Бесконечная шутка

– Спасай мою жопу, Инк, а я тебе такую парааномальную шнягу покажу, что ты хорошенько охренеешь, – сказал Стайс, собираясь с силами. – Я о ней ни одной живой душе, токма Лайлу, – и мне эта кооперация уже вот где. Ты воздержишься от сыропалитенных суждений, Инк, я знаю.

– Все будет хорошо, – сказал я. Я встал за Стайсом, наклонился и обхватил его за грудь. Его деревянный стул скрипнул, когда я уперся в него коленкой. Стайс задышал часто-часто. Его паротитные брыли захлопали. Мы почти прижались щеками. Я сказал, что потяну на счет «три». На самом деле я потянул на «два», чтобы он не успел собраться. Я потянул изо всех сил, и после заминки сопротивления Стайс потянулся за мной.

Звук был ужасный. Когда мы дернули его голову, кожа на лбу растянулась. Она тянулась и растягивалась, пока между лбом и стеклом не повисло полметра растянутой лобной кожи. Звук был как от резины из ада. Эпидермис на лбу Стайса так и не отлип, но поднялась и подобралась вся изобильная обвисшая кожа бульдожьего лица Стайса, соединяя его голову с окном. И на секунду я увидел то, что можно считать настоящим лицом Стайса, как выглядели бы его черты, если бы лицо не скрывалось под брылястой рыхлой кожей: когда каждый миллиметр лишней плоти стянулся ко лбу, передо мной мимолетно предстало лицо Стайса после радикальной подтяжки: узкое, точеное и слегка крысиное, озаренное каким-то откровением, уставившееся в окно из-под розового козырька растянутой лишней кожи.

Все это заняло не больше секунды. Всего на мгновение мы замерли, подавшись назад, прислушиваясь к райс-криспивскому [212] потрескиванию, с которым растягивались и лопались пучки коллагена его кожи. Стул стоял на задних ножках. Затем Стайс завизжал от боли: «Восподи божи, вертай взад!» Голубые глаза на втором маленьком лице на долю секунду вытаращились, как у мультяшки. Второй тонкогубый ротик стал круглым пятаком от боли и страха.

– Назад-назад-назад! – вопил Стайс.

Но я не мог просто отпустить, из страха, что эластичная кожа хлопнет Стайса в окно и он пробьет стекло. Я легонько вернул его на место, наблюдая, как передние ножки стула медленно опускаются на пол; и натяжение кожи лба ослабевало, и снова поверх второго, маленького лица Стайса появилось лицо мясистое и круглое, и накрыло его, и мы легонько возвращались, пока единственным признаком ужасного растяжения не осталось всего несколько сантиметров деколлагенизированной кожи лба, свисающей мешком на уровне ресниц.

– Восподи божи, – не мог отдышаться Стайс.

– Ты реально, поистине примерз, Орт.

– Ебать-копать, как же больно-то.

Я с хрустом повращал предплечьем.

– Мы попытаемся отогреть твой лоб, Темныш.

– Я тебя сам счас так огрею, приятель, мало не покажется. Все, буду сидеть тут до весны и точка.

Затем в дверях комнаты Аксфорда прямо над согбенным плечом Стайса показались сперва утренний торчащий вихор Джима Трельча, а затем его лицо и кулак. Стайс был прав. Находиться в чужой комнате даже после Отбоя – нарушение; остаться в чужой комнате на ночь – настолько немыслимо, что даже не упоминается в правилах.

– До новостного центра «Очевидец» дошли сообщения о криках, – сказал Трельч в кулак.

– Трельч, пшел нахуй отседа, – сказал Стайс.

– Не огреть, Орт, а отогреть. Теплой водой. Нагреем стекло. Кипятком. Растворим адгезию. Грелкой. Электрической из кабинета Лоуча, например.

– Дверь Лоуча не вскрывается, – сказал Стайс. – Не буди его в день Фандрайзера.

Трельч протянул кулак.

– Сообщения о пронзительных криках привели нашего корреспондента к месту развивающегося трагического происшествия, и теперь мы попытаемся узнать мнение молодого человека, находящегося в центре событий.

– Слух, Хэл, скажи ему, шоб заткнулся и засунул себе эту руку сам знает куда, не то я за ся не ручаюсь.

– Тьма случайно приложился мокрым лбом к окну, и примерз, и просидел здесь всю ночь, – сказал я Трельчу, игнорируя большой кулак, который он сунул мне под нос. Я сжал плечо Стайса. – Позову Брандта, чтобы он организовал что-нибудь теплое.

