Абсолют в моём сердце

Julia Michaels — Issues

Гордость… Один из библейских грехов, один из семи смертных, между прочим! Мистер Стюарт, наш препод по науке, однажды долго вещал на эту тему, а после заставил вывести в тетради её определение: «гордость — грех сатаны, первая страсть, появившаяся в мире еще до сотворения людей».

И этой страсти слишком сильно подвержена моя мамочка — так считает Алекс:

— Твоей матери поубавить бы этого напитка в её крови, и наша жизнь с ней была бы намного проще! Ну, в юности я имею ввиду… — оглядывается на её нахмуренные в осуждении брови.

Да, в юности, а сейчас — куда уж проще и куда счастливее? Разве можно желать большего, чем у неё уже есть? Да мне на ум не приходит ни одно женское имя, связанное с такими же достижениями и удачами, как у моей матери! Everything is going for her[1] — кажется, так говорят в подобных случаях. И это правда! Самая любимая, самая боготворимая, самая носимая на руках, самая избалованная вниманием, заботой, деньгами, вообще всем, что только можно себе представить. Одни ежедневные букеты чего стоят!

Или это её: «Алекс, мне в Рим захотелось…», и он тут же срывается звонить своей помощнице, чтобы та освободила ему четыре дня:

— Не знаю как, это не моя работа, а твоя, вот и выполняй её! Ты ведь за это зарплату получаешь?

Да, вот так отец разговаривает со всеми остальными женщинами в своей жизни, со всеми, кого не зовут Лерой, и которые не являются его ненаглядной женой. И эти все остальные завидуют моей гордой матери самой чёрной завистью. Одна так сильно завидовала, что даже распорола ей живот. Четырежды!

И вот я думаю: сколько вокруг меня не гордых, а ведь ни у кого нет ничего подобного, что есть у моей грешной мамочки… А был бы Алекс так одержим ею, не будь она собой? Слишком гордой, сдержанной, зажатой, пекущейся о том, чтобы не стать обузой, не навязываться, никому не мешать и не надоедать?

Вся проблема в том, что у меня нет этой гордости. Вот не дал мне Бог этого ценного греха, не отвесил и ста грёбаных граммов!

Я преследую объект своей безответной любви — как ни прискорбно это осознавать, но факт остаётся фактом. Вряд ли только мне заметна слишком очевидная внезапность моей любви к материнскому Институту — раз в полгода вдруг стал разом в неделю!

И в каждый свой визит я лихорадочно ищу темноволосую голову в длинных коридорах кампуса, в материнской аудитории, а иногда, если очень повезёт, мы можем столкнуться у дверей её кабинета или прямо в нём.

Они часто встречаются… Эштон страшно любит математику, как выяснилось! Вот только не понятно, какое отношение эта наука имеет к хирургии: там вроде как органическая химия, биология и анатомия руководят всем процессом…

Часто вижу их склонёнными над маминым столом, одержимо ловящими за ускользающий хвост решение какой-нибудь непростой задачи. Порой, оба бывают так увлечены, что даже не замечают моего появления, но я ведь не гордая — могу и прокашляться достаточно громко или чихнуть, если понадобится! Тогда они поворачиваются, оба раздражённые нежданной интервенцией, но мамин взгляд всегда делается мягче и теплее при виде меня, а вот Эштон, наоборот — леденеет ещё больше.

Странный эффект я произвожу на него… Он как будто злится, нервничает и едва сдерживает себя, чтобы не взорваться потоком отрицательных эмоций! И я в недоумении — ведь никакой ссоры или даже совсем небольшого непонимания между нами не было, тогда в чём дело? С чего такая резкая перемена? То дружим, делимся сокровенным и даже целуемся под ёлкой, а то вдруг один лишь мой, да согласна, не слишком впечатляющий вид откровенно его раздражает и даже почти выводит из себя! Но он всегда сдерживается. Может фыркнуть, резко подхватить свой рюкзак с книгами и нервно вылететь из материного кабинета, так и не сказав ни слова, даже такого совсем маленького «Hi» в мою сторону!

— Что это с ним? — спрашиваю у матери, она ведь у нас кладезь проницательности, если верить папочке на слово.

— Лекции, наверное, уже начались, а мы тут увлеклись поиском решения и… Эштон терпеть не может опаздывать!

— Почему?

— Потому что это проявление слабости и неорганизованности: опаздывающий человек не может договориться сам с собой о простых вещах — например, встать пораньше или продумать заранее маршрут и планы. Ну и когда входишь в аудиторию — невольно становишься центром всеобщего внимания, а причина неуважительная. Даже постыдная!

— Это ты так считаешь? Или он?

— Мы оба так считаем.

Понятно?! Оба они так считают! Оба любят математику, оба как одержимые погружаются в свой мыслительный процесс, забыв обо всём на свете, кроме друг друга и идиотской задачи, оба сходятся во взглядах на простые и сложные вещи и понятия.

