Черный Леопард, Рыжий Волк

– Зачем?

– Слушай, откуда бы ты ни пришел, там что, вестей не слышат?

– Не такие, какие ты сейчас готов мне поведать.

– Похоже, ты уверен, что я поведаю. Нет никаких вестей. Зато есть слухи. О войне. Они уже сколько лун кружат. Нет, не о войне – оккупации. Ты не слышал об этом, Следопыт? Безумный Король на юге опять обезумел. После десяти и еще пяти лет здравия голова его опять во власти бесов оказалась. В прошлую луну он послал четыре тысячи человек к границам Калиндара и Увакадишу. Южный Король проводит мобилизацию армии, Северный Король мобилизует наемников. Как мы говорим в Конгоре, тело мы отыскать не можем, зато вонь чувствуем. Однако, увы, будет война, нет ли, а люди по-прежнему крадут. Люди по-прежнему обманывают. Люди по-прежнему убивают. И работы у меня никак не убывает. Иди забирай своего О́го. До следующей встречи. Ты расскажешь мне историю про свой единственный тусклый глаз.

Я ушел, пусть этот человек кого другого раздражает. Я не хотел оказаться лицом к лицу с Леопардом. Не хотел и с Соголон увидеться до того, как смогу распутать тайну, какую она плела. Взглянув на О́го, подумал о времени, наверное, скором, когда мне понадобится кто-то, способный, выслушивая меня, выдворять тьму из моей собственной души. Кроме того, ни он, ни я не знали обратной дороги к дому домовладельца, а в этом городе было множество домов, издававших точно такой же запах, что и тот.

Губы О́го все еще дрожали от убийств, в каких он признавался, от произносимых слов и слетавших проклятий. На пути стояло множество деревьев и всего два здания, в одном из них мерцал свет. Я увидел впереди валун и, добравшись до него, уселся.

– О́го, расскажи мне про то, как ты убивал, – сказал я.

Он говорил, кричал, шептал, орал, вопил, смеялся и плакал всю ночь. На следующее утро, когда стало светло, чтобы различить дорогу к себе домой, мы вернулись. Леопард с Фумели уже ушли.





Четырнадцать


О́го рассказал мне про все свои убийства, их было сто, еще семьдесят и еще одно.

Знайте же: ни одна мать не переживет рождения О́го. Гриоты сказывают сказки про безумную любовь женщин к великанам, но это лишь россказни, какими мы пробавляемся друг с другом за пивом масуку. Рождение О́го сваливается на голову, как град. Никто не может сказать, когда или как, помочь не способны ни ворожба, ни наука. Большинство О́го погибают в единственное время, когда их можно убить: сразу после рождения, ведь даже младенец-О́го может оторвать грудь у бедняжки, что его кормит, и сломать палец, за какой хватается. Некоторые растят их тайно, выкармливают молоком буффало и выращивают для работы за десятерых, чтоб за десятью плугами ходил. Только в возрасте десяти и еще пяти лет у О́го в голове что-то щелкает, и они становятся теми чудищами, судьбу которых боги им и предписывали. Однако не всегда. Так вот, когда Уныл-О́го вышел из матери и погубил ее, отец проклял сына, говоря, что он, должно быть, плод супружеской измены. Он надругался над телом матери, бросив его на кургане у селения на съедение грифам и воронам, он и ребенка убил бы или оставил бы его в дупле ако-дерева, если бы по селению слух не прошел, что у них О́го родился. Два дня спустя пришел мужчина, когда в доме отца еще стоял запах родов, экскрементов и крови, и купил младенца за семь золотых самородков и десять и еще пять коз. Он дал О́го имя, чтобы того хотя бы в этом считали мужчиной, а не зверем, но Уныл-О́го уже забыл его.

