Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Московские купцы высоко ставят в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это дар Божий, без которого не следует и приниматься за торговлю.
Андрей Алмазов вернулся к сильно расстроенным торговым делам, и пара операций с голландским сукном вернули его торговлю в обычное русло. В казне не было денег, а торговые обороты в мае доходили до неведомых до этого сумм. И Милославские с Хитрово крутились возле этих денег. Третий крупный спекулянт, глава рода Салтыковы .
боярин Пётр Михайлович, был отправлен воеводою в Тобольск, чтобы не мешался. Деньги же продолжали течь мимо казны.
Государь Фёдор Алексеевич в одном домашнем платье был в своих покоях, отдыхая от частых заседаний думы, проку от которой было мало. Между Фёдором и подданными появилась какая-то невидимая преграда. Тётка Татьяна, сестра Софья и дядька князь Иван Михайлович Милославский постепенно отваживали остальную родню царского дома от нового царя, ставя их в один ряд с остальными знатными родами. Но сегодня царь сам пожелал говорить с боярином князем Воротынским. Князь явился, облачённый в парадные одежды, чего ранее не делал. Фёдор встал ему навстречу:
— Здравствуй, дядюшка.
Боярин отвечал с поклоном:
— Здравствуй и славься в веках, великий государь.
— Ранее ты называл мене Федюшкой, и мы были сотоварищи и не имели друг от друга тайн.
— Смею ли я называть государя Федюшкой?
— Тридцать поколений русских князей, восемь из которых государи. Мать твоя из рода Романовых, рази мы с тобой не родня?
Крупный Воротынский распрямился:
— Не пойму я, Федюшка, то ли ты сам усё творишь по юному недомыслию, то ли Ванька Милославский лепит из тебе чего захочет.
— О чема ты?
— Я, можа, и не семи пядей во лбу, но Ваське Голицыну не в жись войска бы не доверил. — Помолчав, добавил: — Блуду сестры потворствуешь.
— Ну, дядюшка, не тебе о блуде говорити. Жена твоя княгинюшка Настасья Львовна тётушке царевне Татьяне Михайловне плакалась, што ты спуталси с холопкой чуть ли не отроческого возраста, а тебе седьмой десяток идёт.
— Я тем царской чести не позорил. И коли не могу войском управляти, не рвусь.
— Што отличает и выделяет благородного от чёрного люда? То, што он может сдержати свои желания и, як грязный холоп, от одной гулящей жёнки к другой шлятьси не будет.
— Я с женой, хоть и не по воле и любви оженен, жил в чести, трёх детей нажил, правда, Бог одну дочь прибрал, а ныне с женой пятый год не живу, а Дуня мене перед смертью Богом послана, а то, што ей лишь семнадцатый годок пошёл, то на мене останетси. Её увижу — и жить хочетси. Дай хоть на старости радость утех поиметь.
Фёдору неожиданно стало стыдно, ему ли, пятнадцатилетнему, учить пожилого князя.
— Я ли тебе супротивлю, дядюшка. Если обидел, извини. За то проси чего хочешь.
— Пошли князя Микитку Вяземского воеводой в Вологду али Каширу.
— То содею.
— И перед венчанием на царство съездим к Неплюеву, попаримси.
— Съездим, обязательно съездим. Охрану сам мене подберёшь. А на венчании вместе с царевичем Сибирским царские регалии держати будешь, венец, державу и скипетр, до возложения.
— Ту великую честь справлю сполна.
Царь с князем расцеловались, и Воротынский покинул покои с облегчённой душой.
Степи, пахнущие полынью, ветер, смешивающий этот запах с запахами разнотравья и дурманящий этим запахом любого всадника, сюда заехавшего. А раздолье такое, что дух захватывает.
Стан Косагова был у Вороньей балки, куда вновь одна за другой подтягивались казачьи сотни, собирая пятнадцать тысяч в единый кулак. Сюда же в стан Косагова и прибыл Сенька Стрельцов с письмом от Матвеева, отданного ему Андреем Алмазовым.
Григорий Иванович сразу вскрыл грамоту. Матвеев писал:
«Энтим летом турки не смогут прислати подмогу До рошенко, ибо никак не совладают с Польшей, с того за ставят татар послати вспомогательный отряд. И, по моим сведениям, тот отряд уже собираетси. О том.
Григорий Иванович, я с думой не советовалси и до думы не довёл, ибо заставят тебе опять оттянутьси назад, а городки, што ты строил, пожечь и побросать. А то — урон большой. Тебе надобно тот отряд татарский подстеречь и сколько будет возможности нанести ему урон, штобы он к Дорошенку не прошёл. А коли побьёшь тот отряд татарский, можешь идить сразу к Чигирину. Друг и радетель твой Артамон Матвеев».
