Бывшая Ленина

– Дура твоя Лизка.

– И она права, наверное. Анька – помнишь, классом старше училась – она в разводе уже, и Кирилл ваш, которого вы мне в пример всё, и… Короче, это правило такое: если родители курят, то ребенок у них может быть некурящим, но на самом деле нет, исключение подтверждает, а курить почти каждый будет.

– Так мы не курим…

– А если родители развелись, то и ребенок разведется. И знаешь, пап, в чем разница между мной и тобой, ну и мамой? У тебя родители не разводились. У мамы тем более, там сложно, я помню. Но если вы разведетесь, то это только ваша вина будет. А если я разведусь – то это вы виноваты. Ты уж прости, но только так получается.

– Саньк, так нечестно, – негромко сказал папа.

– А то, что так, – честно? – спросила Саша тоже негромко.

Папа помолчал, с тоской посмотрел на удивительно чистое, не совпадающее с запахом небо и на окна своего дома и сказал:

– Не могу я больше, Санька. Ты же видишь, какая она.

– Какая? – спросила Саша зло.

– Ладно, – сказал папа. – Понял я. Забыли.

Он поцеловал Сашу в скулу между шапкой и шарфом, махнул рукой, поворачиваясь, но вдруг замер и сказал себе в ноги:

– Душно мне, Саньк. Не могу больше.

Саша заплакала.

Папа продолжил:

– Санька, я постараюсь. Честно. В любом случае, как уж ты сказала: вы первые узнаете.

Он снова крепко, как в прихожей, обнял Сашу, сгорбившись над нею, словно защищал от обманчиво чистого неба, и прижавшись виском к виску.

– Пап, я тебя люблю, – прошептала Саша, и он кивнул, оторвался от нее и пошел к подъезду.

– Папа, мама хорошая, она тебя любит, – сказала Саша вслед.

Папа, кажется, не услышал.





Глава четвертая




К субботе Оксана поняла, что Тимофей ей надоел.

Новое знание слегка напугало. Такого раньше не было – ни с Тимофеем, ни с Рустиком, ни с кем-то еще. Привычной была другая схема, в рамках которой надоедали или сразу были неприятны малознакомые люди, претендовавшие на часть жизни или времени Оксаны – ну и на что они там обычно претендуют. С ними справляться Оксана умела. С Рустиком, который мешал и в какой-то момент стал просто поперек, тоже – разбежаться проще и удобнее, чем чувствовать себя участницей собачьей свадьбы: лохматой такой участницей, склещенной, нелепой, на которую глазеют все вокруг. На самом деле никто не глазел, конечно, но Оксане и себя хватало, собственного трезвого взгляда, который однажды прорезался и заставил не возгордиться в очередной раз без особой причины, а устыдиться и ужаснуться.

С Тимофеем такого не было. Было спокойно, почти до прохладности, но уютно и по-разному: хочешь, дочки-матери включай, хочешь – супружескую пенсию, хочешь – курортный роман или порнопробы. До последнего дошло только сейчас, ни с того ни с сего – и как-то оказалось, что это если не высшая, то финальная точка отношений. Дальше и незачем вместе. По крайней мере, Оксана смысла не видела. От этого было неуютно, какой-то киношный замес – высосала парнишку и выбросила. А он и не знает, даже не чувствует. Деловито спрашивает в мессенджере, что купить, и строит планы на выходные. А Оксана не хочет быть частью этих планов, не хочет быть частью жизни Тимофея, и видеть его не хочет. Она хочет с собой разобраться. А времени на это нет. Его ни на что нет, категорически.

Балясников всегда был любителем авралов, а тут устроил просто показательные выступления с истерической демонстрацией активности. Первое совещание было нервозным, но без фанатизма: проблема твердых бытовых отходов обостряется, полигон ТБО, оставшийся после выхода «Чистой стороны» из проекта без перерабатывающего цикла, представляет собой растущую как на дрожжах свалку, область нами недовольна, а областью недоволен федеральный округ. Мне об этом прямо сказали, сообщил Балясников, хмуря светлые бровки, и добавили, что если области из-за нас будет плохо, то нам – просто край и ад, в вони утонем.

