Элизиум, или В стране Потерянных Снов (СИ)

Пока мальчик его бил, он думал лишь об открывшемся ему — и думал совершенно хладнокровно, с каким-то почти исступленным удовольствием.
Нет, Шейн не собирается помогать ему с побегом. Но он поможет. Теперь — поможет.
В тот день они вернулись в поместье, едва успев до исчезновения солнца. У Драко на щеке расцветал синяк, но оба вели себя, как ни в чем не бывало. Особенно Шейн. Те же небрежные шутки, смех. Даже болтовня за ужином.
Шэннон вгляделась в лицо беглеца, качнула головой, нахмурившись, но ничего не сказала.
Через две ночи Шейн выманил его на прогулку. Они вели лошадей под уздцы, вышагивая по разбитой колее, и Драко чувствовал, что мальчик вот-вот сорвется. Уж больно Шейн был тихим, задумчивым, серьезным.
— Драко, — наконец, окликнул он. — Драко, ты не сердишься на меня?
— Нет.
— Нет? Совсем нет?
— Я должен был рассказать твоей матери.
Шейн скривился.
— О. Это. Поверь, она знает обо мне и кое-что похуже.
Драко не был ни в чем уверен, не был уверен, блефовал ли маленький гаденыш. Решил не рисковать, кивнул.
— Хорошо… Значит, я правильно сделал, что не сказал.
— Ты ведь не ждешь за это благодарности? — мальчик вскинул подбородок, очень похожим на мать жестом.
— Совсем не жду.
— Я был жесток к тебе. Но ты! Ты тоже обошелся со мной жестоко.
— Прости за все, что сказал о твоем отце… о том, что… у тебя его нет. Твой отец, мертвый он или живой, всегда таковым останется…
Шейн нервно рассмеялся.
— Ты просишь у меня прощения? Ты?
Драко наклонил голову. Только бы не переиграть. Осторожнее…
— И хотел бы загладить вину, если ты не против.
Он шагнул к Шейну, взял его руку и поднес к губам. От оливковой кожи пахло цветами и ягодами, и немного — мускусом и потом.
Шейн вырвал ладонь из его пальцев и, опять как тогда, в балке, без предупреждения, закатил Драко оплеуху. Звонкую, резкую. Лошади испуганно затоптали на месте. Драко, от неожиданности потеряв равновесие, едва не свалился в грязь.
— Вот теперь поцелуй руку, — со злобной, приклеенной улыбкой сказал Шейн.
Драко послушался. Касаясь губами руки, что его ударила, он не мог сдержать дрожь — но, и он опять себе поразился, это была дрожь предчувствия, а не омерзения.
Шейн погладил его по щеке и что-то прошептал.
— Что? — переспросил Драко.
— Я могу прийти к тебе? Сегодня? Когда стемнеет?
— Да.
— Вот так просто?
Драко почувствовал, что краска заливает лицо.
— Шейн, что ты от меня хочешь?
— Поцеловать тебя. Обнять. Словно ты мой отец.
— И это всё?
Темные глаза были совершенно непроницаемыми.
— А чего еще ты желаешь?
Очень ловко мальчик сумел все повернуть в свою пользу. Теперь Драко выглядел бы совратителем юных прелестников… если бы только кто-то захотел дознаться, в чем он сильно сомневался.
— Я не знаю. Не слишком опытен в таких делах…
— О, не строй из себя! Ты старик, тебе тридцать семь лет. Уж верно ты знаешь, что мне надо?
Драко шагнул к нему и, наклонившись, поцеловал в губы. Рот Шейна был мягким и податливым, влажным, дыхание пахло так же сладко и томительно-нежно, как его маленькие ладошки. Только губы были тверже, чем женские, и в движениях его языка, ловкого, быстрого, была неженская требовательность, почти непристойная грубость.
Он отодвинулся.
— Вот так?
Мальчик колебался. Драко видел в его глазах этот блеск — высокомерие пополам с просьбой, и до последнего мига неизвестно, что победит.
Он знал этих людей, знал уже неплохо, хотя и допустил несколько роковых ошибок, и все же — знал — как боролись в них постоянно жажда управлять и жажда принадлежать, страсть и долг. Если бы он позволил себе как следует над этим поразмышлять, то пришел бы, пожалуй, к интересным выводам.
Хозяева Льняного края, при всей своей красоте и — относительном и быстро тающем, но все же — богатстве, были разорванными душами, надломленными, противоречивыми. Все, что было хорошего в Шейне и Шэннон — благородство, ум, манеры, великодушие — сполна компенсировалось их жестокостью, властностью, надменностью и недоверием, таким огромным, что, казалось, его хватит еще на десять поколений ткачей и прядильщиков. И самое забавное заключалось в том, что именно темная сторона удерживала поместье, со всеми цехами и полями, на плаву и в собственности Шэннон. И именно безбедное существование не позволяло им опуститься до уровня Кето, Калеба и других, которых Драко уже видел и знал вполне — полулюдей, чьи инстинкты направлялись только наживой и днем сегодняшним.
 