Казалось, мы пришли к какому-то негласному соглашению даже не поднимать темы Трельча в комнате Аксфорда или местонахождения Аксфорда. Сложно было сказать, что беспокоило больше: что Аксфорда не было в комнате всю ночь или что Аксфорд там, за распахнутой дверью, а следовательно, Трельч и Аксфорд провели ночь вместе в одиночной комнате ровно с одной кроватью. Казалось, сама вселенная выстроилась так, что стоило хотя бы упомянуть об этом, как нарушишь какой-то негласный закон. Трельч, казалось, даже не замечал атмосферы неуместности или немыслимых возможностей. Трудно было представить, чтобы он так же надоедал, если бы думал, что ему есть что скрывать. Он стоял на цыпочках, выглядывая в окно поверх дыхания Стайса, приложив ладонь к уху, словно прижимал гарнитуру. Тихо присвистнул.

– Плюс теперь в новостной центр приходят сообщения об умопомрачительной метели.

Я забрал стакан НАСА с щеткой с выпирающей вентиляции; со времен Прикола с Бетелем 352 только наивный дурачок оставит зубную щетку без присмотра в стенах ЭТА.

– Джим, если не сложно, побудь со Стайсом и посторожи мой стакан НАСА.

– Какие-нибудь комментарии о том, что вы чувствуете в связи с комбинацией боли, холода, стыда и погоды – мистер Стайс, верно?

– Не бросай меня в неомобильном состоянии с Трельчем, Хэл, чувак. Он заставляет меня говорить в руку.

– Околопогодная драма разворачивается вокруг сгорающего от стыда пострадавшего, прикованного лбом к окну, – говорил Трельч в кулак, глядя на свое отражение в окне, второй большой рукой приглаживая торчащий вихор, пока я помчался и проскользил в носках по коридору до остановки мимо двери на лестницу.

Кенкль и Брандт были людьми без определенного возраста, на особый усохший манер уборщиков, где-то между тридцатью пятью и шестьюдесятью годами. Они были неразлучны и, в сущности, нетрудоспособны. Много лет назад скука завела нас в минимально криптозащищенные файлы сотрудников Латеральной Алисы Мур, и коэффициент интеллекта по шкале Стэнфорда-Бине в файле Брандта находился на границе между «Слабоумием» и «Дебилизмом». Он был лысым и каким-то образом одновременно ожирелым и жилистым. На обоих висках остались неровные красные хирургические шрамы неизвестного происхождения. Его эмоциональный диапазон в общении ограничивался улыбками разной интенсивности. Они с Кенклем жили в мансарде на станции «Роксберри Кроссинг», которая выходила на закрытую и оцепленную игровую площадку средней школы Мэдисон-Парк, известную как место совершения нераскрытых ритуальных пыток в Год Чудесной Курочки «Пердю». Главным достоинством Брандта для Кенкля, кажется, было то, что он не отходил от Кенкля ни на шаг и никогда не перебивал, когда тот говорил. Даже на лестнице я слышал, как Кенкль разглагольствует об их планах на День благодарения и командует, где Брандту мыть пол. Технически Кенкль был черным, т. е. негроидом, но кожа у него была скорее жжено-охряного цвета гниющей тыквы. Зато волосы были как у настоящего черного, и он заплетал их в толстые дреды, похожие на корону из мокрых сигар. Академический светоч в очень неблагополучном районе «Роксберри Кроссинг», он получил степень доктора в области физики низких температур в Университете Массачусетса в двадцать один и устроился на престижную синекуру в Управлении военно-морских исследований США, затем в двадцать три попал под трибунал и вылетел из ОНР по обвинениям, которые менялись каждый раз, как его спросишь. Кажется, между двадцатью одним и двадцатью тремя годами произошло некое событие, которое сломало его в нескольких стратегических точках, и из Бетесды он бежал назад, на крыльцо многоквартирного дома на «Роксберри Кроссинг», где читал книжки о бахаизме, обложки которых по-хитрому оборачивал в газеты, и плевал впечатляющими параболами дрожащей мокроты на Нью-Дадли-стрит. Он был весь в темных веснушках и нарывах и страдал от повышенного выделения мокроты. Плевался он мастерски, и утверждал, что отсутствующие резцы ему удалили «для облегчения процесса отхаркивания». Мы подозревали, что он или гипоманьяк, или сидит на дринах, или все сразу. Его выражение лица всегда было предельно серьезным. Он без остановки разглагольствал с бедным Брандтом, используя плевки вместо связи между придаточными. Говорил он громко, потому что оба носили поролоновые беруши – крики людей из-за кошмаров вызывали у них нервный озноб. Их техника уборки заключалась в том, что Кенкль со снайперской точностью плевал на поверхность, которую Брандту следовало отмыть, и Брандт как послушная гончая трусил от плевка к плевку, слушая и улыбаясь, посмеиваясь в нужных местах. Они удалялись от меня в сторону восточного окна второго этажа, Брандт – оставляя веревочной шваброй размашистые блестящие дуги, Кенкль – волоча жестяное ведро и посылая маркеры мокроты через сгорбившегося Брандта.