Я вот, например, часто опаздываю, если не всегда… И это не моя вина: Лурдес вечно копается со своим макияжем и нарядами! И я, и Аннабель — просто заложники своей непунктуальной сестры. И что же теперь сразу нас в список слабовольных засандалить?

Но я не об этом. Я о гордости и маятнике.

Теперь уже, будучи значительно взрослее, чем год назад, я начинаю понимать некоторые не только простые, но и сложные вещи. Моё чувство, вернее его упорность, болезненная интенсивность и устойчивость, наталкивают на мысли о том, что так не должно быть! Девочки не должны влюбляться настолько сильно, чтобы вся душа болела, а если кого и угораздит, то у всех, абсолютно у всех наваждение так же быстро проходит, как и началось!

У всех, кроме меня…

Потому что есть нечто такое, что держит моё сознание прикованным к кареглазому предмету воздыхания подобно зависимости… А любая зависимость подпитывается дозами!

И вот я, может быть, и остыла бы через годик… ну, в крайнем случае, через два, если бы не эти дозы! Когда случилась первая — понятно, вторая — в Испании, когда я обрабатывала его раны на лице, а он положил свою руку поверх моей, это был не просто физический контакт, это был энергетический взрыв, коллапс в моей голове, сердце, теле, во всём!

Третья доза стала «точкой невозврата».

Ноябрь — месяц сразу двух важных событий — Дни Рождения отца и сына… Святого Духа только не достаёт!

Алекса мы чествуем 25 ноября, а вот Эштон своё 27 число скромно замалчивает. И я, может быть, просто позвонила бы ему с заранее подготовленной речью и пожеланиями быть счастливым, любимым и здоровым, если бы ни брат со своим длинным как у ящерицы языком: оказывается, у Эштона запланирована вечеринка… Ох, лучше бы он молчал, и лучше бы у меня был хоть напёрсток маменькиной гордости, ну вот почему её у меня нет?! Ну вот почему?

Лёха долго от меня отмахивался, пришлось даже слезу пустить, в итоге брат не устоял — не выносит женских слёз, как и Алекс, и все мы, дамы, я имею в виду, активно этим пользуемся. Ну, кроме мамы — она типа честная у нас и справедливая: плачет исключительно по делу.

Впрочем, у меня в этот раз тоже имелось очень важное дело, наиважнейшее — попасть к любимому на вечеринку в День его Благословенного Рождения!

Место отталкивающее: слишком много нетрезвых людей, слишком недоброжелательны их взгляды, неприятные запахи, большей частью от раскуривания «МарьИванны», серые блёклые стены, отсутствие любого намёка на уют. Не понимаю, как Эштон со всей своей тягой к лучшему, к красоте, умудрился выбрать это место для празднования своего Дня Рождения?

Замечаю его в окружении компании парней и девушек — он в центре внимания не только сегодня, люди интуитивно ощущают в нём магнитный стержень, образующий центробежную силу. И хотя Эштон — самый закрытый человек из всех, кого я знаю — он никогда не демонстрирует своих эмоций так же, как и не совершает лишних телодвижений, около него всегда отмечается хаотичная Броуновская суета.

Своей молчаливостью, манерой смотреть на мир с чуть прищуренным изучающим взглядом, больше слушать и меньше говорить, он привлекает не только меня — сегодня это становится более чем очевидным.

Мы с Лёшей протискиваемся сквозь тесно стоящих людей и, наконец, добираемся до Эштона. В его взгляде, нехотя скользнувшем по моему лицу, я успеваю уловить тень раздражения, но он приветствует меня так же дружелюбно, как и брата, и, блаженны верующие, касается моей щеки гладко выбритой своей…


Мы не виделись два месяца, но даже эта скупая и, по сути, ничего не стоящая ласка даёт мне очень многое — я словно выплываю на мгновение из своего болота, поднимаюсь на поверхность и делаю один только небольшой вдох, насыщая лёгкие кислородом, позволяя крыльям расправиться, встрепенуться и наполнить мою душу жизнью, чтобы сразу же за этим снова утонуть в отчаянии.

Я купила ему мольберт, чтобы рисовал, как раньше, когда между нами ещё не было этой пропасти непонимания. И ещё я подарила ему лошадь. Нет, не настоящую, хотя могла бы, хе-хе… Плюшевую с такой, знаете, непропорционально большой головой, коротенькими ножками, свободно болтающимися на забавном тельце и малюсенькими, как две семечки, глазками. Но главное — её премилейший выпирающий животик и пупок на нём. И грива, да грива тоже ничего! Её можно расчёсывать! Не то, чтобы Эштону когда-нибудь захотелось это делать, но может я бы взяла на себя такую незамысловатую обязанность, как регулярно появляться в его квартире и расчёсывать белую гриву подаренной мною же лошадки? В качестве кого я бы там появлялась? Девушки, конечно! Его девушки! Постоянной, на веки вечные.