Оксана так и не поняла, специально Балясников провоцировал, или Фрейд его за язык дернул, – но получилось хуже, чем нарочно. «А сейчас как будто не тонем», – раздалось со всех сторон. Вот глава и вспылил. Заставил готовить к сессии два варианта постановления о мусоропереработке, причем второй – в комплексе с введением местного добровольного, а на самом деле обязательного, конечно, сбора со всех юрлиц и домохозяйств на утилизацию мусора. Тишина в зале стала звенящей, Оксана, поерзав, начала подниматься для развернутого возражения, потому что экспертить проекты предстояло ей, а значит, и огребать неприятности, совершенно неизбежные с учетом прошлогоднего рекордного подъема платы домохозяйств за вывоз мусора, который и стал настоящей причиной массовых протестов – а вовсе не мусоросжигающий завод «Чистой стороны». Но Балясников рявкнул: «Сядьте, Оксана Викторовна, и записывайте», – и она села, поморгала и стала записывать почти так же сосредоточенно, как все вокруг.

Пахали не только Желтый дом и муниципальные предприятия, но и формально независимые от городской власти компании, на самом деле учрежденные Желтым домом или для Желтого дома. Серверы висли от перегоняемых потоков писем и правок, картриджи в обоих принтерах пришлось менять дважды, коробки с бумагой формата А4 выстраивались в столб возле двери офиса каждое утро – и к вечеру столб таял, аки жена Лота под текиловым дождем. От тихого воя выгоняемых листков чесались уши, глаза слезились от бесконечных, в шесть разноцветных слоев, правок, которые приходилось снимать пласт за пластом, чтобы тут же накидать новые и отправить дальше, телефон звонил каждые пятнадцать минут, все цапались со всеми, в желудке горели пицца с роллами, кофейная отрыжка разъедала носоглотку, от мужиков перло псиной, от баб – перекисшим по́том, живанши-шанельный фон и запах химического озона из принтеров на синтетической подложке кондиционированного по кругу воздуха делал атмосферу в кабинете юпитерианской или какой там еще, но точно не совместимой с жизнью, и не было от этого спасенья, потому что стало тепло, и вонь от свалки накрыла центральные районы Чупова старательней, чем тьма один вечный город, – и уж точно на более долгий срок.

Второе совещание напоминало последнее заседание в ставке Гитлера под красноармейскими залпами и закончиться могло… Стрельбы Оксана все-таки не ждала, но массовым самовыпилам не удивилась бы. Разве что нетрадиционности подхода: все-таки у начальства не принято ни спрашивать с себя, ни убиваться – в каком бы то ни было смысле. Но все выжили – будем благодарны за это. И на совещании, и в течение рабочей недели.

Оксана не раз и не два ловила себя на безнадежном обдумывании уже не формулировки для заявления об уходе – это был давно пройденный этап, – а точного часа, в который надо заказать такси, выскочить наружу, не надевая пальто, домчаться до дому, велеть водителю обождать минут десять – и в эти десять минут загрузить в чемоданчик документы, бабушкины цепочки (которые Оксана никогда не носила и носить не будет, но они же бабушкины), схватить под мышку Марка, заехать попрощаться к маме, успеть на вокзал к проходящему вечернему скорому и уехать в московском направлении до первого симпатичного полустанка, где никто ее не знает, не достает, не звонит каждые полторы минуты, не требует немедленного спасения, где нет симпатизирующих несимпатичных дураков-начальников и дур-подчиненных и где – не – воняет.

Остались же в стране такие места.

Должны остаться.

А и не остались – что ж. Мир велик, паспорт есть, язык есть, два с половиной, молодая, сильная, умелая – не пропаду. Любой вариант лучше, чем жизнь на мусорной куче, будь ты даже царица этой вонючей горы. А царицей быть Оксане явно не суждено. Так чего же сидишь?

Привыкла.

Положено.

Не доделала немножко, вот сейчас эти два законопроекта сдам – и тогда.


И тогда новая куча упадет.

Такие мысли накрывали Оксану и раньше, но впервые она поняла, что ее и впрямь никто не держит. Ни работа, ни карьера, ни Тимофей, ни любовно отремонтированная и обставленная двушка. Нет в них ничего уникального, нет ничего, что нельзя найти, заработать, получить, построить, слепить из палочек-дырочек в любом другом человеческом месте. Да и Марка пора спасать уже.

От этого понимания ей сперва стало страшно, а потом сладко, как даже в эти выходные не было. Я свободный человек, дошло до Оксаны. По сравнению с тем, какой была еще год назад, когда беззвучно рубилась за место с более опытной замшей. По сравнению со всеми вокруг, на ком висели супруги, дети, ипотеки, карьерные соображения и близкие пенсии. И что самое главное – безо всякого сравнения и безотносительно чего бы то ни было. Оксана Юрченко свободна, ничем не связана и не обременена – потому что Марк – счастье, а не бремя, – дееспособна и мобильна. Можно встать и выйти прямо сейчас, а такси заказать уже во дворе.

