#черная_полка

— Встреча! — насмешливо передразнила его соседка. — Умер он вчера, ваш Виктор Борисович.

— Как умер?!? — ахнула Инга.

— Как все умирают, так и он умер. — Женщина спустилась на пол лестничного пролета. — Сердце остановилось, что ли? А там уж я не знаю — инфаркт, удар, приступ. Хрен его разберет. — Она опрокинула ведро в мусоропровод.

В тишине подъезда было слышно, как заскрежетали по трубе выброшенные консервные банки.





Глава 10





За четыре с половиной года до описываемых событий


Всю дорогу Майкл проспал глубоким ночным сном, хотя день только начинался. Как только такси выехало из Франкфурта и в окне растянулись толстые зеленые бока полей, утыканные исполинскими ветряками, он отключился.

Первое, что он увидел в Лейпциге из окна гостиницы, было грубое угловатое здание из стекла и стали — новый Гевандхаус, ничего общего не имеющий со старым парадным дворцом, который описывал ему отец.

Из-за его подробных рассказов Майкл с детства боялся этого города и никогда бы не приехал сюда по собственному желанию. С семи лет его мучили кошмары, сотканные из чужих воспоминаний. Он ярко представлял себе, как днем по узким средневековым улицам рыщут колдуньи и демоны в черной форме с красной повязкой на руке, готовые растерзать любого, кто прошмыгнет в кино, купит крендель в немецком магазине, заглянет в городской парк или просто ступит на тротуар. А ночью страшные злобные тени бьют витрины, поджигают дома, избивают родителей, а детей швыряют в окна.

Потому Майкла даже разочаровала железобетонная безликость Аугустусплатца. Единственным оставшимся осколком барочной роскоши был фонтан: тритоны, морские кони, нереиды, крылатые пути — напыщенная избыточность, столь любимая немецкими буржуа. Майкл посмотрел на них с ненавистью, как кровный мститель смотрит на своего врага, сжимая рукоятку спрятанного за пазухой ножа, и отошел от окна.

Он с трудом дождался ночи. Окна повсюду погасли уже давно, в девять вечера улицы обезлюдели и померкли. Майкл прошел по бульвару, деревья которого показались ему дряхлыми, хотя едва ли были старше кленов в Центральном парке Нью-Йорка. Отец говорил ему о том, что в Америке все казалось ему новым и искусственным, а в Германии даже здания югендстиля несли на себе какую-то печать древности. Майкл вдруг ощутил, что его жизнь состоит не только из настоящего, что было и есть у нее долгое прошлое, которое незримо продолжается на улицах Лейпцига. И это прошлое шло за ним сейчас по пятам — тяжелым железным маршем штурмовиков.

Совсем рядом раздался вой сирены. Майкл вжался в стену здания: сейчас они его схватят, возьмут за шкирку, как пушного зверя, и поволокут в участок. Но полицейский патруль промчался мимо, его страшный вопль постепенно затих.

— Да что такое со мной! — Он тихо выругался.

Дошел до Готтшедштрассе. По его расчетам, совсем скоро должен был показаться громоздкий профиль синагоги. Майкл огляделся: впереди стояли только серые многоквартирные блоки, обширный квадрат свободного пространства между ними был уставлен стульями. Он принял его за концертную площадку.

Прочел надпись на невысоком столбе посреди улицы: «Мемориал на месте Синагоги, разрушенной девятого ноября 1938 года, 14 000 евреев стали жертвами фашизма в Лейпциге». В Хрустальную ночь здание синагоги подожгли, а одиннадцатого ноября разбирать по кирпичику стены, уцелевшие от пожара, заставили самих членов общины.

— Значит, теперь здесь памятник!

Деревья отбрасывали острые хищные тени на тротуар. От канала поднимался туман, запутывал ноги, утягивал в небытие. Улицы заполнились длинными безмолвными рядами прежних жителей Готтшед-штрассе. Они с одобрением смотрели на Майкла — единственного живого человека среди теней. «Отомсти за нас!» — неистово шептали они, когда он проходил сквозь ледяные толщи призраков.