Когда Уныл-О́го было десять и еще два года, он уничтожил льва, что почуял вкус к человечине. Убил зверя одним ударом прямо по черепу, а было это еще до того, как кузнец отковал ему из железа перчатки. Когда Уныл-О́го убил еще одного льва, что был оборотнем, купивший его мужчина сказал:

– Ты, слов нет, убийца, убийцей ты наверняка и должен быть. Ничем не остановить того, что сотворили в тебе боги, никак не изменить тело, какое боги дали тебе. Ты должен махать топором, должен стрелять из лука, но соображать, кого убиваешь.

Мужчине тому было кого убивать в те годы, и Уныл-О́го рос сильным и страшным, отращивал волосы (ведь кому было говорить ему, что их надо стричь?) и не мылся (ведь кому было говорить, что ему надо мыться?). А мужчина, что кормил его и давал ему кожи для одежды, что учил его науке убивать, указывал ему на какого-нибудь селянина, пахавшего свою землю, и говорил: «Взгляни на этого человека. У него были все возможности стать сильным, а он все же выбрал для себя слабость. И тем самым он посрамил богов. Будущее его земли и его коров в моих руках, так что отправь его к праотцам».

В таком духе он растил О́го. За пределами добра и зла, за пределами справедливого и несправедливого приучал его желать только то, что желает хозяин. И сам он себя настраивал так же, думал только о том, что ему было надо, чего ему хотелось, кто на пути стоял, всех этих валившихся, кипевших от ярости, воющих, орущих, молящих, чтоб убили. Уныл-О́го убивал всякого, на кого хозяин указывал. Родственник, друг, ставший врагом, соперники, отказывавшиеся землю продавать: хозяин самого себя почитал вождем. Он убивал, и убивал, и опять убивал, и в тот день, когда он заявился в хижину упрямца, что продал свое просо вместо того, чтобы поднести его в дар, и свернул шеи всей семье, в том числе и трем детишкам, он увидел себя в блестящем железном щите на стене с самой маленькой девочкой, что сломанной куклой болталась в его руках. Так высок, что голова его не вмещалась в отражение на щите, он видел лишь свои чудовищные руки и ту малышку-девочку. И был он не человеком, а зверем в звериной шкуре, творящим такое, чего даже звери не делают. Не человеком, что слышал гриотов, певших свои поэтические сказания жене хозяина, и жалел, что сам не может петь. Не тем человеком, что позволял бабочкам и мотылькам сидеть у него на волосах, и они оставались там, порой до самой смерти, и все ж сохранялись в его волосах, словно яркие желтые драгоценности. Он был ниже бабочки – он был убийцей детей.

Когда вернулся в хозяйский дом, подошла к нему жена хозяина и сказала:

– Он лупит меня каждую ночь. Если убьешь его, можешь получить кое-что из его денег и семь коз.

А он сказал:

– Этот человек – мой хозяин.

– Нет никакого хозяина и никакого раба, – возразила женщина, – только то, что тебе нужно, чего ты хочешь и что стоит на твоем пути. – Когда же он заколебался, она сказала: – Посмотри, как я все еще мила.

И она не обманывала его, потому как это было бы безумием, ведь не только возбуждение поднялось в нем колом, но и пыл юности десятикратный: Уныл-О́го был великаном во всем, – так она взялась за него руками, пока он не завопил, струя мужского молока ударила ей в лицо и отбросила на четыре шага. Той же ночью Уныл-О́го вошел в хозяйские покои, как раз когда хозяин на жену возлег, схватил его за затылок и оторвал ему голову, а жена крик подняла:

– Убийца! Насильник! На помощь!

И О́го выскочил в окно, потому как у хозяина его была многочисленная стража.

