#черная_полка

Инга открыла приложение с фотографиями. Всего было шесть снимков. Улыбающаяся, счастливая, даже сияющая Софья Павловна и рядом моложавый стройный красавец, который, приобняв, ведет ее за руку сквозь толпу на какой-то тусовке. Фото в группе, фото с каким-то хрычом в смокинге, галантно целующим Софье Павловне руку, фото у отеля под платаном — Франция? Италия? Да, Франция, Канны. И везде этот моложавый красавчик…

Ай да Софья Павловна!





Глава 20




Отто еще раз медленно и внимательно перечитал письмо — любезно-официальный тон, «с сожалением сообщаем, что со следующего квартала сего года мы более не сможем осуществлять юридическое сопровождение… в соответствии с пунктом 16-Прим вы имеете право… руководствуясь Гражданским процессуальным положением Германии…..»

Так. Майер был внутренне готов к такому повороту событий. Все по закону, наверняка у Герхарда в конторе такие письма прописаны с максимальной скрупулезностью. Сколько десятилетий они были вместе — сначала их отцы, потом он с Дигелем-младшим! Отто безразлично прикинул количество дней, а может, и недель, что уйдет на передачу документов и архивов: нужно все принять по описи, потом та же процедура, только наоборот, — с новыми юристами. Что ж, таков порядок, он не первый и не последний. У него на примете уже было нескольких кандидатов из приличных адвокатских контор. Обидно, что придется потратить уйму времени на бюрократические тонкости и штудирование новых договоров. Еще одна потеря времени — придется проверить последние действия «Дигель и партнеры». Убедиться, что они работали не в ущерб. Конечно, формально такое невозможного — Отто поморщился — качество юридических услуг с этими открытыми границами Евросоюза заметно упало, он то и дело слышал, что новые клиенты с Ближнего Востока и Центральной Европы ни во что не ставят адвокатскую этику, думают, что деньги решают все. Кто знает, может, и Герхард подцепил эту бациллу?

Как он вел дела в Амстердаме? Правда ли уговаривал Карла Лурье и его мать продать «Бессонницу»? Насколько можно верить документам о недееспособности этого наркомана? Что на самом деле происходит с «Бессонницей»? Как проверить, не выписался ли придурок Лурье из рехаба раньше времени, не продал ли картину кому-нибудь другому? Может, спрятал ее в банке, пожертвовал на благотворительность, подарил обкуренной подружке? Все это должен был сделать Герхард! А теперь он уходит.

Отто снял верхушку со сваренного всмятку яйца, машинально сунул ее в рот: белок показался ему безвкусным, как бумага. Пальцы правой руки вдруг свело судорогой, он глянул на них, начал разминать: костяшки побелели. Он переложил письмо Дигеля в лоток для прочитанной корреспонденции в левом углу стола и взял справа следующее письмо. Оно было в большом конверте с надписями на русском и иврите. Тонким серебряными ножом Отто разрезал бумагу по верхнему краю.

Господин Отто фон Майер!

«Национальный Центр „Наследие“» имеет честь пригласить Вас и Вашу супругу на торжественное открытие выставки, посвященной жизни и деятельности Вашего отца Рудольфа фон Майера во время Второй мировой войны. Выставка «Спасающий жизни» пройдет с 10 июня по 2 июля в Москве по адресу: г. Москва, ул. Загорянского, д. 3, стр. 5. В случае Вашего любезного согласия мы готовы взять на себя расходы на перелет и размещение в гостинице («Ритц Карлтон»). Мы были бы очень признательны, если бы Вы смогли бы выступить на торжественном открытии выставки «Спасающий жизни» 10.06 в 17:00.

Просим подтвердить Ваше присутствие на мероприятии.

Заранее благодарны,

С уважением,

Директор Национального Центра «Наследие»…



Фамилия ему была незнакома. «Вот это хорошая новость! Молодец Петрушка! Этот человек держит свои обещания…»

В столовую стремительно вошла Клара, резким движением открыла шторы. Отто раздраженно зажмурился: он никого не хотел видеть, даже ее. Особенно ее.

— Это правда, что «Дигель и партнеры» больше не будут работать с нами? — спросила она. Клара очень старалась говорить спокойно, но Отто заметил, что она на взводе. Он почувствовал, как раздражение заливает его изнутри. Несколько секунд они зло смотрели друг на друга — как две старые собаки, прожившие всю жизнь в одной конуре, каждый словно рычал и щерился.

