голову, чтобы расстегнуть мелкие коричневые пуговки форменного платья, – жест, от которого я просто схожу с ума. А поверженная Ставрида отступает в тень, и Татка, Татулька оказывается в моих объятиях. Меня, правда, слегка удивляет непривычная пышность ее груди – удивляет, но не смущает. Я крепко прижимаю ее к себе, неожиданно понимая, что уже не сплю, – и короткий животный ужас пронзает все мое естество при мысли, что стерва Татка вернулась ко мне и все у нас с ней начинается сначала.
Но пронзает он меня лишь на короткий миг, потому что в следующую секунду я начинаю догадываться: в моих объятиях вовсе не Татка, а какая-то совсем другая женщина. Поля Нехорошева с третьего курса? Соседка Дина? Валька Самолетова из аналитического отдела? Подобное открытие – уже почти наяву – тоже приводит меня в шок, но возможностей что-либо изменить я практически лишен.
 
Эта сучка Поля-Дина-Валя, воспользовавшись моей беспомощностью, ловко оседлала меня, и мне уже некуда деться от жара ее чресел, от ее широких и гладких бедер, мерно раскачивающихся в моих руках, как лодка во время прилива. Проросшее сквозь сон желание взбухает и ширится, заполняя все вокруг, всю комнату, весь дом и наконец перехлестывает через край, взрывается в окружающей темноте мощной бомбой-фейерверком, брызжет во все стороны миллионом разноцветных брызг.
Только тогда я окончательно проснулся и понял, что держу в объятиях Нинель.
 
4
 
Сперва, видите ли, Нинелечке стало тоскливо и ужасно одиноко. Поэтому она потихоньку перебралась на мою кровать и прикорнула рядышком.
Потом, понимаете ли, бедной девушке сделалось душно и захотелось скинуть с себя одежду. Затем бедняжка, наоборот, озябла и нечувствительно в полусне забралась ко мне под одеяло. А уж дальше все получилось само собой.
Но так или иначе, а больше до самого рассвета мы с ней не заснули. Фейерверк взрывался еще не меньше двух раз, а в перерывах я – простите за цинизм, но из песни слова не выкинешь, – вел допрос свидетеля.
Сказать, что свидетельница находилась в абсолютно здравом уме и твердой памяти, было бы преувеличением. Нинель то принималась тихо плакать, то неожиданно впадала в прострацию, недолгую и быстро сменявшуюся приступами сексуальной активности. А между тем и другим на нее вдруг находило неудержимое речевое извержение. И она, усевшись в углу кровати с сигаретой и натянутой под самый подбородок простыней, начинала жарко, но сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, рассказывать мне истории из своей жизни, которые тем не менее в целостную картину, как ни верти, почему-то не складывались. Зато порой изобиловали темными местами, если не черными провалами, а кое в чем откровенно друг другу противоречили.
Я старался ее не прерывать, вообще ни на чем не акцентировать свой интерес. И к тому моменту, как взошло солнце, в очищенном от словесной чешуи виде собранная мною информация выглядела следующим образом.
Под «папочкой» она, конечно, подразумевала Кияныча.
Он действительно удочерил их с сестрой Алисой, после чего уже на законных правах воспитывал сообразно собственным педагогическим представлениям: чуть не до окончания школы любил разложить дочурок со спущенными трусиками поперек дивана и лупил порой до крови, да с таким остервенением, что матери приходилось буквально оттаскивать мужа от девочек.
Насколько я понял, принципиальных разногласий между родителями по педагогическим вопросам не существовало – эта часть семейной жизни была целиком отдана на откуп «папочке». Зато существовали другие: супруга Кияныча Ангелина ревновала мужа до одури, причем Нинель дала понять, что оснований для ревности имелось навалом – Игорь Иванович Шахов был тот еще ходок.
Тут в истории появлялось первое темное место – или белое пятно, называйте как хотите. О том, куда делась ее мать, Нинель отказывалась говорить категорически. Можно было лишь понять, что она жива, хотя однажды куда-то уехала, но ничего более определенного я не услышал.
В рассказе все время мелькало одно имя: «дядя Вика». «Дядя Вика помог», «дядя Вика посоветовал», «дядя Вика устроил»… По всему выходило, что этот самый «дядя Вика» добрый ангел-хранитель семьи. Ну, может, не всей – прозвучал мутноватый намек на то, что у «папочки» с «ангелом» как раз не очень ладилось.
 
Также совершенно неясным осталось для меня, каким образом произошел разрыв Кияныча с матерью Нинель Ангелиной: до ее отъезда или после. Был отъезд следствием развода или же стал его причиной?
Зато с последующей женитьбой Шахова на младшей дочери дантиста Серафиме все оказалось ясно: заменяя сестричку в воспитании племянниц, та и сама не заметила, как втянулась в семейную жизнь. А там и собственные детки пошли – Зина да Люсик… Очень кстати материальное благосостояние семьи стало неуклонно расти: фотомодельное агентство приносило баснословные прибыли.