Алмазная колесница

– Завтра утром! – крикнул Локстон. – Скажи хозяину, утром пришлю констебля!

– Нерьзя утро! Сичас надо! Маторосу умирар!

– Ну и что я ему, башку назад заклею? Иди, девка, иди. Сказано, завтра.

Она давай еще звонить, но успокоенный сержант уже шел обратно по коридору. Будет им начальник полиции среди ночи бегать, из-за ерунды. Если б даже не важные бумаги за пазухой, все равно бы не пошел.

Когда колокольчик, наконец, умолк, стало тихо-тихо. Уолтер не слышал даже собственных шагов – ноги в носках ступали по деревянному полу совершенно беззвучно. Если б не эта абсолютная тишина, нипочем бы сержанту не услышать легчайший шорох, донесшийся из-за кабинетной двери.

Там кто-то был!

Локстон обмер, сердце так и припустило галопом. Приложил к щели ухо – точно! Кто-то шуровал в столе, выдвигал ящики.

Сукины дети, что удумали! Нарочно выманили из комнаты, а сами… Но как пролезли? Выйдя в коридор, он же запер дверь ключом!

Ну, держитесь, гады.

Зажав в левой руке револьвер, он бесшумно вставил ключ в замочную скважину. Повернул, дернул ручку, рванулся в комнату.

– Стоять!!! Убью!!!

И выпалил бы, но сержанта ожидал сюрприз. У письменного стала темнела крошечная фигурка, фута в три ростом. В первый миг Уолтер вообразил, что все еще спит и снова видит во сне карлика.

Но когда щелкнул рычажком лампы и зажегся газ, оказалось, что никакой это не карлик, а маленький японский мальчишка, совсем голый.

– Ты кто? – пролепетал Локстон. – Откуда? Как попал?

Чертенок проворно шмыгнул к окну, по-мартышечьи скакнул, боком втиснулся между прутьями решетки, ввинтился в форточку и, верно, улепетнул бы, но сержант не оплошал – подлетел, успел схватить за ногу и вытянуть обратно.

По крайней мере, выяснился ответ на третий вопрос. Оголец влез в форточку. Даже для него она была узковата, о чем свидетельствовали ссадины на бедрах. Потому, видно, и голый – в одежде бы не протиснулся.

Вот тебе и раз. Ждал кого угодно – шпионов, убийц, коварных ниндзя, а вместо них явился какой-то обглодыш.

– А ну отвечай. – Взял мальчишку за тощие плечики, тряхнул. – Катару! Дарэ да? Дарэ окутта?[31]

Стервец смотрел на огромного краснолицего американца немигающим взглядом. Задранное кверху личико – узкое, остроносое – было бесстрастным, непроницаемым. Хорек, чистый хорек, подумал сержант.

– Молчать будешь? – грозно сказал он. – Я тебе язык развяжу! Мита ка?[32]

Расстегнул пряжку, потянул из штанов ремень.

Парнишка (лет восемь ему было, никак не больше) глядел на Локстона все так же безразлично, даже устало, будто маленький старичок.

– Ну?! – рявкнул на него сержант страшным голосом.

Но странный ребенок не испугался, а вроде как даже развеселился. Во всяком случае, его губы поползли в стороны, словно он не мог сдержать улыбки. Изо рта высунулась черная трубочка. Что-то свистнуло, и сержанту показалось, что его в грудь ужалила оса.

Он удивленно посмотрел – из рубашки, где сердце, что-то торчало, поблескивало. Никак иголка? Но откуда она взялась?

Хотел выдернуть, но почему-то не смог поднять рук.

Потом все загудело, загрохотало, и Уолтер обнаружил, что лежит на полу. Паренек, на которого он только что смотрел сверху, теперь навис над ним – огромный, заслоняющий собой весь потолок.

Неправдоподобных размеров ручища потянулась книзу, становясь все больше и больше. Потом стало темно, пропали все звуки. Легкие пальцы шарили по груди, это было щекотно.

Зрение – первым,

Последним умирает

Осязание.