— Они вели мое дело с Гэлахерами, — Клара говорила холодно, но ее тонкие ноздри раздувались, — что мне прикажешь теперь делать? Речь идет о десятках тысяч евро! Они были моими законными представителями на протяжении…

— За-мол-чи. — Отто мысленно представил, что дает ей сладкую, звонкую оплеуху — наотмашь, чтобы дернулась голова, чтобы растрепалась безупречная прическа.

Клара отпрянула, будто пощечина была реальной. В следующую секунду она стремительно развернулась на каблуках и направилась к двери.

— Они больше не соответствуют уровню нашего достатка, — сказал Отто мягче, в ее напряженную спину. — За дело Гэлахеров не переживай. Им на следующей неделе займется наш новый адвокат. И у меня новости. В Москве планируется выставка в память об отце. Ты же поедешь со мной?

Клара на секунду замерла. Обида все еще клокотала в ней, но аргумент, связанный с Рудольфом фон Майером, подействовал безотказно. Отто знал о безмерном уважении Клары к его отцу — герою, который под страхом смерти не принял «причастие буйвола» и, рискуя жизнью, спас столько людей. Клара смягчилась:

— Я очень рада. Конечно, поеду.

Не оборачиваясь, она вышла из комнаты, аккуратно прикрыв дверь. Скандал был исчерпан.

Отто вернулся к тексту письма. Итак, Петрушка не подвел: как и обещал, организовал выставку, посвященную отцу. Если таким образом удастся привлечь внимание московской еврейской диаспоры — так и до «Праведника мира» недалеко. И вот тогда… Отто подошел к окну. Стояла необычная для мая жара — улица плавилась, шла волнами. В прохладе кондиционера сложно было себе представить, что стоит шагнуть за дверь — окажешься во влажной предгрозовой бане и вся одежда мгновенно прилипнет к телу, а дышать будет совершенно нечем. Здесь, в полумраке, за тяжелой шторой, день за окном казался просто солнечным, и все.

Дверь под парадной лестницей закрывалась на простой ключ. Отто спустился, прошел по одной из трех подземных галерей — той, что вела под флигель дома, повернул ручку еще одной, на этот раз сейфовой двери, открыл решетку. Под землей было прохладно и сухо. Тихо. Отто оперся о шкаф, в котором стояли раритетные книги, посмотрел на левую стену: Пикассо, Дега, Матисс. Дальше — витрина с ювелирными украшениями. Коллекция отца.

Сколько лет он искал пути узаконить ее — безрезультатно. И вот появилась новая возможность — это почетное звание «Праведник мира». Израиль присуждает его всем, кто спасал евреев во время Второй мировой войны. В честь этих самых праведников сажают деревья, дают им гражданство, выплачивают ежемесячное денежное вознаграждение. Конечно, ничего из этого Отто не интересовало. «Праведник мира» давал неизмеримо большее — неприкосновенность, в первую очередь моральную. И ему, и его отцу, и его семье. Много раз Отто пытался сделать следующий шаг, подняться на новую ступень — превратиться из владельца предметов искусства в уважаемого коллекционера, войти в мир художественной элиты. Часто он, приходя в крупнейшие музеи мира — Прадо, Тейт, Орсе, — подолгу стоял перед шедеврами, делая вид, что рассматривает полотна. А на самом деле представляя на их месте картины своей коллекции. И рядом с ними на стене — маленькую табличку «Из частного собрания семьи Майер». Но каждый раз, когда он задумывался о том, чтобы обнародовать свои сокровища, просыпался страх — что начнут копать, задавать несуразные вопросы и в конце концов отберут. Коллекцию, собранную отцом с таким трудом и риском! Нет, сначала надо подняться на высоту, куда не проникает праздное любопытство любителей порассуждать о возмездии.

Некоторое время назад он поручил Дигелю выяснить все юридические детали о премии. Тот исполнил все быстро и педантично. Но именно тогда между ними — впервые за столько лет — возникло отчуждение. Герхард вдруг стал заговаривать к месту и не к месту об «искажении общечеловеческих ценностей». Зря он это делал. Их семьи уже два поколения были рядом. Если отца Отто можно было в чем-то обвинить, то что тогда говорить о преуспевающем юристе времен Третьего рейха? До поры до времени и Отто, и Герхард молча соглашались не ворошить прошлое. Но, похоже, этим письмом Герхард расторгал и этот негласный договор. Что ж, если он пойдет дальше, то простой неустойкой «Дигель и партнеры» не отделаются, Герхард должен это понимать. Для него будут закрыты двери всех богатых домов Франкфурта. Он больше не получит серьезной практики и закончит свою карьеру «юристом-разведенкой», решающим имущественные споры в богадельне — о праве собственности на рассохшуюся тумбочку. Правила и порядок должны быть во всем.

