Абсолют в моём сердце

Прячу голову под одеяло и рыдаю. Так горько, как, наверное, никогда ещё в своей жизни.

Michael Kiwanuka — Cold Little Heart

Дождливая ночь в почти непромокаемом спальнике не могла пройти бесследно для такого сахарного создания, как я: у меня жуткая боль в горле, голову распирает воспалением всего, что могло в ней воспалиться, из носа льёт в три ручья, и к вечеру я теряю голос и нормальную температуру тела — у меня жар.

Вся компания развлекается на озере, пока мой несчастный организм сражается с простудой. Но, просыпаясь, я всякий раз нахожу рядом со своим матрасом на полу наполненный стакан с водой и термометр, потому что кто-то, очевидно, следит за моей температурой. Я выпиваю всю воду, но при этом не бегаю в туалет, потому что всё выходит моим больным потом.

В следующий раз просыпаюсь на руках… Эштона! Вижу его подбородок и закрученные над ухом и около шеи каштановые локоны и пытаюсь понять: сплю или мечтаю?

Продолжаю молча любоваться предметом своих безутешных страданий, и в тот момент, когда его нога одним бесцеремонным ударом открывает какую-то дверь, понимаю, что это не сон.

Охаю, Эштон тут же смотрит на моё лицо, и я замечаю синяки у него под глазами…

— Комната освободилась … вернее, мы с Маюми освободили, потому что тебе нельзя спать на полу в таком состоянии.

С этими словами я оказываюсь на их кровати кинг-сайза, мне жутко холодно, тороплюсь залезть под простыни, но Эштон останавливает меня:

— Подожди, ты вся мокрая, возьми мою футболку и переоденься. У тебя в сумке нет ни одной подходящей! Вот скажи мне, зачем тебе в лесу столько платьев? Куда ты собиралась их надевать?

— У меня ж День Рождения, — шепчу в ответ, потому что голоса нет… совсем!

— Это только один день и одного платья, думаю, было бы достаточно!

Он улыбается, и эта улыбка — самое лучшее лекарство в мире, оно может вылечить от чего угодно, да от всего плохого вообще!

— Ну… я же должна иметь выбор… смотря, какое настроение будет! — тоже улыбаюсь своей несмешной шутке.

— Два учебника по фармакологии, пять платьев, мешок косметики, увесистый дневник на толстой металлической пружине — это как раз необходимый минимум выживания в Канадском дремучем лесу! — улыбается ещё шире…

Я хриплю в ответ, а должна была рассмеяться.

— Ну, в принципе, фармакологией можно отбиваться от медведей при случае, а платья пустить на строительство палатки, которую никто из нас не додумался взять с собой на случай дождя!

Мы оба смеёмся, и я узнаю в эти неожиданные минуты того самого Эштона… Того, который остался жить в прошлом, в предрождественские декабрьские, самые счастливые в моей жизни недели…

— Где ты был, Эштон? — хриплю.

И мысленно добавляю всё, что не дают произнести вслух воспалённые связки: «Где ты всё это время был, все эти годы моих мучений, моей боли, моей отчаянной в своём упорстве и неразделённости любви к тебе, Эштон?»

Он думает, что я брежу, вижу это по выражению его лица, по нахмуренным бровям, но он отвечает:

— Я всё время здесь. Если температура не спадёт, или тебе станет хуже, позвоню в 911.

— Не надо! — шиплю.

— Знаю, что не хочется двадцатый День Рождения отмечать в больнице, поэтому пока и не звоню. Но ты молчи, тебе говорить нельзя. И да, есть хорошая новость: мне удалось найти твой любимый травяной чай!

Демонстрирует мне открытую коробку с сонным медведем — это детский чай для блаженного младенческого сна.

— Откуда?

Действительно, откуда? Как в лесу, в этой дыре, где нет суперсторов, волмартов и сэйфвэев, он умудрился достать этот чай?!

— Попросил у одной отдыхающей пары с детьми! — светится от гордости!

— Спасибо! — тихо шепчу, и прошу, всеми фибрами своей души умоляю земной шар остановиться, замереть в этом мгновении навсегда, навечно…

Пусть я эгоистка, пусть…

— Не за что! — бодро отвечает моё счастье. — Когда-то я мечтал стать доктором, вот на тебе и попрактикуюсь! Если вылечу, вернусь на медицинский! — сообщает, подмигивая.

И я постараюсь изо всех сил завтра же быть здоровой, ведь ты же должен, ты просто обязан стать хирургом, Эштон, как и мечтал всегда!

[1] Взорвать гранату.

London Grammar — Interlude

Вам когда-нибудь снились эротические сны? Мне однажды. И это случилось в тот раз, когда меня лихорадило от простуды.

