Бесконечная шутка

– Разбалансированные письма более не отправлялись в мусор, но теперь адресовались.

– А мамулька все это время терпела. Просто сердце разрывается. Она была кремень. Правда, начала принимать противотревожные препараты рецептурного отпуска.

«Земля свободно храбрых», – Марат не сказал это вслух Стипли. Он смотрел на часы из кармана и пытался припомнить раз, когда со Стипли приходилось думать о такте прощания.

Стипли, на этот миг, производил впечатление курящего сразу много сигарет одномоментно.

– Где-то под конец развития проблемы старик дал понять, что работает над секретной книгой, которая рассматривала и объясняла военную, медицинскую, философскую и религиозную историю мира через аналогии с определенными тонкими и запутанными тематическими кодами в «МЭШе», – Стипли вставал на одну ногу, чтобы поднять вторую ногу и осмотреть причиненный туфле ущерб, между тем куря. – Даже когда он все же шел на работу, ничего хорошего не получалось. Покупатели топочного мазута, которые звонили по поводу доставки, или там информации, стали жаловаться, что старик пытается вовлечь их в непонятные теоретические дискуссии по тематике «МЭШа».

– По причине, что мне необходимо скоро уйти, скоро должна проявить себя центральная мысль, – вставил Марат изящно как мог.

Стипли словно не слышал этого второго собеседника. Он казался не только просчетливым и запутанным внутри себя; само его поведение стало словно моложе, как у молодежного человека. Если только это не окажется какой-то игрой для запутывания Марата, знал, что должен учесть, Марат.

– Затем двойной удар, – сказал Стипли. – В 1983 году до э. с. Это я помню четко. Мамулькин открыла конверт с предупреждением от адвокатов CBS и «Двадцатый век Фокс». Оказывается, какой-то добродел из военной почты перенаправил некоторые письма в «Фокс». Старик пытался вести корреспонденцию с некоторыми прошлыми и нынешними личностями из «МЭШа» в письмах, которые никто не видел, как отправлялись, но содержание которых, сообщили адвокаты, вызывало серьезное беспокойство и могло представлять собой солидное основание для жестких судебных действий, – Стипли поднял ногу на свой вид, с болью в лице. Он сказал: – Затем показали последнюю серию сериала. Конец осени 1983-го до э. с. Я был на гастролях в форте Тикондерога с военным оркестром Корпуса подготовки офицеров запаса. Малек, которая к этому времени сама съехала из дома, – и как ее не понять, – она сообщила, что мамулькин очень спокойно и без жалоб говорит, будто старик теперь отказывается выходить из подвала.

– Здесь финальная завершающая изоляция одержимости.

Стипли переглянул через плечо на одной неловкой ноге, чтобы смущенно взглянуть на Марата.

– В смысле, даже в туалет, выходить.

– Я думаю, препараты твоей матери предупредили случаи великого переживания.

– Он оплатил особый кабельный пакет ИСКРы с дополнительной синдикацией. Когда не гоняли повторы, он гонял видеомагнитные записи. Он осунулся, отощал, а на его мягкое кресло теперь больно было смотреть. «Мазут от Чири» держал его на довольствии до шестидесяти, когда он накопил бы стаж в тридцать лет. Мы с мальком начали неуверенно обсуждать, как бы поговорить с мамулькой, чтобы она поговорила с отцом и к кому-нибудь его сводила.

– Сами вы не были в способности к нему достучаться.

– Он умер прямо перед днем рождения. Умер в своем мягком кресле, с до конца откинутой спинкой, за серией, в которой, помню, Ястреб Альды гуляет во сне и боится, что на хрен свихнулся, пока его не успокаивает профессиональный военный психолог.

– Я, мной тоже был видим повтор этой серии, в моем детстве.

– Все, что я помню, – армейский профессионал говорил Альде не волноваться, что если бы он реально был психом, то спал бы как младенец, как пресловутый Бернс-слэш-Линвиль.

– Сериальный персонаж Бернс спал исключительно крепко, помню я.

– Рукопись его секретной книги заняла десятки блокнотов. Вот что это оказались за блокноты. Пришлось взломать один из чуланов в подвале. И оттуда вывалились блокноты. Но все записи были сделаны в каком-то на вид медицинском-слэш-военном коде, не поддающемся расшифровке, – сестричка, ее первый муж и я немало времени убили на разгадку. После его смерти в кресле.

– Его разбаланс искуса стоил ему жизни. Во всем безобидная американовая эфирная телепередача отняла у него жизнь, по причине затягивающей одержимости. В этом твоя притча.