Он свернул на Томасиус и пошел медленно, ожидая перекрестка с Хельферих-штрассе, но ее нигде не было, Томасиус-штрассе заканчивалась тупиком. Нестерпимое волнение охватило его, похожее на страх разочарования. Линии эмоций скакали вверх-вниз, как кривая электрокардиограммы, — раньше жизнь его тянулась мертвой прямой.

Майкл повернул обратно, дошел до перекрестка с некоей Кете-Келлвиц-штрассе — и узнал его! Четырнадцатый дом с угловым эркером на втором и третьем этажах, внизу — лавка. Все витрины были заколочены фанерой, словно молодые буйволы из гитлерюгенд разбили их всего пару дней назад. На входной двери в магазин приклеен ярко-желтый листок официального уведомления: «Дом на реконструкции. Проход запрещен»* Майкл обошел его со всех сторон, пытаясь определить окна бывшей квартиры деда.

Через дорогу был пустырь, заросший деревьями, а дальше — квартал унылой застройки семидесятых — очередная заплатка на месте бомбежек британских ВВС. Майкл уверился: то, что дом отца уцелел, не было простым везением — это рок, слугой которого он решил стать. Навесной замок на двери был хилый — в доме не осталось ничего ценного, да и сквоттеры сюда не явятся из-за ежедневных ремонтных работ. Попасть внутрь не составляло труда, главное — действовать уверенно и быстро.

Майкл сбил замок — лязг прокатился по улице. Он быстро юркнул в дверь, прикрыл ее за собой и прислушался. За стеной закричал младенец — требовательно, утробно и страшно. Скоро его крик перерос в протяжный низкий вой и закончился неприятным взвизгом. Майклу стало не по себе от этого дьявольского звука, и лишь спустя минуту, вновь услышав жуткую руладу, он понял, что это орут коты.

В подъезде было темно, оранжевый свет фонарей с улицы сюда не пробивался. Жалюзи были плотно сомкнуты, значит, он мог подсветить себе дорогу — снаружи этого никто не увидит. Он убавил мощность луча и направил его вперед. До третьего этажа вела красивая чугунная лестница, та самая, с которой однажды отец чуть не скатился в тазу, но был вовремя пойман бабушкой. Майкл присел на корточки и погладил витой узор перил.

Дверь справа, на которой когда-то висела табличка с его фамилией, оказалась не заперта. Майкл прошел по холлу. «Вот ваша столовая, — рассказывал он полушепотом незримому отцу, — там кухня, дальше лестница на мансарду — в детскую».

Деревянные ступени резко вскрипывали под его шагами, скрежещущее эхо разносилось по комнатам. Пол детской был устлан исцарапанным, ссохшимся линолеумом, кое-где в его дырах был виден старый, уложенный елочкой паркет.

Майкл с хрустом оторвал плинтус от левой стены, отсчитал три метра от окна и стал выстукивать участок над полом. Уловив гулкий отзвук, он ударил по нему острым наконечником молотка, которым только что разделался с замком. Штукатурка осыпалась. В небольшой, размером с кирпич нише лежал посеревший от пыли бисерный кошелек и желтый, сложенный вчетверо листок. Майкл аккуратно развернул его:



«Расписка

Я, Рудольф фон Майер, получил от Михаила Пельца материальные ценности в виде ювелирных украшений в счет оплаты услуг по отправке Михаила Пельца и членов его семьи в количестве четырех человек за границы Германской империи. От 18 ноября 1938 года».



Он убрал ее в карман и бережно взял в руки бисерный кошелек — наверняка он принадлежал бабушке, которую Майкл никогда не видел. Он с нетерпением открыл его: там лежало несколько старых купюр — ничего другого и быть не могло. Но Майклу так хотелось найти в нем какую-нибудь записку или фотокарточку — хоть одну маленькую весточку от женщины, растаявшей без следа в крематории Освенцима.

На бумажке в двадцать марок красивая арийская женщина прижимала к груди цветок, напоминавший остроконечную звезду Давида. Майкл разорвал ее в клочья, следом все остальные и разбросал по комнате.

— Вот вам! Вот вам ваши поганые кровавые деньги!

