Абсолют в моём сердце

— Всё в порядке, Сонь, ты тут не причём. Мои ошибки, мои боли.

— Алекс сказал, что если бы не твои ошибки — не было бы меня. Так что с моей колокольни ты всё делала правильно!

— Конечно, правильно, дочь. Слушай, а ты почему в школу не собираешься?

— Мамуль, можно я останусь сегодня? В школе сейчас перед праздниками одна фигня, я от скуки с ума там схожу. Может, лучше мне дома побыть? За Эштоном присмотреть? Вдруг он разболеется снова! А я ему таблетку от температуры дам!

Мама улыбается, часто моргая ресницами, чтобы от её слёз тушь не потекла.

— Ясно всё с тобой. Ладно, оставайся, только будь умницей! Я Лёшку в девятнадцать родила, ты даже не представляешь себе, насколько рано это было! Чуть не померла от напряжения! Помни об этом!

— Ну, мам, ну ты что?! Ты что такое говоришь! Я что, совсем, по-твоему, того! Без мозгов?

— А мозги тут ни при чём — не они в этом деле всё решают, и я тому прямой пример. При всём уме разума не хватило!

— Не переживай, папа провёл полный ликбез, включая методы и методики предохранения! Но ты работай спокойно, мне они не понадобятся, по крайней мере, сегодня точно!

Мама улыбается, нежно целует в щёку:

— Ты умница у меня!

Эштон задумчив и неподвижен всё в той же позе у окна на мамином кофейном диванчике.

— Ты знаешь, как называется место, на котором ты сидишь?

— Как? — спрашивает, не поворачивая головы.

— Кофейные диваны Леры и Алекса. Они тут пьют кофе и воркуются.

— Что делают?

— Воркуются. Ну знаешь, как голуби, клювиками. Это их место, мы сюда никогда не садимся.

— Понял.

— Кофе будешь?

— Да, пожалуйста.

— Тебе с сахаром и молоком?

— Если можно, без, пожалуйста.

— Ты всегда такой вежливый?

Эштон ухмыляется, и эта ухмылка постепенно перерастает в широченную улыбку, и… я таю.

Этот парень просто Бог красоты какой-то, когда улыбается! Сердце в моей груди скачет так шустро, что я роняю кофейник на пол, он разбивается вдребезги, раскидав стекло по всей кухне. Не успеваю опомниться, как Эштон уже возле меня, быстро хватает за руку, оттаскивает в сторону и начинает собирать стекло.

— Ты чего?! — удивлённо восклицаю. — Ты же больной! Я сама сейчас уберу!

— Ты такая неуклюжая, ещё порежешься!

Anthony Greninger — Dreamer [Inspirational Piano]

Его глаза, сощуренные улыбкой, мне показалось, залили светом и теплом всю кухню, столовую, гостиную, его спальню, мою спальню, весь наш дом. Я чётко услышала своё сознание, оно громко, уверенно объявило мне: хочу смотреть в эти шоколадные глаза вечно!

Солнце, словно почувствовав оттепель между нами, в одно небольшое мгновение выползло из-за серости, скрывавшей от нас его свет, и затопило своим утренним золотом весь наш дом. Мы оба, не сговариваясь, словно зачарованные, повернули свои головы в сторону панорамных окон, и, не издавая ни звука, боясь спугнуть волшебство момента, стали смотреть на залив.

— Боже, как красиво! — тихо говорит Эштон.

— Да… — согласно тяну я, также едва слышно.

Солнечный диск, непривычно яркий, потому что ноябрь — самый пасмурный месяц в штате Вашингтон, нависает над безмятежной гладью залива, изменив его хмурые серые тона на переливы жёлтого и золотого. От этой картины хочется петь, бежать куда-то, гнаться, что-то свершать.

— Наверное, нужно очень сильно любить женщину, чтобы подарить ей такой дом, — задумчиво произносит Эштон, продолжая собирать стекло.

— Наверное.

— Давно они вместе?

— О, это очень запутанная история, местами похожая на сказку, местами на фильм ужасов. Алекс признался мне однажды, что встретил мою мать, когда ему ещё не было восемнадцати, и влюбился с первого взгляда в неё шестнадцатилетнюю. Но был юн, глуп и поэтому потерял её из вида на многие годы, потом долго искал, нашёл, но она уже была замужем за моим отцом, и у них уже даже был Лёшка.

— Я не знал этого…


— А должен был?

— Не в этом смысле… просто… как-то сложилось впечатление, что это не первый брак у них.

