Черный Леопард, Рыжий Волк

– Я убивал кое-кого. Вот как это происходило. Я…

– Не сейчас, Уныл-О́го.

Мы прошли в другую комнату, которая, судя по кровати из дерева мохави, принадлежала Фумангуру. Вся деревянная стена в комнате была покрыта резьбой, в основном со сценами охоты. Разбитые статуи и книги на полу, листы бумаги, видимо, вырванные из книг. Омолузу это все равно, зато третьему, четвертому и пятому посетившим эту комнату было не все равно, в том числе и Соголон, запах которой я почувствовал, едва ступив в хозяйскую комнату. Но О́го я не сказал. Интересно, думал я, не нашла ли она, в отличие от других побывавших тут, то, что искала.

– Слух был, что Басу Фумангуру написал много всякого против Короля. Двадцать или тридцать петиций всего, некоторые со свидетельствами о его проступках от подданных, дворян и принцев, кого он обидел. Я переговорил с одним человеком. Он сказал, что люди искали его петиции и что из-за них его убили. Но та малость, что я знаю о Фумангуру, говорит мне, что он не дурак. А еще наверняка он желал, чтобы его писанина не погибла вместе с ним.

– Этих петиций тут нет?

– Нет. Не только их, дружище О́го, только не думаю, что именно бумаги люди и искали тут. Помнишь мальца? Бунши сказала, что спасла его.

На полу поблескивал меч. Я мечи не терплю. Чересчур неудобные, чересчур много силы требуют, когда орудовать им приходится против ветра, но все ж меч я взял. Он был наполовину извлечен из ножен. Надо будет вернуться сюда при солнечном свете, а то сейчас мне окружающее один только нюх и описывал. По всей комнате – мужчина, наверное, Фумангуру, еще и женщина, однако их запахи в этой комнате и заканчивались, значит, и он, и она умерли. Выйдя, я повернул в комнату рядом с еще одним сооружением, для слуг и младших детей. Я был уверен, что те, кто хоронил семейство, либо не видели, либо внимания не обратили на лежавшую под обломками дерева и рваными коврами служанку. Уцелели от лежавшей одни только кости, всем костяком, зато вся плоть была съедена. Я вошел, и О́го за мной. Головой он крышу задевал. Я ухмыльнулся, наскочил на какую-то перевернутую урну и упал, больно ударившись. «Етить всех богов!» – ругнулся, хотя падение мое смягчила куча одежды. Наряды. Даже в темноте была ощутима их роскошь. Золотая отделка, но ткань тонкая, стало быть – жены. Должно быть, в этом помещении слуги держали одежду для просушки после стирки. Только в тонком наряде оставался аромат, какой никакая стирка не смоет. Ладан. Следуя за ним, я вышел из сушилки, вернулся в комнату хозяина, а из нее на середину двора и обратно в большую комнату рядом с кладовой зерна.

– Они там, Уныл-О́го.

– Под землей?

– Нет. В урнах.

Это помещение без окон было самым темным, но слава богам, что наградили О́го силой. Он снял крышку с самой большой урны, в какой, я полагал, Басу находился, однако все тот же аромат ладана поведал, что там была его жена.

– Уныл-О́го, давай свой факел.

Тот выпрямился и поднял его. В урне была она: кости скручены как попало, спины касались подошвы ног. Череп ее покоился в волосах, кости выпирали из ткани.

– Ей спину сломали? – спросил Уныл-О́го.

– Нет, ее пополам разрубили.

Во второй урне, поменьше, но крупнее остальных, покоился Фумангуру. Весь скелет. Темно-синий наряд, как у Короля. Хоронившие ничего не украли, не то наверняка стащили бы такой роскошный наряд, даже с умершего. Лицевые кости Басу были разбиты так, как это омолузу делают, когда срывают чье-то лицо, чтобы носить его. Еще в одной большой урне лежали двое детей, в маленькой – еще один. Кости маленького в маленькой урне уже почти в прах рассыпались, кроме рук и ребер. Как и от остальных, от него исходил запах давно минувшей смерти и увядающего аромата благовония. Ничего для бальзамирования тел, а значит, история о заразе разошлась. Я кивнул О́го, чтоб закрыл крышку последней урны, когда вдруг вспомнилась какая-то мелочь. Не та, что перед глазами, а та, что я видел прежде, да не заметил.

– Уныл-О́го, давай опять факел, подними его над головой.