Вторая история. Года взрослели, года уходили в небытие, и О́го уже был палачом у Короля Увеме-Виту в богатейшем из Южных Королевств, кто, правду сказать, был всего лишь вождем в подчинении у Короля всего Юга, еще не ставшего безумным. Его называли Палачом. Пришло время, когда Королю наскучила жена номер десять и еще четыре, расходилось много слухов о том, как для многих расходились ее чресла, словно разбегающийся в две стороны ручей, и что возлегала она со многими лордами, со многими вождями, со многими слугами, может, и нищими, ее даже видели сидящей на порхающем языке евнуха. На том история и кончилась. Когда обвинений стало множество, две служанки-водоноши даже заявили, что видели, как раз ночью (в какую именно ночь, они не помнили) она «допустила мужчину во все дыры», суд старейшин и тайноведцев (у всех у них были новые лошади, и паланкины, и колесницы, дарованные Королем) приговорил ее к смерти. Быстрой смерти: от палаческого меча Уныл-О́го, – ведь состраданию улыбаются боги.

Король, что был всего лишь вождем, приказал: «Выведи ее на городскую площадь, чтобы смерть ее всех научила: никогда женщине мужчину не одурачить».

Королева, прежде чем сесть на кресло казни, коснулась локтя Уныл-О́го – легко-легко, как жирная помада губ касается, – и произнесла:

– Во мне нет злобы к тебе. Шея моя прекрасна, незапятнана и нетронута. – Она сняла с себя золотое ожерелье и обернула его вокруг рукояти его мачете, мачете, сделанного для О́го, в самой широкой части оно было шире мужской груди. – Милостью богов сделай это быстро, – сказала Королева.

Три бамбуковых стебля торчали из земли. Стражники повалили ее на землю, силой усадили и привязали к торчавшим стеблям. Уныл-О́го взялся за ветвь, очистил ее от листьев и сгибал до тех пор, пока она не выгнулась туго, как лук. Ветвь была недовольна, ей хотелось опять свободно выпрямиться, но Уныл-О́го держал ее на привязи, привязал к травяной веревке, а потом обвязал ее вокруг головы королевской жены. Она вздрогнула, старалась противиться тяжкому натяжению ветви. Ветвь сдавила ей шею, и женщина кричала от боли, а он только и мог, что смотреть на нее в надежде, что взгляд его скажет: «Я это быстро сделаю». Его нгулу был остер, до того остер, что даже смотреть на него невозможно без кровавых слез. Меч его под лучами света сверкал молнией. Теперь Королева взывала к предкам. Теперь она умоляла. Все они умоляют, тебе это известно? Всякий день толкуют, как рады будут дню, когда встретятся с предками, только ни у кого нет радости – одни только крики, моча и дерьмо. Он взмахнул рукою с мечом, потом крикнул и рубанул, врубившись прямо в шею, однако голова не отскочила. Город и жители его пришли поглазеть на казнь ради быстрого отсечения, над чем можно бы посмеяться. Но лезвие застряло посредине шеи, глаза казненной выскочили из орбит, изо рта ее летела кровь и вырвалось что-то вроде стона: оххххххххххххххххххххахххххакк, – и народ закричал, люди отворачивались, народ почуял отвращение к людям, пялившимся на убийство, а стража орала: делай быстро! Прежде чем он смог опять замахнуться клинком, нетерпеливая ветвь оторвала остальную голову и отбросила ее прочь.

Вот тебе несколько правдивых слов.

По какой бы дороге О́го ни пускается, она приводит его в Калиндар. Калиндар, что стоит между Красным озером и морем, какие объявляют своими и Король Севера, и Король Юга, всего лишь половина территории. Остальное – змеиные земли в забытых угодьях за стенами цитадели, а в тех угодьях мужчины ставки делали на темную ворожбу и кровавые забавы. Приходит время, когда наш О́го решает: «Если убивать это мое все, то убивать это все, чем я заниматься стану». И он станет вслушиваться в теплые ветра и к тайным барабанам, чтоб узнать, где предстоит забава для тех, кто желает сыграть, и тех, кто желает посмотреть, на арене под землей, где стены забрызганы кровью, а кишки заметают и скармливают собакам. Называют это Зрелищами.

Скоро Уныл-О́го оказался в этом городе. Два стража у ворот Калиндара увидели его и сказали: «Шагай сто человечьих шагов, поверни налево и иди, пока не дойдешь до слепца на красной табуретке, потом двигай на юг до дыры в земле со ступенями, что вниз ведут».

