Абсолют в моём сердце

Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет.

Мама подходит к окну, некоторое время задумчиво смотрит на свой Университет, затем также тихо отвечает:

— Никто из нас понятия не имеет о том, какую жизнь он мог бы прожить, сложись всё иначе. По крайней мере, я однозначно была бы уверена, что у меня всё отлично, и я на пределе счастья.

Затем она резко разворачивается и смело направляется в другую комнату, Эштон тут же устремляется за ней. А я совершенно точно ощущаю себя лишней. Иду за ними, чтобы хотя бы не чувствовать себя дурой, в конце концов, один из этих двоих игнорирующих меня людей — моя мать!

В комнате оказалась спальня: почти белый пушистый ковёр на полу и прямо поверх него безо всякой рамы огромный матрац. Больше ничего.

Эштон поспешно кидается собирать с пола аккуратно разложенные книги, тетради и листки обычной офисной бумаги, исписанной формулами и расчетами, схемами.

Мама, нахмурившись, держит один из них в руках, долго читая.

— Эштон… — внезапно зовёт его. — Подумай о матрице. Твоя мысль пошла не тем путём.

— Хорошо, спасибо.

Мама отдаёт ему исписанный не «тем путём» лист и быстро кладёт свою руку Эштону на лоб.

— Ребёнок! Ты весь горишь! Термометр есть? — внезапно восклицает.

— Нет…

— Так я и думала! Как ты лечишься?

Эштон с улыбкой пожимает плечами.

— Ты сейчас чем занят был?

Эштон протяжно вздыхает, обдумывая, по всей видимости, свой ответ, но сделать это как следует не успевает:

— Только не говори мне, пожалуйста, что ты с температурой, весь охрипший, решаешь мою контрольную!!!

— Вы ведь сказали до вторника всем сдать, иначе незачёт!

— Но не в том случае, если студент заболел, Эштон! Ты как маленький, ей Богу! Я что? Изверг, по-твоему?!

Эштон снова вздыхает, а я, пользуясь возможностью, спешу напомнить о своём существовании:

— Мамочка, ты, конечно же, лапушка у нас дома, но на своём подиуме в Институте выглядишь довольно таки грозно!

— Да ты даже не представляешь себе, дочь, чего мне стоит порой заставить этих обалдуев учиться!

Затем безапелляционно заявляет Эштону:

— Так, всё, дорогой мой, собирайся, ты едешь к нам — будешь жить в гостевой комнате до полного выздоровления! И вообще, давно пора завести тебе собственную комнату у отца в доме. Соня, дочь, помоги мне собрать для Эштона вещи.

— Не нужно! Я сам! — как-то нервно восклицает больной.

— Ладно. Давай сам, только быстро. Сонь, пойдём глянем, что у него на кухне.

А на кухне совершенно пустой холодильник и на полке в шкафу одинокая пачка макарон соседствует с не менее одинокой пачкой чая.

— Так я и знала! — раздражённо замечает мама. — Ведь говорила же: проверь, как ребёнок живёт! Так нет же! “Он взрослый, я не имею права к нему соваться!”

— Если ты про папу, то он прав, я считаю… — возражаю несмело.

— Папа он для Эштона, а для тебя Алекс! — успевает нервно высказать мама, но тут же осекается, осознав, по-видимому, свою ошибку.

— И мне тоже он папа! — огрызаюсь, едва сдерживая слёзы.

Какая разница, чья кровь в моих венах? Алекс и мой папа тоже!





Глава 6. Притяжение




По дороге домой Эштону стало явно хуже, он без конца кашлял и шмыгал носом, хоть и старался скрыть своё плачевное состояние усердным копанием в телефоне. Но наш неторопливый паром доконал бедолагу окончательно: Эштон запрокинул голову на спинку заднего сидения и прикрыл глаза. В момент, когда он положил ладонь на лоб, словно стремясь придержать свою собственную голову, меня начали мучить угрызения совести за все содеянные грехи: за то, что на пляже позволила снять и отдать батник мне, что он вообще полураздетым развешивал гирлянды в течение двух часов до этого.


Я и подумать не могла, что такие высокие и крепкие парни как Эштон в принципе могут болеть! Да глядя на один только размах его плеч, возникает уверенность, что никакая бактерия не осмелится напасть на этот образчик мужской породы! На самом же деле, больше всего стыдно было за то, что так плохо думала о нём все последние дни, неловко стало даже за все отпущенные в адрес брата шутки.

А потом в моей голове случилась мысль:

«Его девушка наверняка не допустила бы ситуации, в которой Эштон мог бы простудиться и заболеть! Она заботится о нем так же, как моя мать всю жизнь печётся об Алексе, любит его, и именно поэтому он и выбрал её…». От этих дум мне делается так печально и скверно на душе, что я чувствую себя чужой и ненужной…

Весь вечер мама колдует над Эштоном, и мне не до ревности — ближе к полуночи парню стало совсем плохо.

Мы с Алексом пьём чай, сидя на кухне, оба не решаясь ложиться, пока мама возится с Эштоном. Внезапно она буквально слетает с лестницы:

— Алекс, я не могу сбить ему температуру: капсулы хватает на час максимум, а потом она снова поднимается!

