#черная_полка

— Восемь пятнадцать уже! — Катя вылетела из ванной, уперев в Ингу взгляд-упрек.

— Что ты на меня так смотришь? — спокойно спросила Инга. — Это же не я коконом из одеяла после будильника валялась. Садись, поешь.

— Некогда. — Катька схватила бутерброд. — У нас сегодня первая алгебра, Валерьяновна тех, кто опаздывает, убивает и ест. Хруп-хруп! Прямо в классе!

Но чаю все-таки глотнула. Потом чмокнула Ингу и еще минут десять — как раз до звонка — шебуршала, собираясь, в прихожей. Наконец стукнула дверь.

Инга взяла Катькину чашку, допила за ней чай. В голове вертелось: Волохов-Подгорецкий. Книга-фарфор. Чего-то недоставало. Телефон выдернул ее из размышлений.

— Инга, здравствуй, это Майкл. Ты что-то занята сегодня днем?

Я что-то всегда теперь занята, и с каждым днем все больше. Но как хорошо, что ты позвонил!

— Немного.

— Жаль. Я должен спросить твоего совета для важного дела.

— Вообще-то я занята тем, что думаю, с какой стороны тебе лучше показать Москву.

— О, это правда очень интересно. — Она услышала, как он улыбается. — Я готов. А ты готова на весь день?

— Там разберемся.

— Что будем разбирать?

Даже в мелочах он был классный. Договорились встретиться на Китай-городе.

Узкие брюки, большой горчичный свитер, клетчатый шарф — она знала, что ей все это к лицу. Майкл стоял у выхода из метро. Она сразу увидела его. Рыжая, яркая, солнечная — он улыбнулся ей.

— Добрый день, Инга! Я рад тебя видеть! Спасибо, что ты согласна встретиться со мной. Это важно.

Он действительно рад. Но еще — озабочен и напряжен. У него ко мне дело, и он не знает, как начать. У него дело, а у меня — первое свидание. И я хочу показать ему Москву, хочу просто и легко болтать о пустяках, хочу смотреть на его профиль и слушать его обаятельно исковерканный русский.

День был прекрасен, но экскурсия по центру Москвы началась со стройки. Выйдя на Варварку, они оказались перед нескончаемыми рядами полосатых зеленых заборов. В воздухе висела бетонная пыль, делая его практически невдыхабельным. Тем не менее Инга решительно начала:

— Смотри, Варварка сохранилась почти нетронутой. Кусочек Москвы XIX века. Слева — Храмы Варвары Великомученицы, Георгия Победоносца, палаты приближенных к царю бояр Романовых, справа — Гостиный двор, а вон там, впереди, виднеется храм Василия Блаженного и Кремль.

Он рассеянно улыбнулся, спросил:

— А внутрь палат Романовых можно зайти?

— Нет, санитарный день. Мы с тобой в районе Зарядье. Этот район был единственным местом, где в XIX веке разрешали жить евреям. Евреи селились в границах района. Здесь стояли небольшие домики с вывесками «Часовщик Анцелович», «Булочник Дроздонс», «Фабрика гарусной тесьмы Э. Бенньямисона». Были две синагоги. Потом, после революции, почти весь район снесли, осталась только эта улочка. Собирались выстроить гигантский небоскреб с названием Наркомтяжпром. Это уже наш конструктивизм, слышал, наверное?

— Да, это были интересные архитекторы, ваш авангард, я читал о них. Хочу посмотреть их дома. А что это нар-тяж — пром-ком? — медленно выговорил он.

Интонация дежурной вежливости. Это из-за акцента или тебя занимает что-то совсем другое? Еще как! Не я — к сожалению, не я и не Москва. Ни одного золотисто-желтого лучика с глубоким малиновым отливом, какие красивые были слова Сережи когда-то! А здесь? Ровный серо-синий: внимателен, настроен на дело.

Инга рассказывала и рассказывала. Но настроение упало. Она видела, что Майкл ее почти не слушает. Хотя ему явно нравилось смотреть на нее, наблюдать за мимикой, слышать голос, и неважно было, о чем она говорила — конструктивизм, индустриализация, весенняя умытая Москва — он невольно любовался ею. Но будто заставлял себя сосредоточиться на другом — важном и, по-видимому, не очень приятном. Морщинка беспокойства то и дело прорезала лоб над переносицей.