– По виду, умереть ты готов, – сказал Устроитель Зрелищ, увидев Уныл-О́го. Он впустил в просторный двор под землей и указал на клетку: – Ты бьешься через две ночи. И тут ты будешь спать. Не выспишься хорошо, тем лучше, проснешься с норовом.

Но Уныл-О́го не раздражительность мучила, его угнетало уныние. Во время подготовки Устроитель Зрелищ велел бить его палками, но все палки ломались, а все люди падали в изнеможении прежде, чем Уныл-О́го хотя бы с пола поднимался. Про О́го ты вот что запомни. Большинство их вовсе не чувствуют ни радости, ни уныния. О́го мало что понимают, а нрав у них таков, что их мигом бросает то в холод, то в жар. Два О́го, что скажут: «Если убьешь его, моего братана убьешь», – тем не менее размозжат этому братану башку по самые плечи. Никто О́го не обучает. Никто и не нужен. Их можно лишь ввергнуть в безумие или в голод. И Уныл-О́го ни с одним О́го не дружит, и ни один О́го не дружит с ним, ни тот, кто выше деревьев и сложеньем на слонов побольше, ни тот, кто низкоросл, зато широк и крепок, как скала, и тот, у кого мышцы на спине и плечах вздымаются выше головы, и люди говорят, что он обезьяна. И тот, кто сам себя в синий цвет выкрасил, и тот, кто мясо будет есть сырым. И Устроитель говорит:

– Слушай, я тебя в цепях не держу. Я людям не хозяин. Ты приходишь, когда приходишь, ты уходишь, когда уходишь, и из того, что я получу по ставкам на тебя, ты получишь половину, а из того, что получу по ставкам против тебя, ты получаешь треть, а если ты побеждаешь и пришедшие полюбоваться осыплют тебя каури и монетами, то я из этого возьму всего одну пятую. Ko kare da ranar sa. На что бы ты хотел потратить свои деньги, мой унылый О́го?

– Мне б столько, чтоб хватило уплыть на дау[42], какая меня выдержит.


– Уплыть куда?

– Неважно. Я поплыву от, а не к.

В вечер первого боя семь О́го и Уныл-О́го строем вышли на место побоища. То была всего лишь дыра глубоко в земле, остатки колодца, уходившего вниз локтей на двести, может, больше. Из неровной земли повсюду вылезали камни, скалистые уступы шли по всему кругу на разной высоте, на них стояли мужчины, дворяне и вожди, вместе с немногими женщинами. Они сделали ставки на каждый бой, каких в тот вечер было четыре. На дне колодца твердое возвышение выступало из воды. Устроитель поставил Уныл-О́го на второй бой, говоря: «Этот, он новый, он свежий, мы зовем его Грустноликий. – Уныл-О́го вышел в красном макауви[43] вокруг пояса и встал рядом с Устроителем. – Да дадут ему силу боги грома и пищи, потому как, глядите, вот выходит еще один», – выкрикнул Устроитель и метнулся в воду, откуда выбрался на уступ. Мужчины кричали, суматошно похлопывали и переругивались. В корзине спустили девушку забрать ставки. Устроитель возгласил:

– Ого, что там у нас, вот он выходит, Спинолом! – И мужчины с нижних уступов поднялись повыше. – Спинолом, он самый опасный, ведь он ест сырое мясо зверей, каких убивает. – Клыки торчали у борца изо рта. Кто-то выкрасил громадное его тело охрой, и оно цвета кровяной ржавчины. Устроитель призвал: – Делайте ваши ставки, достойные джентльмены!

Но не успел он договорить, как Спинолом с размаху нанес удар и сшиб Уныл-О́го в воду. Девушка закричала: «Поднимайте корзину!» Ее Ржавый О́го углядел, едва на арену вышел. Спинолом повернулся к толпе и заревел. Уныл-О́го выбрался из воды, сшиб его с ног и ухватил камень, чтоб башку ему проломить, но он был мокрый, и Спинолом выскользнул из его хватки, перекатился и ударил прямо в подбородок. Уныл-О́го сплюнул кровью.