– Не. Это был трансмуральный инфаркт. Весь желудочек разнесло. У него в семье это давняя беда: сердце. Патологоанатом сказал, что удивительно, как он так долго продержался.

Марат пожал плечи.

– Одержимые – частые старожилы.

Стипли покачал головой.

– Как же тяжко пришлось бедной старой мамулькин.

– Однако она всегда не жаловалась.

Уж солнце было наверху и пульсировало. Свет облил все на тошнотворно желтый манер, как соус. Все птицы и живые звери стали приглушены, уж одурелые жаром, а яркие строечные машины еще не принялись за движение. Все было тихо. Все было чисто. Тень Стипли на утесе была приплюснутой и тупой, уже короче самой живой фигуры Стипли, которая наклонялась вперед, чтобы найти глазом далеко внизу место, где намусорить смятой бельгийской пачкой – как возгорелись надежды, уже без чего курить.

Марат произвел часы из кармана ветровки. Стипли пожал плечи.

– Наверное, ты прав, что тут есть место и ужасу, и притяжению. Когда я на востоке и вспоминаю лабораторию Флатто, ловлю себя на искушении.

– Уже современным Развлечением.

– И как бы полупредставляю Хэнка Хойна в кресле старика – как он, сгорбленный, лихорадочно строчит.

– Военным кодированием.

– Глаза – они тоже такими становились, у старика, как у Хойна. Периодически.

Жар начал парить загорелое дно пустыни. Мескит и кактус дрожали, и Тусон, штат Аризона, снова возобновил впечатление миража, какое производил, когда Марат только прибыл и обнаружил, сколь завораживает его тень в размерах и достижении. Солнце утра не обладало радиальными шипами света. Оно казалось жестоким, деловым и больным глазу. Марат позволил себе несколько отвлеченных секунд наблюдения, как ширящиеся тени гор Ринкон медленно вползают в основание гор Ринкон. Стипли харкнул и плюнул, все еще не выпуская из пальцев последнюю мятую пачку «Фландерфьюм».

– Мое время оставаться уже остро finite, – сказал Марат без околицы. Каждая смена его поз вызывала поскрипы кожи и металла. – Я буду благодарен, если ты распрощаешься первый.

Стипли решил, что Марат хотел, чтобы тот не имел представление, как он поднимается и спускается, приходит и уходит. Без прикладной цели; в силу личной гордыни. Стипли присел, чтобы наладить ремешки туфель. Его протезы все еще не были вполне ровны. Он заговорил со слабой одышкой дородных людей в наклоне:

– Ладно. Реми, но мне кажется, что «отсутствующий» Дика Уиллиса – не то слово. Не улавливает. Фактор глаз. Хойн, арабский терапевт. Старик. Нет, этого мало.

– Ты бы сказал, это не вполне улавливает выражение глаз.


Поднимая голову в приседе, шея Стипли казалась толстой. Он вперил

взор за Марата, в скалу. Сказал:

– Взгляд скорее… блин, как же сказать-то. Блин, – молвил Стипли в концентрации.

– Окаменевший, – сказал Марат. – Окостеневший. Неодушевленный.

– Да не. Не неодушевленный. Как раз, скорее, наоборот. Скорее как будто… зависший на чем-то, что ли.

Шея самого Марата стала затекшая от столь многого времени наблюдения вверх и вниз с высоты.

– Что это здесь желает означить? Прикованный?

Стипли что-то делал с потресканным лаком на ногте ноги.

– Зависший. Застывший. Застрявший. Пойманный. Пойманный будто где-то в середине. Между чем-то и чем-то. Притягивается в двух противоположных направлениях.

Глаза Марата обыскали небо, которое таким было чересчур светло-синее для его вкуса, покрытое какой-то яичной плеврой жары.

– Имеешь в виду, между двумя желаниями великой интенсивности.

– Даже не то что желаниями. Какой-то более выхолощенный. Как будто человек завис над каким-то вопросом. Будто что-то забыл.

– Рассеянный. Потерянный.

– Рассеянный.

– Потерянный.

– Рассеянный.

– Как изволишь.