– А Свя-аточный сезон, Брандт, друг мой Брандт – Рождество – рождественское утро – Что есть суть утра Рождества, как не детский эквивалент полового контакта, для ребенка? – Подарок, Брандт – То, что ты не заслужил и чего не имел, но теперь имеешь – Разве ты сам не чувствуешь символическую связь между разворачиванием рождественского подарка и раздеванием девушки?

Брандт кивал и мыл, не зная, смеяться или нет.

Сам повстречался с Кенклем и Брандтом в метро (Кенкль и Брандт, оказывается, катались по ночам в метро, в качестве досуга), когда пытался как-то добраться до Энфилда из Бэк-Бэй по оранжевой ветке 353, подшофе. Кенкль и Брандт не только пересадили Самого на ветку правильного цвета и подпирали с двух сторон на протяжении всего бесконечного пути до Содружки, но и проводили по крутой железной лестнице станции метро, через дорогу и по серпантину на холм до самой опускной решетки, и были приглашены Самим в 02:00 продолжить дискуссию о низких температурах, которую они вели с Кенклем, пока Брандт поднимал Самого на холм на плече (Кенкль помнит, что дискуссия той ночи касалась человеческого носа как эректильного органа, но уверенным можно быть только в том, что дискуссия была односторонняя); и в итоге дуэт снялся в роли служителей в черных вуалях в стиле театра Но в фильме Самого «Чайная церемония при нулевой гравитации» и с тех пор работал на черных работах в ЭТА, хотя только в ночную смену, поскольку мистер Пал всей душой ненавидел Кенкля.

Кенкль харкнул и попал точно в тонкую полоску пыли у плинтуса, которую пропустила мокрая дуга швабры.

– Ибо я за миссионерскую позу, Брандт, как есть – Брандт – Мне будьте добры либо обычное соитие в миссионерском положении, либо нигиль и ничто – Смекаешь? – Подключись к мозговому штурму об альтерна-ативных позициях, Брандт – Брандт – Для меня, по крайней мере на мой вкус, зеро и нигиль эти ваши позы сзади, или, как их еще называют, ко-онтакты в догги-, или собачьем, стиле, столь любимом среди мужланов, в порнокартриджах, та-антрических учениях – Брандт, это же все жи-ивотное – Почему? – Спрашиваешь, почему? – Брандт, по существу своему это поза четверенек – Она на четвереньках, ты на четвереньках над ней, – Из ря-ада вон много четверенек, на мой.

Брандт первым услышал, как я подхожу в носках, стараясь ступать по сухому. Дважды я чуть не поскользнулся. За восточным окном все еще мело.

– Я Отто Брандт! – окликнул меня Брандт, протягивая руку, хотя я все еще был в нескольких метрах.

Дреды Кенкля торчали из-под клетчатой кепки. Он обернулся за Брандтом и по-индейски поднял руку в приветствии.

– Дорогой мой принц Хэл. Уж встал и одет ни свет ни за-аря.


– Позвольте представиться, – сказал Брандт. Я пожал его руку.

– В носках и с зубной щеткой. На-аследный принц ЭТА, Брандт, который, держу пари, на четвереньки не вста-ает.

– Тьме наверху срочно нужна ваша помощь, ребят, – сказал я, вытирая носок о штанину. – Темныш прилип лицом к стеклу, и ему ужасно больно, и мы не смогли его отодрать, и понадобится горячая вода, но не очень горячая, – я показал на ведро у ног Кенкля. Заметил, что на нем разные ботинки.

– Можем ли мы поинтересоваться, что же в этом забавного? – спросил Кенкль.