Оксана почти уже встала, но Митрофанов сказал:

– Оксана Викторовна, я придумал.

Ну чего ты там еще придумал, милок, подумала она утомленно. Что может придумать скучная серая перхоть без особых примет, достоинств и амбиций?

Он смог – и придумать, и сделать то, что все изменило. Нет, не так. Не бывает, чтобы изменялось все, и не бывает единой и единственной причины. Одна – она как столб, в который врезаешься и либо застываешь на месте, часто неживым, либо улетаешь в ненужную сторону. А если по-хорошему, то обычно много их, поворотных точек, на каждой из которых устремленная вперед линия чуть меняет вектор и превращается из прямой в кривую. А кривая вывезет, бабушка так учила. Бабушка знала.

Вот этот разговор в кабинете был второй точкой – и самой неожиданной. Потому что неожиданным был Митрофанов – несвежий, как и все, перекошенный и неровно выбритый. Особенно раздражали пятнышки серой щетины в складках рта, которые стали видны, когда Митрофанов, на миг задумавшись после уточняющего Оксаниного вопросика, сложил губы трубочкой. Это усилило раздражение Оксаны так, что она почти уже выпалила: «А если не знаете, Даниил Юрьевич, так возвращайтесь к работе и больше за пределы поручения не выходите, сроки горят».

Не успела: Митрофанов, скривив рот обычным образом, так что небритые пятнышки спрятались, сказал:

– Да нет, это компетенция муниципальных властей. Подтверждаем, что земля имеет сельскохозяйственное назначение, и тогда любая свалка там запрещена. Ни районных, ни областных решений по переводу статуса земель не было, я проверял. Там же совхоз был, земля его или правопреемника, класс земель наверняка вспашной, ограничения я перечислил. В базе за тот период документов нет, но в архиве найдем. И вопрос решен. Собираем сессию, без всяких дополнительных согласований по вновь вскрывшимся обстоятельствам объявляем свалку незаконной, прекращаем прием мусора и вешаем всё на операторов. Пусть ликвидируют, что натворили, за свой счет, ну или регрессят с «Чистой стороны», да хоть лично с Гусака. Кто заварил, тот и отвечает. Все суды поддержат.

– Областной особенно, – сказала Оксана с иронией.

– В областном иск сломают – так окружной удовлетворит. Да и не дойдет до этого – область раньше договариваться начнет.

– Ох, – сказала Оксана, еще раз перелистывая бумаги. – Все бы так легко было. Ладно, оставьте, я еще раз посмотрю. Все равно надо проверять – мы же не знаем, что там депутаты в девяностые напринимали.

– Знаем, – сказал Митрофанов неожиданно. – Ни в девяностые, ни в нулевые по району не было никакого решения. До середины нулевых – совхоз «Новая жизнь». Давно не работал, но все равно числился. Потом комплексную застройку хотели, с таким же названием. Оформить не успели. Когда с микрорайоном не получилось, явочным порядком начали как свалку использовать, с ноль восьмого или ноль девятого, если правильно помню. Такая вот получилась «Новая жизнь», сама собой, от совхоза к свалке. Если что и сделали, то задним числом, а это опрокинуть как два пальца. А в нулевые – нет. Я уж знаю, все-таки главой земельного комитета был.

– Кто был? – глуповато спросила Оксана.

– Я.

Оксана смотрела на подчиненного, мигая. Он не издевался и, похоже, не шутил.

– Какого комитета, мэрии?

– Нет, гордумы. Я же депутат был, освобожденный, чуть даже председателем не стал, но…

Он, не договорив, пожал плечом, помолчал и сказал:

– В общем, если надо дописать или дополнить, скажите, это легко.

Он ушел за свой стол, повозился и аккуратно стал раскладывать перед собой схваченные скрепками бумаги из лотка. Оксану почему-то это очаровало, почти как бег воды или ленивый огонек, подбирающийся все ближе. С большим трудом она оторвалась от бездумного наблюдения, отложила выкладки Митрофанова и снова нырнула в разноцветную паутину правок.

Предложение Митрофанова Оксана решила в ход пока не пускать, так что ничего нового в тот день не произошло. Зато именно в этот вечер они завершили сведение и чистку документов, передав их в протокольный отдел администрации. И беспримесно чистым совпадением следует считать, что именно в этот день Оксана поняла: надоел Тимофей, категорически и, кажется, окончательно.