Чуть ниже было приписано:
«Человека, што грамотку привезёт, оставь при себе».
Косагов, подняв глаза от письма, посмотрел на Сеньку, который был почти вдвое выше его:
— Иди в стан, обустраивайси.
Когда Сенька вышел из шатра, его поразил вид двух пьяных юных казачков, без дела шатающихся по стану, и он обратился к тут же стоящему сотнику:
— Поштой-то они в походе так укушались?
— А на Дону все болезни водкой лечат. Они с утра животами маялись, вот их сотник има и дозволил. А много ль им надо, сопляки ещё. Вона тот, с калмыцкой рожей, Афонька Разин, пасынок Степана Тимофеевича.
В это время в сторону шатра Косагова шёл атаман Фрол Минаев. Пьяный Афонька встретился с ним глазами и неожиданно закричал:
— Моё почтение, атаман. Я ещё пущу кой-кому кровя за отчима, ей-ей, отомщу.
Все так и ахнули. Сенька подумал: продал Афонька, малолеток, дурачок, но атаман только глянул на него и грустно промолвил:
— Пускай сперва молоко материно на губах обсохнет. Мститель, не таких обламывали... — И, недосказав, ушёл в шатёр.
А тем временем Косагов с атаманами разослал в степь разъезды, татарский вспомогательный отряд начали караулить. И те разъезды рыскали от устья Дона до устья Днепра.
Прошло более полумесяца, а татары всё не выступали. Казаки уже втихую посмеивались над Косаговым, а вспомогательного отряда всё не было.
Пришло лето. Третьего июня в стан прибыл вестовой атамана Корнея Яковлева с вестью, что отряд татар, чуть более шести тысяч человек, вышел из Перекопа и двинулся к Чигирину. Стан зашумел, заволновался, поднялся, собравшись в одночасье, и двинулся в степь навстречу.
Под вечер прибыли на рассчитанное Косаговым место. Травы много, а кормить лошадей нельзя, выеденные участки сразу будут заметны. Надо было укрыть казаков по балкам, а спрятать пятнадцать тысяч человек в степи не простое дело. Под утро четвёртого июня всё было готово.
Селим-ага вёл шесть тысяч конных татар к Чигирину. Хан приказал ему пробыть у Дорошенко до сентября, а затем вернуться в Крым. Ага был стар, двигаться не спешил, к тому же высланный вперёд разъезд долго не возвращался, заставляя Агу волноваться.
Трава поднялась в степи выше брюха коня, и татары увидели полевые пушки, когда раздался залп. Вслед за ним казаки дали залп из пищалей и аркебуз, кося сотни всадников и лошадей. Татары подались назад и наткнулись на вышедшего им в тыл отряд Фрола Минаева. Те в свою очередь дали залп. Затем дали сотни Корнея Яковлева. Казаки стреляли со всех сторон и, не терпя потерь, наносили сильный урон противнику. Тогда старик Селимага повёл татар в атаку, и, на его счастье, именно туда, где было чуть более сотни городовых казаков. Видя это, бывший в их рядах Сенька Стрельцов поднял сотню и ударил в лоб. Считанные минуты — и татары изрубили удерживающих их казаков, но именно этих минут хватило, чтобы остальные казачьи сотни со всех сторон налетели на втрое поредевший отряд Селимаги.
В Крым вернулось чуть более пяти сотен, чудом вырвавшихся и умчавшихся в степь, остальные нашли смерть от казачьих сабель.
Рано поутру шестнадцатого июня, в злате и парче, бояре собрались у государя в Грановитой палате с окольничими и думными дворянами. В сенях перед палатою были стольники, стряпчий, дворяне и думные дьяки, все также; в расшитых злотом и жемчугом платьях.
Государь велел князю Воротынскому принести с Казённого двора животворящий крест и бармы Мономаха. Вместе с Воротынским отправились бояре царевич Пётр Сибирский, князь Никита Одоевский, князь Василий Приимков-Ростовский и забрали бармы, крест, царский венец, скипетр и державу, отнесли на золотых блюдах, под пеленами, унизанными самоцветными каменьями, в Успенский собор и передали патриарху Иоакиму. В соборе устроено было против алтаря, близ задних столбов, высокое чертожное место, покрытое красным бархатом, с двенадцатью ступенями. На этом месте стоял царский трон резной слоновой и моржовой кости, также обитый бархатом и украшенный драгоценными каменьями, а по левую сторону от него кресло для патриарха. От ступеней до царских врат постлан был жёлтый бархат, отдающий более к золоту, для шествия царя, а для патриарха лазоревый.