Странное сочетание. Болезненное, страшное.
Шейн помотал головой, словно успел прочесть все это, всю жалость и презрение, и примешанное к ним восхищение, в глазах беглеца.
— Мы встретимся, когда солнце исчезнет, ужин закончится. Тогда ты узнаешь меня, — с нажимом сказал он.
— Как скажешь, — прошептал Драко.
И подумал, с грустью, с медлительной, темной печалью: «тогда узнаешь и ты».
* * *
Ужин впоследствии вспоминался ему удивительно ярко. Зажгли множество свечей, он запомнил и платье Шэннон — винного цвета, с крупными аметистами по вороту, с узкими длинными, закрывавшими пальцы, рукавами: платье королевы, а не ткачихи.
Шейн вел себя со сдержанным дружелюбием, и, пожалуй, излишне сдержанным даже — почти не шутил, только улыбался в ответ на реплики матери и беглеца. Было много хорошего молодого вина, еда показалась Драко изумительно вкусной, все эти оттенки, запахи, квинтэссенция Полудня: вызревшие фрукты, сочные ягоды, горячий хлеб, нежное мясо. Он ел много и с жадностью.
— Говорят, — прервала Шэннон веселую болтовню служанки, — что на хуторах за холмами появились стражи свободы.
Её лицо оставалось безмятежным, когда она произнесла это. Драко выпрямился и положил надкушенный плод на стол. Шейн отодвинул чашу и уставился на мать с сердитым изумлением.
— Кто бы это мог быть? — с тем же спокойствием, и не глядя на беглеца, спросила она.
— Кто-нибудь донес на дураков, на Кето-пьяницу и этого грязного корзинщика, — яростно, порывисто сказал Шейн, — я так и знал, что этим кончится.
— Что вы будете делать? — спросил Драко, с любопытством вглядываясь в ее лицо. — Со мной? Что вы сделаете, когда стражники придут сюда?
Она отмахнулась, впрочем, довольно наигранно.
— Это не скоро случится. Дорога плохая, а их лошади больные и старые. Они не поедут в такую глушь, тем более что всё — слухи.
— Я слышал, как на Хуторе Калико сплетничали о беглеце в Льняном Краю, — встрял Шейн. — Значит, кто-то и впрямь донес.
— Продажные души, — задумчиво и беззлобно сказала Шэннон. — Знала же я о неприятностях с тобой, Драко. И все же не жалею. Ты помог. Ты нам очень помог.
Она подняла бокал и слегка поклонилась: как равному, с нежной полуулыбкой.
— Благодарю, — он ответил таким же учтивым поклоном. — Рад вам служить, госпожа Шэннон.
— Притворщик, — еле слышно прошептал Шейн, но все сделали вид, что не услышали.
Некоторое время они пили в молчании. Служанку отослали, свечи постепенно гасли. Драко взглянул за порог и увидел, как в узкую щель между створками двери сочится тьма.
— Такое чувство, что скоро ты с нами простишься, — Шэннон невесело рассмеялась. — Что это последний ужин. Знаете… вроде того, когда провожали на войну моего мужа. Так же сидели, скованные печалью и близкой разлукой…
Драко передернуло.
— Этого я не помню, — заявил Шейн, — я помню, как он взял меня на руки и смеялся. Но я не помню, чтобы ты печалилась, мама.
Шэннон вздохнула.
— Ты многое не помнишь, ты был слишком мал. Твой отец любил тебя… сильнее всех на свете. Даже я, возможно, любила тебя тогда… меньше. Мое сердце было с ним, я была молодая, глупая девочка. Глупости, — она хлопнула ладонью по столу. — Не будем об этом. Драко, не бойся. Они не отнимут тебя. Я позабочусь…
 
— Вы меня не отпустите? — спросил он, сглотнув.