А ведь ты прилетел сюда совсем не для того, чтобы повидаться с Александрой Николаевной…

От Китай-города они дошли до Красной площади. Из ГУМа лился говорливый поток китайцев, обвешанных пластиковыми пакетами.

— Я проголодалась, — улыбнулась Инга.

— О! Извини. Я должен тебя угостить. У нас же свидание, да? — Он посмотрел на нее.

— Пойдем внутрь, там есть несколько неплохих кафе. — Инга показала на ГУМ, довольная, что Майкл произнес это слово. Все-таки свидание. Отлично.

Они нашли «Кофемафию» на втором этаже — прямо над фонтаном.

— Тут вкусные десерты, — сказала она, делая вид, что читает белую картонку меню. Есть совсем не хотелось. Майкл смотрел сквозь перила вниз — на водный купол фонтана, на мороженщицу с лотком вафельных стаканчиков, к которой выстроилась очередь.

Официант принес бутылку минеральной воды, разлил по бокалам. Майкл сделал небольшой глоток.

Широкие ладони и узкие кисти.

Инге нравились его руки.

— Я сказал тебе, что у меня есть важное дело. Ты готова выслушать? — решился он, будто прыгнул с балкона в фонтан.

Она кивнула.


— Я приехал в Москву не только чтобы увидеть тетю. Я должен завершить одно дело. Это дело моей жизни уже пять лет. Это касаться моей семьи. Того, как они погибли: дедушка и бабушка, две сестры отца.

— Хочешь, говори по-английски!

— Нет, я должен… пробовать свой русский. Мой дед арестован… был арестован через две недели после «Кристал Нахт». Ты знаешь об этом?

— Да, «Хрустальная ночь», это немецкий 37-й год.

— Нет, не так. Это было в 38-м году — были аресты евреев, только евреев. Знаешь, есть второе название — Novemberpogrome.

Им принесли заказ: страчателлу в томатном соусе, салат с креветками, авокадо с икрой летучей рыбы. Порции были небольшими, в тарелках с толстым белым дном. Эта изысканная еда совершенно не вязалась с последним словом, которое он произнес.

— Мой дед, Михаил Пельц, отдал все наши сбережения и драгоценности одному человеку. Его звали Рудольф фон Майер. Тот обещал их вывезти, сказал, что их не тронут. А утром пришли штурмовики и взяли деда. Им сказали, что они прятали ценности. — Майкл говорил все увереннее.

— Получается, что этот человек не успел…

— Я знаю теперь — он не собирался. Он брал список драгоценностей от евреев и сдавал в полицию как документ. Донос и список. СС не надо было ничего делать, только арестовывать. Очень удобно! Я смотрел дело, файл в архиве, там все вещи моего деда написаны, нет, не так — описаны точно — кольцо из сапфира, серьги — рубин. В архиве ITS я нашел еще около трех тысяч доносов, как с моим дедом, и почерк везде был такой, как в расписке деда — почерк Майера. Он знал, что расписки никто ему не… о боже, как это? — claim…

— …предъявят.

— Да! Никто не предъявят, потому что все погибли. Осталась одна расписка у меня. Я заказал тест почерка: абсолютный совпадение. Я давно знал, как погибла моя семья, но я не знал, что таких семей были сотни. Три года назад я нашел не только подтверждение в том, что это был такой… конвейер, но и имя того, кто был виновен… в смерти их всех.

— Но почему Майеру доверяли? Если к людям, сдавшим ему драгоценности, приходили СС с ордером на арест? — Инге стало холодно.

Майкл взмахнул обеими руками перед собой, чуть растопырив пальцы — странное американское движение, которого нет больше ни в одном языке жестов.

— В этом и трюк! Смотри, первые 150 человек он переправил из Германии, точно как обещал. СС знали все и ждали. Это была система, чтобы кон-фис-ко-вы-вать. — Майкл по слогам, но справился с этим словом. — Отнимать богатства, которые прятали. Это не известно почти, но был закон в Германии, что евреи должны переписать свои счета и вещи в пользу правительства. Такой штраф, за погромы в «Кристал Нахт». И тогда могли дать паспорт на выезд, если сумма достаточно. Но дальше как жить? Люди прятали что-то, что могли. И тут входит Майер — он обещает выезд и отнимает последнее. Часто самое лучшее и дорогое.