Голова с плеч




В сумерках, на исходе длинного дня Асагава наведался к тридцать седьмому пирсу. Причал был особенный, полицейский, для арестованных лодок. Там уже третью неделю стояла «Каппа-мару», большая рыбацкая шаланда, задержанная по подозрению в контрабанде. В последнее время вдоль залива повадились шастать джонки из Гонконга и Аомыня. Курсировали в нейтральных водах, ждали безлунной ночи, когда с берега подойдут быстроходные лодки и заберут ящики с вином, мешки с кофе, тюки табака, плетеные короба с опиумом. Братья Сакаи, чья шаланда, попались и теперь сидели в тюрьме, а их суденышку инспектор придумал полезное применение.

Осмотрел трюм. Сухой, просторный. Сразу видно, что рыбу тут давно не перевозили. Тесновато, конечно, и жестко, но ничего, не князь. Хотя нет, как раз князь, поневоле улыбнулся Асагава.


А придумал он вот что. Забрав у вице-консула важного свидетеля, посадить его в трюм «Каппа-мару», отогнать лодку подальше от берега, бросить якорь. Руль и парус забрать с собой, капстан запереть – чтоб князю с морфийного дурмана не взбрело в голову поднять якорь. Пусть покачается на волнах денек-другой. Не сбежит, и никто его не тронет. А на причал надо будет поставить караульного – мол, для присмотра за конфискованными плавучими средствами.

Сейчас, в непозднее время, около причала маячили люди, но перед рассветом здесь не будет ни души. Должно пройти гладко.

Убедившись, что с шаландой все в порядке, инспектор отправился восвояси.

Минувшая ночь и последовавший за нею день были полны событий. У каждого человека в жизни обязательно есть момент, который является высшей точкой его существования. Очень часто ты не отдаешь себе в этом отчета, и лишь потом, оглядываясь назад, спохватываешься: вот ведь оно, то самое, ради чего я, должно быть, родился на свет. Но уж поздно, туда не вернешься и ничего не поправишь.

Асагава же знал, что переживает высший момент своей жизни именно сейчас, и был твердо намерен не разочаровать карму. Кто бы мог подумать, что сын и внук обыкновенного ерики окажется в центре большой политики, будет держать в своих руках судьбу империи? Разве не от него зависит, куда повернет Япония, что за сила станет ею править?

Бахвалиться было не в характере инспектора, но нынче день и в самом деле был особенный, таким днем можно гордиться. Вот он и позволил себе немножко погордиться, ведь не вслух же.

Начальник Прибрежного участка Йокогамской туземной полиции жил на холме Ногэ, снимал номер в гостинице «Момоя». Заведение было из скромных, но опрятное, плата несущественная, стол выше всяких похвал (на первом этаже находилась отличная лапшевня), кроме того имелось и еще одно обстоятельство, немалого для холостого мужчины значения.

Это самое обстоятельство (оно было женского пола и звалось Эмико; ему-то или верней ей-то и принадлежала «Момоя») сразу же, самолично, принесло в комнату ужин.

Асагава, сменивший тесную европейскую одежду на тонкую юкату, сидел на подушке и блаженно смотрел, как хлопочет Эмико – посыпает горячую лапшу порошком из сушеных водорослей, наливает из кувшинчика подогретый сакэ. Коленкоровая папка с документами была спрятана под расстеленный тюфяк.

Она не ушла и после того, как инспектор, поблагодарив, принялся шумно всасывать обжигающую соба, то и дело подхватывая палочками из отдельной плошки свою любимую маринованную редьку. Судя по румянцу на щеках Эмико, по опущенному взгляду, было понятно, что она пребывает в любовном томлении. Хоть Асагава смертельно устал, да и до рассвета следовало хоть сколько-то поспать, обижать женщину было невежливо. Поэтому, закончив трапезу чашкой превосходного ячменного чая, он произнес фразу, которая имела для них обоих особенный смысл:

– Какая ты сегодня красивая.

Эмико вспыхнула, прикрыла лицо широким рукавом. Прошелестела:

– Ах, зачем вы такое говорите…

А сама уже развязывала шнурок, которым был закреплен пояс кимоно.