– Меня зовут Брандт, очень приятно познакомиться, – сказал Брандт и снова протянул руку. Он положил швабру туда, куда показал Кенкль.

– С ним сейчас Трельч, но Тьма очень плох, – сказал я, пожимая руку Брандта.

– Мы уже в пути, – сказал Кенкль, – но отчего такое веселье?

– Какое веселье?

Кенкль перевел взгляд на Брандта и опять на меня.

– Он спрашивает, какое веселье. На твоем лице написано веселье. Оно очень веселое. Сперва оно выглядело лишь бескручи-инным. А теперь оно открыто гомери-ическое. Ты почти хватаешься за животик. Ты с трудом выговариваешь слова. Ты едва ли не хлопаешь по коленке. Вот какое веселье, дорогой мой наследный принц Хэл. Я думал, что вы, игроки, вне поля все компадре-мундо.

Брандт пятился по коридору и сиял улыбкой. Кенкль сдвинул кепку набекрень и почесал какую-то экзему на линии роста волос. Я подобрался и сознательно придал лицу предельно пасмурное выражение.

– А теперь?

Брандт отпер хозяйственную подсобку. Раздался звук наполняющегося из технического крана в подсобке металлического ведра.

Кенкль надвинул шапку назад и прищурился на меня. Подошел поближе. В его ресницах были сухие желтые хлопья. На лице, как и у Сбита, виднелось несколько кист в разных стадиях развития. Изо рта у Кенкля всегда слабо пахло яичным салатом. Он недолго щупал губы в размышлениях, затем сказал:

– Теперь где-то между «бескручи-инный» и «гомери-ический». Я бы сказал, задорный. Морщинки у глаз. Задорные ямочки на щеках.

Открытые зубы. Можем подключить к мозговому штурму Брандта, если.

Прямо над головами от «ГЫ-А-А-А-А-А» Стайса задрожал потолок. Я ощупывал лицо. В коридоре открывались некоторые двери, высовывались головы. Брандт набрал полное жестяное ведро воды и пытался бежать к лестнице, но ведро оттягивало ему плечо и дымящаяся вода плескалась на чистый пол. Он остановился, схватившись рукой за дверь на лестницу, и оглянулся через плечо на нас, опасаясь уходить без Кенкля.

– Я голосую за «задорный», – сказал Кенкль, слабо сжав на ходу мое плечо. Я слышал, как по дороге к Брандту он говорил каждой голове в двери что-то разное.

– Господи, – сказал я. Наплевав на носки, я вошел в особенно мокрую область и попытался разобрать свое лицо в восточном окне. Но уже было слишком светло, на улице, из-за снега. Я видел себя лишь в общих чертах, неопределенный и призрачный на фоне сияющей белизны.



Частичная расшифровка перенесенного из-за погоды совещания с участием:

(1) Мистера Родни Тана-ст., директора Департамента неопределенных служб и советника Белого дома по взаимозависимым отношениям;

(2) Мисс Морин Хули, вице-президента отдела детских развлечений «ИнтерЛейс ТелИнтертейнмент, Inc.»; (3) Мистера Карла И. («Бастера») Йи, директора отдела маркетинга и восприятия товаров корпорации «Мягкая тара „Радость"»;

(4) Мистера Р. Тана-мл., помощника регионального координатора, Департамент неопределенных служб США;

и (5) мистера П. Тома Вилса, рекламное агентство «Вайни и Вилс анлимитед». 8-й этаж, флигель Капитолия, Бостон, Массачусетс, США,

20 ноября – Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

МИСТЕР ТАН-СТ.: Том. Бастер. Мо.

МИСТЕР ВИЛС: Бог Эр.

МИСТЕР ЙИ: Род.

МИСТЕР ТАН-СТ.: Народ.

МИСТЕР ТАН-МЛ.: Добрый день, шеф!

МИСТЕР ТАН-СТ.: М-м-пф.

МИСС ХУЛИ: Рада, что ты наконец смог добраться, Род. Должна сказать, мы все, со своей стороны, крайне взволнованы.

МИСТЕР ТАН-СТ.: В жизни не видел, чтобы так мело. Кто-нибудь видел что-то хоть отдаленно похожее?

МИСТЕР ВИЛС: (чихает) Гребаный город.

МИСТЕР ЙИ: Там словно дополнительное измерение. Не стихия, а новое измерение.

КТО-ТО: (визг туфель под столом).