— Значит, все ради денег?

— Не только! Он считал себя коллектором, нет, опять не то слово.

— Коллекционером, — подсказала Инга.

— Да, спасибо. Он знал живопись, ювелирное дело XIX и XX века. Он оставлял себе лучшее. И опять очень умно: «Шутцштаффель» — СС — считали, что это плохое искусство, искусство дегенератов, не арийское, не нужное Райху. Им — евреи, Майеру — объекты искусства. Такой дил. И никто не знает это, даже сейчас. Майер — герой в Лейпциге.

— Дед попал в концлагерь?

— Да, сначала евреев из Лейпцига направляли в Бухенвальд. Он умер там в 39-м году.

— Его убили?

— Нет-нет, от эпидемии тифа. Я не знаю теперь, что было хуже.

— А папа?

— Была операция «Киндертранспорт» — волонтеры «Всемирного еврейского центра помощи» вывозили еврейских детей в Англию. Сначала в Голландию, на поезде, потом из порта Хук-ван-Холланд — это Роттердам, и оттуда — корабль. Они хотели вывезти всех, был специальный план. Но этого не случилось. Семье деда было дано одно место. Бабушка, трое детей — и одно место! — Майкл запнулся. — Слушай, ты уверена, что хочешь это знать?

— Майкл, я теперь должна дослушать! Ты сам-то в порядке?

— Нет. — Он опять замолчал, посмотрел на так и не тронутую еду на столе. — В тот день отец нес хлеб для семьи, нашел loaf, как это?

— Буханку.

— …буханку. Бабушка его встретила на пороге. Она отломила половину хлеба, другую половину дала обратно отцу. Его чемодан был уже собран, его даже не пустили на минуту в дом. Бабушка сказала: «Беги! Не смотри назад!». Только один раз обняла.

Майкл замолчал.

— Вот. — Майкл достал из своего рюкзака и протянул ей потускневший, с прорехами, бисерный кошелек. — Все, что от них осталось. Бабушку и сестер папы выслали на границу Польши, потом отправили в гетто, оттуда в концлагерь. Бабушка и Руфина были отправлены в женский лагерь Освенцим-Биркенау, Анна, ей было пять лет тогда, — в Терезиенштадт. Ты слышала когда-нибудь про сказку Карафиата «Светлячки»?

— Нет, ни разу.

— У протестантов она очень популярна. Грустная история о смирении, любви и хрупкой жизни.

— Почему ты вспомнил о ней?

— Не в этом дело. Терезиенштадт был очень специальным лагерем, комиссии Красного Креста туда приезжали: им показывали, как хорошо евреи живут в концлагерях. Там была больница, школа, кафе и даже библиотека, у них там все было. И театр, где ставили спектакль по этой христианской книжке. Дети в костюмах с крыльями — как светлячки, они танцевали по сцене, а взрослые читали текст. Почему так? Дети просто не успевали запомнить слова: они успевали играть в этом спектакле не больше одного раза. Их убивали либо в самом Терезине, либо в Освенциме — в газовых камерах. Заключенных было слишком много — там не было места для всех. Я думаю, Анна точно однажды надела костюм светлячка — туда отбирали самых симпатичных детей. Я видел ее фотографии в архиве: она была очень красива.

Они попросили счет. Удивленный официант унес их заказ обратно на кухню. Когда они вышли из ГУМа, было уже около четырех часов дня. Облака заволокли небо, стало пасмурно и почти тихо. Майкл и Инга повернули в Александровский сад, молча постояли у Вечного огня и теперь медленно брели в тишине вдоль мемориальной аллеи городов-героев. У стелы Киеву Майкл остановился и вновь заговорил:

— Семья Пельц началась здесь. И в этом мире у них нет могилы.

Он склонился в поклоне и совсем по-американски, как будто не у стен Кремля, а у памятника погибшим во Вьетнамской войне, приложил руку к граниту. Инга тихо встала рядом — ей так хотелось обнять его за плечи, но она не успела: язвительный окрик полоснул ее нагайкой:

— А ну отойдите! Руками трогать нельзя! Молодой человек, слышите? — Сзади стояла пожилая женщина в вязаном берете и сером плаще, ее маслянистые глаза из-под тонко выщипанных бровей злобно щурились на Майкла.