– Иди сюда, – протянул к ней руки инспектор.

– Нехорошо. Посетители ждут, – лепетала она глухим от страсти голосом и одну за другой тянула шпильки из волос.

От нетерпения даже не размотала до конца пояс. Высвободила одно плечо, другое, порывисто стянула кимоно через голову, самым неграциозным образом. Такой-то она ему больше всего и нравилась. Жаль, что сегодня любовь ему не в радость.

– Ждала всю прошлую ночь… – прошептала она, переползая на четвереньках на ложе.

Асагава покосился – не торчит ли из-под тощеватого футона папка – и лег первым.

Когда Эмико со стоном опустилась на него сверху, в позвоночник впился жесткий угол, и довольно ощутимо, но делать нечего, пришлось терпеть.

Но вот долг вежливости был исполнен и хозяйка упорхнула, Асагава, кряхтя, растер вмятину на спине и задул лампу. По неизменной с самого детства привычке лег на бок, положил под щеку ладонь и немедленно уснул.

Через бумажные перегородки доносились всевозможные звуки: в харчевне галдели клиенты, по лестнице скользили служанки, в соседнем номере храпел сосед, торговец рисом. Весь этот шум был обычным и спать не мешал, хотя сон у инспектора был чуткий. Когда с потолка на циновку упал таракан, Асагава сразу открыл глаза, и рука сама собой нырнула под деревянную подушку, где лежал револьвер. Во второй раз инспектор проснулся оттого, что задребезжала крышка на маленьком фарфоровом чайнике, который он всегда ставил рядом с изголовьем. Землетрясение, но совсем маленькое, сразу понял Асагава и опять уснул.

После третьего пробуждения заснуть уже не довелось.

В лапшевне творилось нечто из ряда вон выходящее. Кто-то орал истошным голосом, трещала мебель, а потом донесся пронзительный крик хозяйки:

– Асагава-сан!

Значит, нужно спуститься – по пустякам Эмико тревожить его не стала бы. Должно быть, снова буянят иностранные матросы, как в тот раз. В последнее время повадились шляться по туземным кварталам – там выпивка дешевле.

Инспектор со вздохом поднялся, натянул юкату. Револьвер брать не стал, незачем. Вместо огнестрельного оружия прихватил дзиттэ – железный штырь с двумя закорючками по бокам. В прежние времена таким отражали удар меча, но дзиттэ годился и чтоб отбить нож или просто стукнуть по башке. Этим орудием Асагава владел в совершенстве.

Папку в комнате оставлять не стал, сунул сзади за пояс.

К облегчению инспектора, буянили не иностранцы, а двое японцев. По виду обыкновенные тимпира, шантрапа самого мелкого пошиба. Не якудза, а так, крикуны. Но сильно пьяные и в кураже. Стол перевернут. Разбито несколько мисок. У старого корзинщика Лиги, который часто засиживается допоздна, расквашен нос. Других посетителей нет, видно, разбежались. Только в углу сидит какой-то рыбак с медно-бурой, прокопченной ветрами мордой. Этому хоть бы что, знай тянет палочками лапшу, по сторонам не смотрит.

– Это Асагава-доно, главный начальник полиции! Ну, теперь вы за все ответите! – крикнула Эмико, которой, кажется, тоже досталось – прическа съехала на сторону и рукав надорван.

Подействовало.

Один тимпира, с красной повязкой на голове, попятился к двери.

– Не подходи! Мы не местные! Уйдем – больше нас здесь не увидишь!

И выхватил из-за пазухи нож, чтоб полицейский не совался.

– Как «уйдем»? – взвизгнула Эмико. – А кто платить будет? Сколько посуды перебили! И стол пополам треснул!

Кинулась на обидчиков с кулаками, бесстрашная.

Но второй буян, с глубокими оспинами на лице, наотмашь врезал ей по уху, и бедняжка грохнулась на пол без чувств. Старый Яити, вжав голову в плечи, кинулся вон из харчевни.