Глянул вверх как раз тогда, когда О́го слезу со щеки стер. Он думал про убитых детей, только не про этих.

Я дотянулся. Ткань, простенькая, как асо-оке, но не она. Я потянул ее, но мальчик не отдавал. Он смерть с нею принял, в последний раз оказав сопротивление, бедный маленький храбрец. Никогда не имел желания вырастить такого, но все ж восхищался ими. Оборвал эту мысль, пока она дальше не увела. Еще раз потянул – и вышло. Лоскут синей ткани, оторванный от чего-то большего.

Мальчик был обернут в белое. Я поднес ткань к носу, и три года солнца, ночи, грома и дождя, сотни дней прогулок, дюжины гор, долин, песков, морей, домов, городов, равнин, джунглей, туннелей, птиц, потрошеных рыб, плотоядных насекомых, а еще дерьмо и моча, и кровь, кровь, кровь бросились в меня. Крови было так много, что у меня глаза покраснели, потом – чернота.

– Так пропал, что я думал, уж не вернешься, – произнес Уныл-О́го.

Я перекатился на бок и сел.

– Долго?

– Не долго, но крепко, как во сне. Глаза твои, они молочно-белыми стали. Я думал, демоны у тебя в голове, но изо рта у тебя никакой пены не было.

– Такое случается, лишь когда я не жду этого. Понюхал что-то, и чья-то жизнь прямо-таки ворвалась в меня. Это безумие, даже сейчас, когда я научился владеть этим. Однако, О́го, тут есть кое-что.

– Еще одно мертвое тело?

– Нет, наш малец.

Он заглянул в урну.

– Нет, малец, кого мы ищем. Он жив. И я знаю, где он.





Тринадцать


По правде, глупо было говорить, будто я нашел мальца. Нашел я то, что он был далеко-далеко.

О́го, услышав мои слова, подхватил факел и метнулся влево, потом вправо, потом направился на детскую половину и подбросил вверх такую кучу ковров, что поднявшееся облако пыли стало видно даже в темноте.

– Малец от нас примерно в трех лунах пути, – сказал я.

– Это что значит? – произнес О́го. Он все еще подбрасывал ковры и размахивал факелом.

– Примерно так же далеко, как восток от запада.


Он бросил вниз ковры, и взметнувшейся пылью задуло факел.

– Ну, цель того стоит, чтоб пройти весь этот путь, – рассудил О́го.

– Хотел бы знать, что за цель преследует Соголон, – пробурчал я.

– Что? – Я забыл, что у О́го острый слух.

Она побывала тут раньше нас и не так давно, наверное, даже прошлой ночью. Там, в комнате Фумангуру, среди сваленных книг и порванных бумаг ее запах ощущался сильнее всего. Я сделал шаг от порога комнаты и замер. Запах учуял сразу и со всех сторон. Масло масляного дерева, смешанное с древесным углем, им мажут лицо и кожу, чтобы слиться с темнотой.

– Мы уходим, Уныл-О́го. – Тот повернул голову к задней стене. – Нет, через парадный вход. Там уже открыто.

Мы продрались через кусты и вышли прямо на отряд вооруженных людей. Уныл-О́го, пораженный, подался назад, а я не удивился. Кожа их была выкрашена под цвет ночной тьмы. Я услышал хруст и скрип сжимающихся железных кулаков О́го. Десять и еще пять их выстроились полумесяцем: на голове у каждого чалма цвета озерной голубизны, озерной же голубизны повязка укрывала все лицо, лишь глаза да нос виднелись. На груди и спине такая же голубая перевязь, под нею черная туника и штаны. И у каждого копье – лук, копье – лук, копье – лук, и так до самого последнего, у кого с левого бока свисал меч в ножнах, похожий на мой. Я держал руку на рукояти меча, но не обнажил его. Уныл-О́го шагнул разок и убрал с пути лучника, послав его в полет вместе со стрелой. Воины повернулись к нему, отложили луки и ощетинились готовыми к броску копьями. Человек с мечом был одет не как остальные. На нем был повязанный через правое плечо красный плащ, что хлопал на ветру и бился о землю. Туника с открытой грудью доходила ему до бедер и была перетянута на поясе кожаным ремнем, на нем висел меч. Взмахом руки он скомандовал копьеносцам опустить оружие, но все время внимательно рассматривал меня. Уныл-О́го принял стойку, готовясь к драке.

