Цитадели

Я плюхнулся на мокрую хлюпающую землю и попытался отдышаться. Кикимора выбрала кочку и блаженно задрала ноги кверху. Подол сарафана тоже задрался. Естественно, что нижнего белья не оказалось. А дед-то был прав. Копыта у Евдохи были там, где положено находиться ступням. Все остальное…
— Ндравлюсь? — кокетливо поинтересовалась кикимора.
— Жутко, — кивнул я.
— А что — жутко-то? Жутко ндравлюсь или, — прищурилась она, — от меня жутко?
— И то, и другое, — честно ответил я. — И нравишься ты мне, и жутко.
— Молодец, — похвалила она. — Вижу, не врешь. А меня — хочешь?
Однозначного ответа у меня не было. Возможно, после бутылки водки и копыта бы не смутили… А когда сидишь в болотной жиже в мокрых штанах, все фривольные желания улетают куда-то. Но как эта особа воспримет отказ? Если в ответ на мое «Руссо туриссо облико-морале!» возьмет да и бросит меня в середине болота? Сохранить невинность ценою жизни? А как выкручиваться?
— Знаешь, — осторожно начал я. — Мне перед дядькой будет стыдно.
— Врешь. Хрен тебе будет стыдно. Так и скажи, что боишься, — убежденно сказала она.
— Боюсь, — честно ответил я.
— Чего? Договаривай, раз уж начал, — требовательно прошипела она.
— Боюсь, что могу тебя не устроить, как мужчина. Да и неприлично, без ухаживаний. Вначале — цветы, танцы, — врал я самозабвенно.
— Цветы… Танцы… — хмыкнула Евдоха задумчиво. — Ишь как… Ладно, спать давай. Не бойся, приставать не буду.
— Спать? — с сомнением посмотрел я в сторону солнца. — А не рано?
— Не рано, — успокоила меня Евдоха. — Скоро солнце сядет. Мне-то все равно, а тебе ночью по болоту не пройти.
— Подожди, — нахмурился я. — Мы же недавно вышли.
— Ты так думаешь? — засмеялась Евдоха. — Мы ж с тобой десятка два верст отмахали. А по-вашенски — таки всю сотню.
— Сотню? — начал, было, я, но заткнулся. Кто знает, по каким кикимориным тропам меня водили и сколько в «кикиморометрах» человеческих верст…
— Вот-вот, не спрашивай. Вылезай из лужи и подваливайся ко мне. Теплее будет. А не то, — лукаво усмехнулась Евдоха, — не то что меня, а и рыжую свою не будешь устраивать…
— Это какую — «рыжую»? — удивился я.
— Ну какую-какую. Ту, что по деревьям скакать умеет…
Все-то всё знают! Даже кикиморы. Не успев до конца все обдумать, провалился в сон. Кажется, действительно была сотня верст…
Утром проснулся от холодной сырости с одного бока. С другого, где Евдоха, было теплее. Но все равно — сыро. Полез в дедовский (теперь-то уже мой) сидор (а чем ему рюкзак-то не угодил?) и вытащил хлеб. Больше ничего не было. Колбасу и шпроты мы с дедом подъели на закусь, а все остальное требовало огня…
Проснулась и Евдохе. От хлеба отказалась: наверное, бережет фигуру. Грациозно потягиваясь, как кошка (с копытами!), спросила:
— Ну готов? Отсюда — напрямую. К вечеру будешь в Цитадели.
Но попасть в Цитадель в тот вечер не довелось. Когда мы проходили через небольшую гриву, раздался свист, с каким арбалетный болт разрезает воздух… Евдоха вскрикнула. Я увидел, что из ее левого плеча торчит стрела. Дернулся, чтобы вытащить, но кикимора отмахнулась — не время! На нас со всех сторон посыпались мелкие уродцы — то ли карлики, то ли гномики.
Не сговариваясь, мы встали спина к спине. Евдоха, придерживая раненую руку здоровой, «работала» копытами, пробивая головы, а я отмахивался кистенем. Когда я уже решил, что все, вырвались, то снова раздался свист. Последнее, что помню, — Евдоху, закрывшую меня собой…
Я очнулся от того, что кто-то облизывал лицо шершавым, как у собаки, языком. С каждым прикосновением возвращалось сознание. Но вместе с ним пришла боль. Кажется, голова была разломана на несколько кусков, которые болели и вместе и сами по себе.
— Очухался? — хрипло спросил малознакомый голос.
Я вытянул руку и нащупал, что рядом со мной кто-то лежит. Волосы длинные… С трудом понял, что это Евдоха.