— Спасибо, конечно, — благодарит, вполне искренне улыбаясь. — А можно к подарку и просьбу присоединить?

— Ну, разумеется! Сегодня же целиком твой день! — веселюсь, в надежде на ещё хоть капельку светлейшего внимания.

— Можешь взять эту милую лошадку к себе на содержание? А то меня вечно дома нет, некому будет за ней приглядывать… Кормить, поить, развлекать…

— Эштон, — говорю обиженно, — подарки нельзя возвращать, это некрасиво…

— Я не возвращаю, я как раз наоборот…

И далее следует фраза, которая убьёт весь этот вечер с самого его начала:

— Кто-нибудь из девчонок рано или поздно обязательно стащит её у меня, она действительно такая прикольная…

Слёзы почти брызнули из глаз, но достоинство! Я всё ещё помню о нём, усилием воли растягиваю губы в улыбке, потому что когда улыбаешься, паршивые слёзы уже не так легко выкатываются из глаз:

— Тогда, пожалуй, я соглашусь! Заберёшь, когда трафик уменьшится!

— Договорились, — подмигивает и просто сваливает…

Приняв наши поздравления, Эштон тут же переключается на друзей, оставив меня в полном забвении. Лёша в любой компании «Лёша»: и пятнадцати минут не пройдёт, как каждый участник этой вечеринки будет знать его по имени и ржать над его шуточками, а к концу вечера большинство станут считать его своим закадычным другом и уверенно вещать, что знают «этого парня тысячу лет».

Случайно замечаю жест: Эштон хочет уединиться с моим братом на пару слов. Они двигаются в одном им известном направлении, а я за ними. Иногда лучше оставаться в неведении. Иногда предпочтительнее держать свой нос при себе и не совать его туда, куда не просят. Иногда… И это был как раз такой случай:

— Зачем ты приволок её сюда?

— Эш, не будь такой сволочью, она просто поздравить тебя хотела!

— Поздравила! Теперь вези её обратно, потом возвращайся!

— Так нельзя, Эштон. Даже моё ветреное сердце стонет, глядя на неё! Я никуда её не повезу. Сделай это сам, если так приспичило!

Эштон молчит.

— У тебя девка, что ли, есть на сегодня? — интересуется мой брат.

— Есть…

Я срываюсь в туалет, не столько, чтобы прореветься, сколько в целях сокрытия факта подслушивания — я, в отличие от некоторых, не умею виртуозно скрывать свои эмоции. Они всегда выдают меня.

Смываю боль ледяной водой, попугаем повторяя свою мантру: «Я больше никогда к нему не подойду. Я больше никогда не посмотрю в его сторону. Сейчас уеду и забуду его на всю оставшуюся жизнь!».

Соню сильно обидели. Соня плачет и не может остановиться. Глупая, глупая Соня…

— Вот возьми, — передо мной возникает бледный лик девицы, похожей на привидение.

Опускаю глаза на её ладонь — таблетка. Круглая, белая, маленькая.

— Отлично помогает.

— От чего?

— Не ты одна по нему сохнешь. Тут больше половины, таких как мы. Я уже в стадии принятия, — сообщает спокойным, лишённым каких-либо эмоций, голосом.

Бледное лицо, под глазами и на веках синие прожилки, жидкие тонкие волосы небрежно заправлены за уши. Таких, как она, называют серыми мышками, но этот экземпляр можно использовать в качестве наглядного пособия — поношенные китайские кроссовки, джинсы не первой свежести и чёрный батник с изображением спайдермена. На запястье браслет с именем Эштон…

— Отвали, — говорю, возвращаясь к своему занятию.

— Как хочешь, — отвечает.

Снова холодная вода в лицо, ещё раз, и ещё, но легче мне становится не от этой процедуры — бледная блондинка уже выбила меня из цикла горя. В туалете этого недоклуба отсутствуют бумажные полотенца, я копаюсь в своей сумке в поисках подходящей салфетки и вдруг замечаю на безобразной зелёной столешнице умывальника ту самую белую таблетку.

[1] Всё работает на неё. / Весь мир крутится вокруг неё.

Виновник торжества переместился в укромный угол этого притона с компанией наиболее близких ему друзей. На коленях у Лёхи уже восседает какая-то рыжая нимфа, но и Эштон вниманием не обделён: красивая блондинка вжалась в него, закинув шикарное бедро ему на ноги, и не сводит глаз с его лица.

Я злюсь. Довольно странно злюсь и тут же принимаю приглашение внезапно нарисовавшегося парня. Ну как, парня… на вид ему лет тридцать. Злюсь так сильно, что меня не смущают его полностью покрытые татуировками руки — даже фаланги пальцев стали приютом для монстров и черепов. У нашего Алекса тоже много татуировок — меня этим не смутишь.

— Какая красивая девочка! — шепчет мне на ухо партнёр, но я не реагирую — мои глаза, как и все реакции, сосредоточены на Эштоне.