Меня знобит — странное ощущение-понимание, что ты болен, но при этом ломота в костях и озноб, перекатывающийся мягкими волнами по коже, приятны… Сознание размывается, делая мир не таким острым и ярким, погружая в состояние полусна, где всё возможно… даже самое тайное, самое желанное и сокровенное имеет шанс сбыться… Пусть и во сне!

Моё скрюченное от болезненного холода тело вдруг окутывает теплом… Нет, это не тепло, это жар! Мощный, могучий, спасительный, обнимающий крепкими руками, сплетающий свои сильные ноги с моими слабыми не только от природы, но и обессиленными болезнью и лихорадкой. Кожа к коже, самый полный контакт из всех возможных, максимум доступности, предел слияния…


И это тот момент, когда я понимаю, что на мне нет даже футболки — моя нагота органично проникает в его наготу, насыщаясь спасительным теплом и мужской силой…

Понимаю, что нахожусь в лучшем своём сне или мечте, а это значит, что жить можно на полную катушку, без тормозов… Поэтому переворачиваюсь, упираясь носом именно в ту грудь, в которой вот уже столько лет мечтаю раствориться, вдыхая все мужские запахи, и настоящие, и нет, но все до единого запускающие в моём сознании лишь одно желание — целовать…

Целовать всё, что попадётся первым на моём пути, ласкать, не останавливаясь, захлёбываясь, задыхаясь своими эмоциями и тем самым чувством, которое держит меня мёртвой хваткой с шестнадцати моих девичьих лет…

Это его мышцы, его руки, его обнажённые плечи, его кожа, всегда смуглая и такая родная, пахнущая солнцем и всегда одним и тем же терпким мужским гелем…

Темно… В моём сне почему-то темно, а я хочу видеть! Хочу провалиться в его, вечно холодный карий взгляд, но для меня, и только для меня, пусть будет он горячим, нетерпеливым, любящим… Почему я не могу его видеть? Ведь это же сон, а во сне возможно всё!

Я хочу его слышать… Пусть тот самый голос скажет мне, как он любит меня, как я красива, пусть не для всех, а только для него, но пусть я буду лучшей из лучших, самой желанной…

Дурацкое предательское сознание, дайте мне свет, я хочу найти его губы!

Шея… Это его шея, такая нежная кожа на ней… Это волосы, я знаю их аромат, самый сумасшедший из всех запахов в природе… Его шёлковые пряди, мягкие, густые, на зависть красоткам… Я знаю, что они каштановые, знаю, что выглядят чёрными, когда он выходит из лазурного испанского моря или нашего бассейна, и помню, как смешно заворачиваются в мокрые полукольца, когда он стряхивает своей сильной рукой с волнами совсем не юношеских мышц с них воду… Щека… И эта щека немного колется, так возбуждающе колется, что мне вовсе не больно, а совсем наоборот — так сладостно приятно…

Именно такой она и должна быть, его щека, именно такой…

London Grammar — Everyone Else

Веду своими жадными губами по его скуле, стекаю к подбородку, и чувствую как сбивчивое, бесконтрольное, слишком частое для нормального мужского, дыхание обжигает мой лоб, щёку, влажные от болезненного пота волосы…

Почему он так дышит? Может быть, он тоже не совсем здоров в этом сновидении?… Конечно, это же мой сон, моя мечта, мои желания, и здесь, в этом пространстве, неподвластном моей жестокой и бездушной реальности, этот мужчина смертельно болен мною… Не я им… а он мною!

Но я не буду держать на него зла за то, что стало моим проклятием в том мире, где есть свет и яркие краски, но нет души, не стану безжалостно резать его своими редкими безразличными взглядами, не буду душить его, любя других, заставляя видеть и страдать так, как страдаю я… Не позволю ему созерцать меня в постели с другим мужчиной, никогда не скажу, что он — лишь развлечение для меня…

Я отвечу ему, вложив в свой ответ всю силу, всю доступную нежность, всю свою бесконечную, нездоровую, сумасшедшую любовь, ставшую моей насмешкой, моим проклятием… и моим же смыслом.