— Где мы? — выдавил я.
— А кой разница? Вроде бы на мельнице, на Чёртовом озере. Тут страшно…
— Как сама?
— Умираю, — спокойно ответила она. — Ждала, пока ты очнешься. Теперь — можно!
 
— Подожди, — собрал я все усилия. — Не умирай!
Впрочем, я думал не о ней, а о себе: «Умрет, а я останусь один».
— Ждала, — повторила она, словно в беспамятстве. — Я уж боялась, что не очнешься. Ничего, рана у тебя пустяков. А голова пройдет. Тебя специально оглушили, чтобы не убивать. Отхожу я. Говорят, что если нечисть поможет человеку, то и она может стать человеком. А если умрет за него… Потрогай…
Не переспрашивая, я понял. С трудом перевалился на живот, дополз и потрогал… Да. Человеческие пятки… С трудом, но сел. Положил голову Евдохи себе на колени и стал гладить ее космы…
Женщина погладила меня по руке.
— Вот и все, — с какой-то гордостью сказала она. — Теперь Аггеюшка может быть свободным. Скажешь ему, что хотела умереть за него, да не получилось. Прощай. И спасибо тебе.
— За что?
— За то, что на болоте было. Я себя женщиной почувствовала, а не тварью болотной. И за то, что не полез ко мне.
— Так ты подожди… Может, еще и попристаю… Вот оклемаешься… Мы тут дядьке-то рога и наставим, — сглотнул я комок и попытался пошутить.
Было темно, но мне показалось, что Евдоха улыбнулась. Так вот, с улыбкой и умерла…
Жаль, конечно. Но мне-то что делать? Жалеть и плакать можно потом, а сейчас…
Мертвое тело — не лучшее соседство. Надо бы переместиться в сторонку. Удалось. Теперь — нужно провести «ревизию» и себя и своего имущества. Сам — ничего. Имущества — тоже ничего. В смысле, ничего не осталось. Как насмешка обнаружилось удостоверение представителя Президента.
Откуда-то сбоку пробивается свет. Там же и плещется вода. Как там в песне? «Тихо плещется вода, голубая лента…» На ленту голубую эта вода не похожа. Скорее, напоминала канализационный сток, где плавала всякая дрянь — палки, щепки и какие-то тряпки. Да нет, кажется не тряпки. Судя по всему — там плавает труп.
Попытался осмотреться, насколько это удалось в полумраке. Вода. Кругом — вода, вода… И она прибывает… Да, — подвал. Причем дом (или что там еще?) стоит на берегу. Если вода поднимется — меня затопит. А если затопление — это и есть спасение? Поплыть, скажем, вместе с водой.
Мои печальные размышления прервал голос, донесшийся из проема:
— Слышь, тебя долго ждать?
Из воды торчала зеленая голова. Батюшки-светы, так это же водяной!
— Дядюшка водяной! — завопил я. — Спаси меня!
— А я что делаю? — возмутился он. — Давай, греби быстрее.
Я «погреб» в сторону спасителя, стараясь не смотреть на то, что расталкиваю. На полдороге остановился, вспомнив о Евдохе. Нельзя оставлять! Все-таки что-то человеческое во мне еще осталось.
— Ты чего встал? — недовольно окрикнул водяной. — Вода здесь плохая, мертвая. Еще час-другой — станешь каким-нибудь упырем, если не хуже.
— А женщина?
— Какая? Откуда взялась?
— Она кикиморой раньше была.
— Вона как, — присвистнул водяной. — За человека, стало быть, погибла? Не Евдоха ли часом?
— Она самая. Ее похоронить надо.
— Не до того сейчас, — махнул водяной перепончатой рукой. — Я ж говорю — тебе убираться надо поскорее. А Аггею я скажу. Давай, лезь сюда.
Водяной схватил меня за руку и с силой потянул на себя. От яркого солнца в глазах потемнело.
— Хватай ездуна за хвост. Так, привяжем, чтобы не выскользнул… Только не обессудь — он все-таки рыба, потому на воздух нечасто выскакивать будет. Терпи.
Водяной вскочил на спину сома, как заправский ковбой, и мы понеслись.
Меня мотало из стороны в сторону, тело стукалось об острые и тупые углы — словно несусь на коне через лес. Время от времени сом выскакивал над водой, чтобы я успевал глотнуть воздуха.
Думал, не доживу… Ан, нет… Берег! Рыбка бежала, хвостиком махнула, дяденьку выбросила.
— Дойдешь? — спросил меня водяной. Или — сом? Уже не соображаю…