Оксана и Тимофей не виделись с того самого воскресенья. Он регулярно писал, строил планы, в том числе внезапно связанные с совместными проводами истекающего дня. Вдохновился мальчик, на сплошную лихорадку буден замахнулся. Оксана односложно эти планы заворачивала, ссылаясь на занятость. Тимофей не обижался, поскольку не имел такой привычки, да и ситуация была совершенно стандартной и рабочей. Всё у них последний год было так: Тимофей придумывал и предлагал, Оксана заворачивала, соглашаясь после семи раз на восьмой. Просто на сей раз она не видела для этого восьмого никаких ниш и перспектив. И сама себе признаться не умела. Наоборот, думала, что вот спихнет с себя гору, связанную с поручением Балясникова, в субботу проводит на пенсию Золотницкую – и выйдет на выходные с чистой совестью и развязанными руками. Захочет – Тимофею позвонит, по ходу решив, для чего звонит-то: послать или приласкать. Захочет – с Марком весь вечер будет гонять заводные машинки по лего-пандусам. Захочет – устроит себе счастливый уик-энд старой девы, с книжкой и глинтвейном. А может, все-таки сделает то, чего захотела особенно остро: вызовет такси и побросает в чемодан самое важное.



Отвальную Золотницкая устроила в кафе с идиотским курортным названием «Наташа». Может, поэтому и градус куража сразу выставился на курортно-оллынклюзивный, то есть почти предельный уровень. Сперва, понятно, все чинно-благородно, поздравления, пожелания и адрес от главы, лишь несколько истеричная от усталости веселость обостряла реакцию на стандартные шутки про расширение рамок бальзаковского возраста, баб-ягодок и прочего «мы не доживем, так что вы за нас оторвитесь». Все за всех в отрыв и пошли – и Оксана тоже.

В девять вечера она обнаружила себя в кругу строжайших обычно дамочек, с воплями размахивающих посреди танцзала кто салфетками, кто кофточками в такт подзуживающим гоп-гопам Верки Сердючки, причем Савельева растелешилась до лифчика, неожиданно пристойного, в отличие от остального облика Савельевой. Оксана так обалдела, что едва не врубила начальницу, но обнаружила, что сама скачет по полу в колготках, стылым от ужаса взглядом просканировала остальные детали своего туалета, поспешно застегнула пару пуговиц на блузке, искренне надеясь на то, что сдавались они без приложения человеческой силы, и аккуратненько задвинулась в тень.

Отряд не заметил потери: из динамиков, надсадно погибая на высоких частотах, пополз реликтовый медляк, и дамочки с боевыми кличами побежали ловить кавалеров, а самые утомленные, и Савельева, к счастью, с ними, слились в объятьях с соседками и принялись, гогоча и постанывая, раскачиваться в ритме дискотеки младшеклассников.

Оксана поискала глазами туфли, но нашла только пару заметных дыр в колготинах. Убедившись, что всем не до нее, Оксана вздохнула, подтянула юбку, легонько, устойчивости ради, облокотилась о высокую спинку стоявшего рядом стула и умудрилась аккуратненько, в три плавных рывка, стянуть колготки без ушерба для юбки и белья, даже не выронив телефон. Чуть не потеряла равновесие лишь в финале – палец, естественно, не желал вылезать из дыры, – дернулась и вцепилась в спинку, предчувствуя, что стул со скрежетом отъедет по каменному полу, привлекая всеобщее внимание трудового коллектива к неизбежному крушению любимой начальницы.

Стул не поехал. Стоял как вбитый. Будто на нем сидел кто.

Не будто.

Оксана вздрогнула, отпрыгнула на метр и обернулась, поспешно пряча нейлоновый комок за спину.

Митрофанов не отреагировал: так и сидел, сгорбившись, спиной к Оксане и ко всем, локти на коленях, в правой руке пивная бутылка, каких не было на столе, где взял только, в левой – пустая тарелка.

«Отвернуться успел или действительно ничего не заметил?» – подумала Оксана, переступила по не особо холодному, но и не особо чистому полу, разозлилась на себя и вместо того, чтобы тихонечко смыться к туфлям и покою, шагнула вперед, к соседнему стулу, который, оказывается, стоял неподалеку и был по-настоящему пуст.

– Что не веселимся со всеми, Даниил Юрьевич? – прокричала она, присаживаясь на ловко подложенные колготки и убирая босые пятки под сиденье.

Митрофанов посмотрел на нее, не меняя наклона корпуса, отсалютовал бутылкой и сказал:

– Я веселюсь. Я так веселюсь, правда.