– У вас такой вид, будто вы уверены, что мы не поубиваем вас, – сказал воин с мечом.

– Меня-то как раз не смерть тревожит, – сказал я.

Воин с мечом вперил в нас свой взор.

– Я – Мосси, третий префект Конгорского комендантского Войска.

– Мы ничего не взяли, – пожал я плечами.

– У тебя такого меча быть не может. Когда три ночи назад я видел его, он твоим не был.

– Вы поджидаете кого или всего лишь нас?

– Предоставь вопросы задавать мне, а себе оставь ответы. – Префект подошел ближе, пока не оказался прямо передо мной. Был он высок, но пониже меня, глаза его были почти вровень с моими, лицо же было скрыто под черной мазью. Шлем из тыквы с железной скрепой посредине, а ведь солнце уже зашло и было холодно. Тонкое серебряное ожерелье, что скрывалось в буйной растительности на груди. Форма головы заостренная, словно наконечник стрелы, ястребиный нос, толстые губы, изогнутые так, будто он улыбался, и глаза до того ясные, что я видел их в темноте. Кольца в обоих ушах. – Скажите, когда разглядите то, что вам по нраву.

– Этот меч не конгорский, – сказал я.

– Это так. Он принадлежал одному работорговцу из земли Света с востока. Поймали его на похищении свободных женщин, каких он продавал в рабство. Не желал с мечом расставаться без того, чтоб не расстаться с рукой, вот и…

– Ты второй воришка мечей, кого я встречаю.

– У вора украсть – богам улыбку даровать. Как тебя зовут?

– Следопыт.

– Не самый мамочкин любимец, значит. – Он стоял так близко, что я чувствовал его дыхание. – У тебя в глазу бес живет. – Он потянулся пальцем к глазу, и я увернулся. – Или он врезал тебе однажды ночью? – Префект указал на Уныл-О́го.

– Не бес. Волк, – выговорил я.

– Стало быть, когда луна разоблачается, ты воешь на нее?

Я промолчал, следя за его войском. Префект указал на Уныл-О́го, что все еще сжимал руки в ожидании схватки:

– Он О́го?

– Попробуй убить его, тогда узнаешь.

– Как бы то ни было, разговор мы продолжим в комендатуре. Вон туда. – Префект показал на восток.

– Это такая крепость, откуда ни одному заключенному не выбраться? А что будет, если мы возьмем да не пойдем?

– Тогда этот легкий и приятный разговор между нами пойдет трудно.

– Мы убьем, по крайности, семерых из твоего войска.

– А мои воины очень щедры на копья. Я могу потерять семерых. Можешь ли ты потерять одного? Это не арест. Я предпочитаю беседовать, когда улицы не слушают. Мы понимаем друг друга?

Комендатура находилась в квартале Нимбе близ восточного берега реки, откуда были видны Имперские доки. По ступенькам мы спустились в комнату, сложенную из камней. Два стула и стол. Свечи на столе, что меня удивило: свечи где угодно недешевы. Я сидел достаточно долго, чтоб отсидеть левую ногу. Встал, когда вошел префект. Он умылся. Черные волосы, что, когда длинные, непослушны и вьются, но тонкие, как конский волос. Волосы, каких я не видел с тех самых пор, как потерялся в Песочном море. И кожа светлая, как высохшая глина. Так выглядят люди, что отправились за Светом с востока, или люди, что покупают рабов, золото и мускус, но больше всего – рабов. Теперь глаза его были исполнены для меня смысла, а губы, на вид теперь более толстые, были все ж тоньше, чем у кого угодно в этих краях. Я уже догадывался, каким ужасом для женщин Ку и Гангатома оказался бы мужчина с такой внешностью. Они бы связали его по рукам и ногам и принялись запекать на огне, пока его кожа не сделалась бы подобающе темной. Ноги, как у Леопарда, толстые от мышц, будто он на войне сражался. Конгорское солнце ноги ему притемнило, я в этом убедился, когда он подтягивал тунику повыше, вполне высоко, чтоб видно было, какие вообще ноги у него светлые и как черна у него набедренная повязка. Он высвободил ткань из-под ремня, и та упала – на этот раз ниже колен.

– Ждешь, когда джинн тебя усадит? – Префект уселся на стол.

– Голубь тебе рассказал, что я приду? – спросил я.

– Нет.

– А ты…

– Я тот, кто задает вопросы.