Он побежал прочь, не заботясь больше ни о лишнем шуме, ни о подозрительности, сжимая в руках кошелек — нитки его истлели, и бисер падал стеклянными каплями на дорогу.






* * *


— Шапки — зло! — рявкнула Катька и выскочила за дверь с непокрытой головой, скрываясь от материнского гнева.

А что, утро как утро, даже не очень поругались.

Дочь удивляла ее с каждым днем все сильнее. Позавчера они наконец-то достигли большого перемирия. Катя дала обещание не грубить в школе и не писать провокационных статусов ВКонтакте (дочь журналистки, что тут скажешь!). Инга благоразумно воздержалась от любых обещаний: времена наступали тяжелые. Новость о том, что мать осталась без работы, дочь приняла по-взрослому, спокойно. Правда, для нее лично это означало главным образом прибавление домашних обязанностей. Баб-Люся, деловитая краснодарская труженица, приводившая в порядок их квартиру в течение восьми лет, была отправлена в отставку. Катька без лишнего ворчания вспомнила, где находится пылесос и половая тряпка, и от этого почувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Но готовить они обе не любили и, съев последний борщ Баб-Люси, перешли на бутерброды и салаты из кулинарии.

Инга взяла чашку с кофе и села перед компьютером. Итак, вчера она познакомилась со вторым подозреваемым, который не только не скрывал своего интереса к «Параду», но даже сам первым задал вопрос Волохову про вклад Пикассо в постановку. Несомненно, с Игорем Дмитриевичем надо было продолжить знакомство.

Она воткнула флешку Агеева в компьютер. Поежилась.

Не люблю сюрпризы.

На флешке оказались старые любительские видеосъемки МГУ. Небрежные, дрожащие, с плохим светом панорамы — актовый зал университета, лектории, коридоры физического корпуса, студенты, совсем мальчишки, строят рожи в камеру, библиотека, степенные девицы за книгами, Главное здание, на сленге — «морковка». Какие-то слова говорит в камеру всемогущий ректор, чуть наклонившись над огромным, заваленным бумагами столом. И вдруг… Моховая, факультет — знакомая аудитория! Александр Витальевич! Стоит за кафедрой, еще не седой, в ярком пиджаке и вечном шейном платочке пузырем из воротника. Улыбается! Ему хлопают, двое студентов, изображая почтительность, вносят на сцену огромный, как бревно на первом субботнике, свернутый лист ватмана. Появляется гитара, все старательно и смешно поют хором, свиток ватмана оказывается стенгазетой — фотографии, рисунки, стихи. Худенькая девушка в джинсах и темной водолазке под аплодисменты дарит Волохову нереально огромный букет пионов. Бархатные раскрывшиеся бутоны осыпаются, покрывая старинный университетский паркет белыми и розовыми лепестками, кто-то бросается подбирать. Девушка целует Волохова в щеку. Он хмурит брови, но видно, что тронут и даже растроган, хотя лекция безнадежно сорвана.

Инга смотрела и не могла поверить, что этот эпизод — день рождения любимого преподавателя, зацепившийся где-то на периферии памяти, сохранился на пленке и вот таким странным образом вернулся к ней. Вернулся из юности, безденежной и беззаботной, когда собрав со всех по десятке — а это была четверть стипендии — она неслась на вокзал, чтобы скупить в трех ларьках любимые цветы Александра Витальевича.

И этот уходящий, почти забытый, вытесненный сиюминутными потрясениями мир хранил у себя дома Агеев.

Какая я тогда была сутулая, смотреть страшноI А потом мы так напились в любимом садике за факультетом…

Она вдруг явственно услышала запах весенней листвы, смешанный с гарью выхлопных газов, и шум машин на Моховой.

— Позвоню-ка лучше ментам, — сказала Инга громко. — А то ухнешь во флешбэк — весь день насмарку!

Она устроилась на кухне, закурила, взяла телефон.

— Как его там? Свиное рыло… Ага, вот. Стоп, зачем мне рыло? — При воспоминании о Рыльчине Инге стало тошно. — Сейчас еще статью пришьет. «За самовольное узнавание результатов вскрытия». Кирилл, вот кто нужен. — Она набрала номер, заговорила специальным, отработанным за многие годы «репортерским» голосом. — Здравствуйте. Это Инга Александровна Белова. Мне нужен следователь Архаров.