13 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

02:45, Эннет-Хаус, поистине ранние часы. Эухенио М., добровольно прикрывающий на ночной смене Джонетт Фольц, в кабинете играет в какую-то портативную спортивную игру, которая пищит и чирикает. Кейт Гомперт, Джоффри Дэй, Кен Эрдеди и Брюс Грин сидят в гостиной почти в темноте, со включенным старым DEC с прыгающим изображением. После 00:00 картриджи запрещены, чтобы люди спали. Трезвые зависимые от кокаина и стимуляторов неплохо спят уже на второй месяц, обычные алкоголики – на четвертый. Зависимые, которые воздерживаются от шмали и транков, могут, в принципе, забыть про сон на весь первый год. Хотя Брюс Грин и спит, и нарушал бы правило про лежание на диване, если бы не опустил сплетенные ноги на пол. ТП Эннет-Хауса по Спонтанному распространению ловит только базовый «ИнтерЛейс», а с 02:00 по 04:00 «ИнтерЛейс» Новой Новой Англии грузится на следующий день распространения и обрубает все передачи, кроме четырех подряд повторов «Ежедневного шоу Мистера Попрыгайчика» по одной линии, и когда на экране в своих пеленках на английской булавке, с пузиком и в резиновой маске грудничка появляется мистер Попрыгайчик, для бессонного взрослого он вовсе не являет собой приятное или успокаивающее зрелище. Кен Эрдеди начал курить, теперь сидит и курит, дрыгая кожаной тапкой. Кейт Гомперт и Джоффри Дэй – на некожаном диване. Кейт Гомперт сидит на диване по-турецки, наклонившись так низко, что касается лбом ступни. Похоже на какую-то духовно продвинутую позицию из йоги или упражнение по растяжке, но на самом деле Кейт Гомперт сидит так на софе каждую ночь с той неприятной кучи-малы с Ленцем и Гейтли в среду на улочке, от которой весь Хаус до сих пор отходит и духовно лихорадит. Голые икры Дэя совершенно безволосые, и в дорогих туфлях, черных носках и велюровом халате выглядят абсурдно, но Дэй зарекомендовал себя каким-то даже достойным уважения пофигистом с наплевательским отношением к мнению окружающих.

– Будто тебе не плевать, – голос Кейт Гомперт невыразительный и трудноразличимый, потому что исходит из круга скрещенных ног.

– Дело не в том, плевать или не плевать, – тихо говорит Дэй. – Я только говорю, что в какой-то степени могу Идентифицироваться.

Немытые пряди Гомперт подлетают от саркастического фырканья.

Брюс Грин не храпит, даже со сломанным и крест-накрест заклеенным белым пластырем носом. Ни он, ни Эрдеди их не слушают.

Дэй говорит мягко и не скрещивает ноги, чтобы наклониться в ее сторону.

– Когда я был маленьким.

Гомперт снова фыркает.

–. просто мальчишкой со скрипочкой, мечтой и специальными окольными маршрутами до школы, не хотел наткнуться на мальчишек, которые отнимали футляр со скрипкой и держали на высоте, чтобы я подпрыгивал, одним летним днем я сидел наверху, в спальне, которую делил с младшим братом, один, упражнялся в игре. Стояла жара, и в окне был электрический вентилятор, он дул в окно, как вытяжка.

– Уж в вытяжках я разбираюсь, можешь мне поверить.

– Направление потока воздуха, собственно, не имеет значения. Он был включен, и из-за его местоположения стекло приподнятого окна слегка вибрировало. Слышалась странная пронзительная вибрация, неизменная и постоянная. Сама по себе она казалось необычной, но неопасной. Но в этот самый день вибрация вентилятора слилась с одной гаммой, которую я разыгрывал на скрипке, и две вибрации вызвали резонанс, из-за которого в моей голове что-то случилось. Объяснить практически невозможно, но вызвал это именно какой-то аспект этого резонанса.

– Это нечто.

– Когда две вибрации слились, из какого-то уголка моего разума как будто, колыхаясь, явилась большая мрачная колыхающаяся тень. Мне не хватает слов, кроме как «большая», «мрачная», «тень» и «колыхающаяся», чтобы описать то, что всплыло из омута моей психики и о существовании чего в голове я не имел ни малейшего представления.

– Но все это время оно было в тебе.

– Кэтрин, Кейт, это был абсолютный ужас. Весь ужас вместе взятый, дистиллированный и приобретший форму. Он возник во мне, из меня, вызванный странной конфлюэнцией вентилятора и тех нот. Он возник и разрастался все больше, и стал всепоглощающим и гораздо ужаснее, чем я когда-либо буду в силах передать. Я выронил скрипку и пустился наутек.

– Она была треугольной? Тень? Когда ты говоришь «колыхающаяся», имеешь в виду, как треугольник?

– Бесформенная. Ее бесформенность – один из самых ужасных моментов. Я могу сказать только «тень», мрачная, и либо колыхающаяся, либо развевающаяся. Но из-за того, что ужас утих в тот же миг, как я покинул комнату, спустя пару минут они показались мне нереальными. Тень и ужас. Казались плодом воображения, каким-то случайным мыслительным метеоризмом, аномалией.

Безрадостный смех в лодыжку.