Отто выключил свет, аккуратно запечатал тяжелую дверь и пошел по коридору к пятну света, проникавшему в подвал через лестничный проем.

С «Праведником» он справился бы и без Дигеля — нужные связи в Москве, контакты в Израиле, пара вовремя подаренных картин, правильные слова об отце — спасителе преследуемых и угнетенных. Скоро его, Отто, сыновний долг будет выполнен.

К тому же поездка в Россию в любом случае будет очень кстати — он заберет у Петрушки «Парад».





* * *



Сто, нет, тысячу раз Майкл представлял себе этот момент — и оказался абсолютно не готов. Он месяцами разглядывал фотографии и карты, пытался представить себя на этих улицах. И вот он здесь, и все не так, и знакомое никак не становилось даже чуточку родным. Да и не могло — никто из его семьи никогда не жил и даже не бывал в Москве. Кроме тети, к которой он шел, чтобы увидеть ее в первый раз. Его мысли метались — между огромной и чужой Россией и многострадальной, раскиданной по свету семьей Пельц, которая представлялась ему теперь маленькой сжавшейся точкой на фоне безразличного грозного мира.

Он заселился в небольшой апарт-отель в Раменках. Ему понравилось название — «Ломоносов». По карте выходило, что это совсем недалеко от улицы Пудовкина, где жила его неведомая родственница. Он ошибся. Нет, отель, занимавший несколько этажей в огромном красном жилом доме, оказался вполне удобным и с хорошим Интернетом, это ему как раз было очень кстати. А вот идти оказалось далеко. Майкл первым делом заблудился, проплутал около часа в садах и стройках, проскочил поворот и оказался на высоком берегу Москвы-реки. Под ним широкой полосой вдоль набережной тянулся почти дикий лес. Внизу блестела вода, огибая гигантский стадион, а за ним раскинулась Москва — с куполами церквей, островками небоскребов, словно наугад и в разные годы выхваченных из центра Миннеаполиса или его родного Манхэттена. Как будто небрежный садовник без видимого замысла укоренил их здесь, среди невысоких разномастных домов, простиравшихся полем до самого горизонта.

Рядом на смотровой площадке шумела и пуляла в небо шампанским свадьба, трещали моторами одетые в неизменную кожу байкеры, под обрывом на реке, рисуя длинные пенные дуги по воде, разворачивались прогулочные теплоходы. «Дни уходят — волна за волной, без следа. Зато прошлое вылезает наружу, как берег во время отлива. Только его я помню отчетливо. Это в наказание. Я не исполнил долг перед отцом». Так говорил его отец. «Теперь мой черед», — думал Майкл.

Он нашел нужный дом в тихом зеленом дворе со смешными деревянными лавочками у подъездов, из которых пахло прелой картошкой и свежей масляной краской. Мимо Майкла прошли две очень пожилые женщины, закутанные в платки, с клетчатыми сумками на колесиках — ему на секунду стало страшно, вдруг его тетя окажется одной из них? Но нет.

Ему открыла дверь торжественно одетая — бежевый костюм с кружевным воротником, — строго причесанная и ухоженная благообразная дама, какие в Штатах собираются по воскресеньям в пригородной церкви поиграть в бинго. Или раз в год, подсобрав деньжат, выбираются со сверстницами в Атлантик-Сити. Майкл улыбнулся этому неожиданному сравнению, дама что-то сказала ему по-русски, а он вдруг забыл все слова, растерялся, запаниковал, пробормотал приветствие на смеси иврита и английского.

— Я Майкл.

— Я знаю.

Он прошел в единственную комнату, неловко задел макушкой блестящие подвески люстры и показался сам себе неприлично огромным в этом крошечном пространстве. Комната была заставлена однообразной и убогой коричневой мебелью, по центру лежал потертый ковер, от которого в косых полосках света поднимались к потолку, словно танцуя, искристые пылинки.

Она что-то тихо говорила ему, но Майкл, завороженный, не отрываясь, разглядывал фотографии на стене: юная девушка в высокой соболиной шапке, сильно загримированная брюнетка в цыганской юбке, дама в корсете и платье до пола с высокой прической… Он обернулся — тетя стояла у стола, закусив губу и перебирая узловатыми пальцами бахрому скатерти.

— Тетя Саша, — прошептал он, постепенно вспоминая русский язык. И она заплакала и обняла его, от ее волос шел запах пудры.

«Я сделал это. Я здесь, папа!» — Майклу вдруг стало тепло и легко. Как дома.

— …приготовила оливье, русский салат с французским названием. Вы же знаете такой? А потом будем пить чай, у меня прекрасный торт, очень свежий.