— Ты Тони звонила?

— Да. Он сказал, это не пневмония — за такой короткий срок она не развивается. Приказал делать растирания, но мне как-то не с руки — парень же.

— Я разотру его, приготовь только воду, ладно?

— Хорошо, сейчас сделаю.

Мама бросается искать в шкафах подходящую ёмкость, и я замечаю, что у неё дрожат руки. Алекс, очевидно, тоже это замечает, потому что резко останавливает её, обнимает и тихонько говорит:

— Ты только не паникуй, ладно? Справимся! Всегда справлялись!

— У меня ещё не было такого, чтоб жар невозможно было сбить! Понимаешь?

— Ты просто не очень хорошо помнишь, Солнышко!

— Если ты о себе, то у тебя совсем другая ситуация была!

— Именно! А у него просто грипп, наш знаменитый “флу”, и мы его вылечим обязательно, только не нужно переживать и нервничать, ладно?

Алекс нежно целует маму в нос, потом в губы, не слишком усердно, потому что я рядом, и он об этом помнит. Она смотрится такой хрупкой в его руках, настолько ниже и уязвимее, что у меня начинает щипать в сердце: как же хочется, чтобы и у меня был мужчина, в котором можно спрятаться от всех бед, чтобы он также нежно утешал меня и целовал в нос… Ну вот почему везёт всем кроме меня? Маме повезло, девушке Эштона тоже остаётся только завидовать, только я никому ненужная синеглазая Соня, которая лучше всех пишет эссе! Да-да, именно так! Школьные парни приглашают меня только лишь помочь им с уроками и точка.

Алекс без конца твердит, что я самая красивая и умная девушка на планете Земля, тогда почему другие парни этого не видят? Эштон, например? Может, они слепые? В последнее время я всё больше начинаю сомневаться в том, что Алекс говорит мне правду.

Полночи не могу уснуть, не помогла даже “Королева Марго” — мое персональное сильнодействующее снотворное: обычно стоит открыть её, и пары страниц не прочтёшь — тут же в сон клонит. Лежу, разглядывая на потолке узоры пятен света и теней от голых ветвей деревьев из сада, и думаю свои думы. И все они, конечно же, об Эштоне.

И в этих моих думах мы сперва долго держимся за руки, обнимаемся, Эштон целует меня в нос, а потом всё торжественно завершается киношным поцелуем в губы. Сразу после этого я иду под руку со своим красавчиком бойфрендом по школе, все смотрят на нас, девчонки и даже учителя женского пола завидуют мне, а парни сокрушаются, что упустили такой бриллиант в виде меня… Ну, вовремя не заметили, что он одинок и требует оправы. Многие так сильно жалеют, что не пригласили меня на свидание первыми, что даже кусают до крови и разбивают костяшки о розовые стены нашего школьного коридора.

Где-то на моменте отвисания челюсти у Бахары, моего главного врага — дочери иранского бизнесмена, не менее удачливого, чем Алекс, я просыпаюсь и обнаруживаю на часах половину четвёртого ночи. Тут же вспоминаю о болезни Эштона и искренне начинаю вся чесаться от переживаний — как он там? Вдруг родители всё же решили вызвать скорую и моего братца увезли в госпиталь? А может, он там совсем один в своей комнате для гостей, и некому о нем позаботиться?

Решаюсь проверить.

Комната Эштона не менее просторная, чем моя собственная, вся залита лунным светом, свободно проникающим через стеклянную стену. Для ноября луна ночью — это такая редкость в наших краях!

Прямо у широкой кровати, где тихо спит Эштон, стоит кресло, а в нем дремлет, облокотившись на руку, Алекс.

Я подхожу к ним так тихо, как только могу, но отец тут же открывает глаза. Увидев меня, он улыбается и тихонько говорит:

— Ему уже лучше, температура давно спала, не переживай, Соняш!

— Тогда почему ты не ложишься? — шепчу в ответ. — Тебе через час вставать!

— Мама настояла, чтобы я завтра отменил свои дела и остался дома. Ну, ты её знаешь, — тихонько смеётся. — Но я, конечно, все равно на работу поеду, просто позже. А сейчас, правда, пойду тоже лягу.

Я рассматриваю Эштона: он раздет по пояс и укрыт влажной на вид простыней.

— А чего он мокрый-то такой? — спрашиваю.

Отец молча трогает постель, затем аккуратно лоб Эштона:

— Похоже, это он так сильно вспотел, когда температура падать начала. Ты тихонько его разбуди, а я пойду принесу ему смену белья и майку какую-нибудь свою.

— Ладно, — соглашаюсь.

Алекс уходит, а я долго не решаюсь будить больного. Кладу ладонь на его лоб так же, как делал до этого отец, и нахожу его не то, что не горячим, а буквально ледяным! “Наверное, мама переборщила с таблетками, как всегда” — проносится мысль. А за ней другая: “Почему это так странно бьется моё сердце, когда я касаюсь его?…”

Эштон спит как убитый. Отец приносит бельё:

— Ещё не разбудила?

— Да он спит как лошадь! — деланно хмурюсь.

— Молодой организм! — отвечает Алекс с улыбкой. — В этом возрасте все парни хорошо спят и не страдают отсутствием аппетита!