— О! Тут ты в самую точку! Они друг на друге только три раза женились, а сколько было ещё всех прочих!

— Три раза?! — Эштон деланно округляет глаза.

— Да. Целых три. Одного им показалось недостаточно. Двух тоже.

— Может, просто любят свадебные церемонии?

— Нервы они потрепать друг другу любят. А церемония была у них только одна.

— Глядя на них, никогда не подумаешь о таком…

— Ну, сейчас у них период выученных уроков, так Алекс говорит. Собственно, то, что ты видишь, нравится и нам всем. Счастливы они — хорошо и нам. А когда все эти разрывы и разводы были… — я умолкаю, потому что щиплет в носу.

RHODES — Morning

Щиплет сильно, потому что память хранит очень многое. То, например, как Алекс женился на Габриель и перестал официально быть моим отцом, как забирал Лурдес к себе, а обо мне забывал, потому что я … потому что я не настоящая его дочь — так однажды объяснила мне мои права тётя Габи. Потом у них родился общий ребёнок, и Алекс совсем пропал из вида, перестал даже изредка приезжать. Когда я обнаружила у Габи новый живот, и мама сказала, что у Алекса скоро родится ещё один ребёнок, мальчик, я поняла, что больше не увижу его никогда и никогда больше не смогу называть его отцом, он не будет играть со мной и заплетать мне косы колоском. У него такие нежные и мягкие руки, и он всегда рассказывал мне сказки, так что пытка утреннего причёсывания перед школой незаметно превратилась в самую большую за день радость. Он учил меня плавать, кататься на велосипеде, давать мальчишкам в нос за то, что больно дёргают меня за мои колоски-косички. Он не позволил маме отрезать мне волосы, когда я заразилась вшами, и всю ночь напролёт возился со мной, чтобы избавить от напасти. Избавил. И волосы сохранил. Он выслушивал все мои боли и обиды и всегда находил самые правильные слова, чтобы утешить меня, поддержать, успокоить. А его объятия…. его волшебные объятия исчезли с появлением Габриель. Они все теперь доставались только ей и Аннабель. Потом, спустя ещё несколько лет, когда Алекс снова стал жить с нами, мама не любила его, отворачивалась, когда он входил в комнату, или совсем выходила из неё, не разрешала ему трогать себя, и однажды я увидела, как он плачет, сидя на полу, у маминой постели. Очень горько плачет. Мне хотелось отдать всё, что у меня есть, сделать всё, что потребуют, только бы он не оставлял нас снова…

Я с шумом выдыхаю, чтобы прогнать застрявший в горле ком:

— Короче, плохо было всем, не только им двоим.

Эштон вдруг кладёт свою ладонь поверх моей:

— Всё равно это лучше, чем совсем без отца! Поверь мне! — говорит негромко.

Но мне не нужны слова, этот жест, его тёплые нежные пальцы, занявшие пространство между моими, словно заполнив собой пустоту, поселяют во мне чувство, не похожее ни на одно из тех, какие мне уже довелось испытать. Захотелось повернуться и обнять его, прижаться к сильной груди, смешать наши энергии в одну и заполнить пустоты друг друга.

Katie Melua — Perfect World

После обеда мы решаем приготовить семейный ужин.

— А ты умеешь готовить? — спрашиваю.

— Конечно! Я вырос в Париже, детка! — Эштон подмигивает мне так искусно, что я в самом настоящем шоке: Ба! Да я вовсе и не знаю этого парня, оказывается!

— И что, прям все рождённые во французской столице умеют готовить изысканные блюда?

— Ну не все, конечно.

Тут он направляет собственный большой палец на себя:

— Только сааамые способные! — и снова улыбка. Почти до ушей.

— А ты, значит, способный? Ну вот, сейчас и проверим!

— На самом деле, — признаётся Эштон, смеясь, — моя мама вечно училась и работала, работала и училась. Я большую часть своего детства был предоставлен сам себе. Нашёл однажды бабулину поваренную книгу, древнющую такую «Секреты кулинарных кудесниц Прованс», и стал экспериментировать. Первые мои шедевры не захотела жрать даже Вэнди!

— Вэнди?

— Собака моя. Ротвейлер.

— Боженьки мои, у тебя была собака!

— Почему была? Она есть.

— А почему ты не взял её с собой?

— Это было слишком сложно и… дорого.

— Подарок?

— Не понял?

— Собаку ты наверняка получил в подарок!

— Ну в каком-то смысле да: подарил сам себе. И не совсем в День Рождения.

— И что же это был за день?