Пусть, пусть, пусть она будет! Пусть приходит ко мне во снах вот так, как сейчас, пусть будет мечтой, и я позволю себе целовать его губы, а он будет отвечать вот так же трепетно, как отвечает, так же захлёбываясь от собственной нежности, задыхаясь желаниями, а руки его будут гладить мою кожу, так же как делают это сейчас…

Его ладони на моей совершенно обнажённой груди и мне хорошо… Мне хорошо, как никогда… Интересно, в реальном сексе это так же приятно? Его пальцы гладят мою правую грудь, жадно сползают на левую, легонько сжимают, рождая в моём нереальном мире вполне реальные ощущения, те, которые я никогда в жизни не испытывала в том другом пространстве, где я, двадцатилетняя, всё ещё позорно продолжаю оставаться девственницей, неосознанно храня себя лишь для одного…

Для того самого, который в этом уже явно эротическом сне, так жадно сжимает меня в своих объятиях, целуя мои губы, облизывая мою кожу, спускаясь по шее к груди…

London Grammar — Non Believer

Боже, что он делает! Его рот на моей груди, его руки на моих бёдрах, а я в космическом полёте стремительно набираю высоту, и сверхзвуковые скорости заставляют сжиматься внутренности в моём животе, расходясь по остальному телу такой жаркой и такой сладкой волной…

Безумно хочется раздвинуть бёдра… Странное желание! Но ведь это же сон! Значит можно…

Я оплетаю его талию своими ногами, и делаю это легко, потому что он нависает надо мной, опираясь, очевидно, на свои руки, ведь именно так, наверное, это и должно происходить…

Мои ладони на его груди, и я чувствую под своими пальцами жёсткость редких мужских волос на ней, затем ощущаю тем самым своим девственным местом нечто… Что-то твёрдое и горячее даже сквозь слой ткани… Там не должно быть ничего твёрдого! … Или должно? И почему нас разделяет ткань моего … или его белья, если это сон, то зачем нам эта дурацкая ткань?

Я смело рвусь удалить её, стягивая с его крепких бёдер, и то самое «нечто» обжигает мой живот своим жаром и… и нежностью… Оно… он такой нежный, оказывается!

Вдруг слышу стон, какой-то нечеловеческий приглушённый звук, и моё запястье в жёстком захвате:

— Софи…

И это его голос!

— Софи, прекрати, ты болеешь, у тебя озноб, тебе нужно просто согреться…

Крепкие руки разворачивают меня, и я чувствую, как моё тело повторяет одной идеальной ломаной линией то самое другое тело, так же почти полностью обнажённое, как и моё, потому что только теперь я нащупываю рукой собственные трусы и задаюсь закономерным вопросом: почему в таком прекрасном сне мы оба в белье?

За моей спиной гулко бьётся мужское сердце, рваное дыхание усиленно стремится стать ровнее и спокойнее, то самое твёрдое и самое горячее из всей этой груды мышц, становится не таким ощутимым в районе моих бёдер, и я понимаю, что непорочность, очевидно, мой крест, моя судьба. Даже во сне, даже в грёбаных своих мечтах я не могу расстаться с ней! Наверное, в своей прошлой жизни, в которую так верит отец, я была проституткой, и теперь проживу жизнь невольной монахини… С мокрыми трусами! Причём реально мокрыми…

Утром мне действительно легче. Намного легче! Голоса нет, но я уже человек с мыслями, руками, которые могут действовать, ногами, которые способны держать. Принимаю душ, привожу себя в порядок, собираю свои принадлежности, любезно расставленные Эштоном на прикроватной тумбочке, ведь я же уже почти здорова, а значит, пора сваливать из единственной спальни, предназначенной молодожёнам, а не всяким там больным…

Стягиваю своё бельё с постели и только в этот момент замечаю на подушке два коротких каштановых волоса…

У меня тоже каштановые… Но мои не вьются, как эти, и они в десять раз длиннее…

Сон… сон… сон… или реальность? Было это на самом деле или нет? Жаркая ночь или моё воспалённое болезнью и неразделённым чувством сознание?

Конечно, последнее. Даже если бы мне очень захотелось всеми силами притянуть два этих каштановых волоса на своей подушке до слова «реальность», есть японская красавица по имени Маюми, которая никогда не позволила бы моей мечте стать явью…

И не нужно обманывать себя, Соня, ведь «А что, если всё-таки?» не способно уничтожить влюблённые взгляды, которыми он смотрит на свою женщину, не обесценит той нежности и ласковости, какими наполнен каждый его жест, адресованный ей, не перечеркнёт искренности их почти всегда соединённых ладоней и сплетенных пальцев…

Конечно, нет. Не перечеркнёт.

Это сделает как всегда исполненный уверенности в собственной неподражаемости голос Лурдес, даже несмотря на то, что её рот почти до отказа забит утренним сэндвичем:

— У Маюми вчера вечером поднялась температура — видно подхватила заразу от тебя. Отец прислал вертолёт за ней, мы думали и тебя отправить, но Эштон сказал, что ты не хочешь, а необходимости нет… И это: можно я буду спать с тобой на нормальной кровати, раз ты уже здорова?