— Вам повезло, Архаров у аппарата.

— Кирилл! — Инга обрадовалась. — Вы мне очень нужны!

— Это вы мне уже раза два сообщили. И?

— Появилась важнейшая информация по делу Волохова.

На том конце как будто размышляли. Она ждала, покусывая от нетерпения пояс шелкового халата.

— Волохова вел майор Рыльчин. Если хотите оставить для него…

— Нет, — резко ответила Инга. — Только вы.

— Я чужими делами не занимаюсь! И по должности, и по правилам, да и сил на это нет. Почему вы считаете, что я должен с вами общаться в рабочее время? Вообще, у меня скоро второй завтрак.

— Типа, бранч? — не удержалась Инга. На другом конце трубки повисла пауза.

— Инга Александровна, не тараторьте! Вы или перебиваете, или слушаете — это раз. У нас на Патриарших в будний день это называется «птидежёнэ» — это два. Теперь три — «Дядю Стёпу» знаете?

— Милиционера?

— Кафе! Мы в другие заведения не ходим, только профильные, как велит дисциплинарный устав. — Голос Кирилла звучал абсолютно официально. — Это недалеко от нашего ОВД. Что еще я должен вам сказать?





* * *


Кирилл появился на месте первым. Он обошел аляповатую ширму и сел за любимый стол — спиной к входу, лицом к зеркалу в старинной раме. Его не видно, он видит все. Удобно.

Кафе было оформлено в ностальгическом духе. На стене, как в советской коммуналке, висел допотопный велик, на столах — вязанные крючком салфеточки, а над ними — оранжевые абажуры с бахромой. По стенам — выгоревшие фотографии, на полках неработающие радиоприемники ВЭФ, пыльные книги, был даже коврик с оленем. Кирилл в первый раз даже не удержался, погладил мягкий ворс. На даче бабушки в его детской комнате висел почти такой же: гордая рогатая башка, переливающаяся синева за зверем, чертополох по переднему краю. Когда был маленький, Кирилл боялся до него дотрагиваться, думал, колючий.

Официантка Марина, одетая в застиранный кружевной фартук — советский винтаж! — принесла ему яичницу-глазунью, огромную, с куском белого нарезного батона, и сливочное масло на блюдце. Интересно, до какого возраста здоровый мужик с пистолетом будет играть в свое детство? Кирилл пока делал это с удовольствием, тем более подглядывать некому.

В зеркале было видно входную дверь и вешалку. Дверь открылась, и на вешалку полетели синяя куртка-дутик, зеленая вязаная шапка и шарф с помпонами. Продолжая жевать, Кирилл рассматривал Ингу, пока она расправляла длинные рыжие патлы растопыренной пятерней и озиралась по сторонам. При первой встрече разодетая вдова Волохова задала стиль всей картины, и Кирилл автоматом отнес и ее, и Ингу в раздел «фифы упакованные». У него были и другие определения женских особей: «дрянь чумазая», «тля гламурная», «Джульетта», «спальная фея», «брошенная мадонна», «элгэбэтушка», «истеричка» и «курсистка». Нормальные тетки в ментовку не попадают и нам не попадаются, объяснили ему опытные товарищи несколько лет назад. По всему выходило, что так оно и есть. Но тут особый случай, подумал Кирилл. Хотя к нормальным он бы Ингу тоже не отнес. «Ну, Дарвин, напрягись, надо создать еще один подвид — худая, нескладная, колючая, умная… наверное. Или думает о себе, что умная. Без косметики, волосы кое-как, с мужем поругалась? He-а, нету нас никакого мужа! А вот дитё непослушное, сто-проц, имеется…» Что-то еще увидел Кирилл в лице Инге, что отличало ее от нормальной тетки, но вычислить не успел, потому что она его заметила. Он поднял руку — сюда!

— Мне то же самое, пожалуйста, — сказала Инга официантке. — Вы здесь всем отделением завтракаете? — уже Кириллу, усаживаясь.