Майкл очнулся как раз на середине фразы. Он уже сидел на скрипучем диване, тетя — напротив, смотрела на него во все глаза. На тарелках с цветочками лежало угощение.

— Я знаю название. Это всегда в русских магазинах и ресторанах — борщ, пироги, блины. Все говорят «блИны», но я знаю, это неправильно. И еще, как это называется? — Он нащупывал слово, перебирая пальцами в воздухе. — Рыба в меховом пальто?

— Как это в пальто? Не пойму.

Тетя на миг задумалась и вдруг рассмеялась совершенно по-детски.

— О господи, Майкл, и правда, до чего же это смешно, если перевести. Селедка под шубой! Под шубой! — От радости, что разгадала загадку, тетя захлопала в ладоши. — Хочешь, прямо сейчас сделаю? У меня есть свекла…

Тетя порывалась встать, но Майкл удержал ее. Он долго готовил эту речь, проговаривал про себя русские фразы, но сейчас они падали, как тяжеловесные кирпичи в воду — неуклюже и излишне шумно.

— Александра Николаевна, — осторожно проговорил он. — Я очень рад вас видеть здесь в Москве. Мой отец, Вениамин, ваш двоюродный брат, — Майкл тщательно произносил длинные слова, — он очень хотел сделать это сам — приехать в Россию, увидеть вас, воссоединить семью. Но это не случилось. Он тяжело заболел, и я обещал ему сделать это. Я выполняю свой долг, я делаю это за него.

— Дорогой мой Майкл, я все понимаю. Бедный, бедный твой отец… Для него вся Европа — один большой след войны, боль, кровь и потери. Наше поколение, знаешь ли, не любит вспоминать прошлое, не хочет тревожить. Те, кто выжил, закрыли в себе эту часть жизни навсегда, похоронили, чтобы не оглядываться.

Тетя поднялась, вышла на кухню. В проем двери Майкл видел, как тетя собирала фарфоровые чашки, потом замерла, аккуратно промокнула щеки салфеткой, порезала хрустящий торт, вернулась в комнату. Майкл чувствовал, что эмоции захлестывают ее, взялся разливать чай, зазвенел блюдцами, долго рассматривал молочник и, наконец, заговорил:

— Мне хочется знать, как прошла ваша жизнь. И рассказать, как жили мы. И у меня еще маленький презент для вас.

— Как это приятно. Я живу одиноко, все больше воспоминаниями.

Она обвела комнату грациозным сценическим жестом.

— Вот здесь вся моя жизнь — фотографии, книги и канал «Культура» по телевидению. Там часто показывают старые фильмы, театральные постановки. Знакомые уходят один за другим, а детей у меня нет, так сложилось.

Она грустно смотрела на него, и Майкл понял, что таким, наверное, ей виделся ее собственный сын — красивый и статный, похожий на всех мужчин семейства Пельц — волнистые черные волосы, крупный нос и спокойный, немного печальный взгляд.

— Да что это я? — Она махнула рукой, отгоняя мысли. — У меня отличные соседи, болею я редко, и гости бывают. Вот и сегодня, я пригласила одну очень интересную девушку, — она улыбнулась, сделала паузу, чтобы он слушал внимательнее, — красавицу и модную журналистку. Она меня опекает, а главное, снабжает новостями из артистической среды. Это же моя жизнь! А на свою судьбу я не ропщу, не подумай, Мишенька.

Тетя встряхнула головой и улыбнулась.

— Ропщу — это не очень понятно. Мой русский недостаточно хорош…

— Твой русский отличный, сразу видно, что Веня был хорошим отцом, раз выучил тебя родному языку. А «роптать» значит жаловаться на судьбу. Это и правда редкое слово. — Она посмотрела на его сумку. — Знаешь, я скоро сгорю от любопытства, выкладывай скорее, что там у тебя за презент?

Он передал ей толстый фотоальбом.

— Здесь я собрал все фотографии, связанные с жизнью семьи Пельц после войны, которые мне удалось найти.

Она всплеснула руками.

— Боже мой, неужели это возможно! Ты мой ангел, Миша.

Александра Николаевна держала альбом в руках, как сокровище, робея открыть, потом осторожно перевернула первую страницу. Фотографии были разложены по годам, подписаны печатными буквами, где-то по-русски, где-то по-английски.

— Это дом Михаила Пельца в Лейпциге, здесь довоенное фото из архива. А это он же сейчас, я был там недавно. Дом все еще там, но нужен… «реконстракшн». Все окна забили. Невозможно войти.

Александра Николаевна касалась фотографий кончиками пальцев.