Ржавый О́го схватил свою дубину с шипами и махнул ею по ногам Уныл-О́го. Тот увернулся и прыгнул на нижний выступ. Спинолом махнул дубиной, но Уныл-О́го ушел от удара нырком и пнул противника по яйцам. Ржавый О́го пал на колени, и его же собственная дубина с шипами врезалась ему в левый глаз. Уныл-О́го схватил дубину и ударил ею Спинолома по голове, потом еще и еще – всмятку. А потом он поднял безголовое тело и швырнул его в мужчин на самом нижнем выступе. Шестеро кинулись на него – шестерых он уложил дубиной.

И вот уж по всему Калиндару разнеслась о нем слава, и вот уж все больше и больше мужчин приходили смотреть и делали ставки. А поскольку колодец был невелик и вместить всех никак не мог, поверху уложили деревянные балки, чтобы больше зрителей могли видеть, а Устроитель принимал за ставку денег в три, в четыре, в пять раз больше, потом от боя к бою назначал новую, даже если зрители раньше уже платили за возможность увидеть и уже ставили на опечаленного О́го.

«Гляньте на него, – говорили они, – гляньте, как вовсе не меняется его лицо».

Он выходил против всех, он убил всех, и вскоре в тех краях О́го стали пропадать. Только вот девушка в корзине, что ставки собирала, она рабыней была, и глаза у нее были такими же печальными, как и у него. Она приносила еду, хотя многие О́го пытались изнасиловать ее. Однажды ночью один схватил девушку и прорычал: «Гляди, как он растет», – повалил ее и уж забираться на ее стал, когда Уныл-О́го рукой ухватил его за ногу, вырвал из клетки, крутанул в воздухе, как дубиной, и шмякнул оземь… и еще раз, и еще раз, и еще… пока от того О́го ни звука не стало слышно. Все это время девушка сидела молча, зато Устроитель сказал:

– Суди тебя боги, печальный мой, уж точно тот великан стоил больше, чем эта маленькая глупышка.

Уныл-О́го повернулся к нему со словами:

– Не зови нас великанами.

Девушка подошла и села возле его клетки. Она пела песни, но – не ему.

– Последняя была из земель на севере, потом на востоке, – сказала она. И добавила тихо: – Нам надо отправиться туда.

– Никто ко мне не привязан, и я не привязан ни к кому, – сказал Устроитель, когда Уныл-О́го сообщил, что скоро уйдет. – Мастерство убивать сделало тебя богатым. Только куда ты пойдешь? Где найдется дом для О́го? А если и найдется дом, милый О́го, не думаешь ли ты, что кто-то от нас ушел бы, чтоб жить в нем?

В тот вечер она пришла к нему и сказала:

– Я высказала все свои стихи до конца. Дай мне новые слова.

Он подошел к прутьям клетки и сказал:

Словами голос наполни

И мясом эти стихи

Уголь под пеплом

Пламенем дышит

Искрится.





Она неотрывно смотрела на него сквозь прутья.

– Те слова, что я тебе рассказываю, О́го, настоящие, у тебя ужасный голос, и стихи эти жуткие. Гриоты дар свой от богов получают. – Потом она рассмеялась: – Вот какое слово мне дай. Как тебя зовут?

– Меня никак не зовут.

– Как отец зовет тебя?

– «Отродье демонов, какие обрюхатили мою потаскушку-жену и убили ее».

Она опять рассмеялась. И тут же сказала:

– Я смеюсь, но мне от этого очень горько. Я пришла сюда, потому что ты не похож на остальных.

– Я хуже. Я убил втрое больше, чем самый превосходный из бойцов.

– Это так, зато ты единственный, кто не смотрит на меня так, будто я на очереди.

Он подошел вплотную к прутьям, налег на один и немного отогнул его. Она помешкала немного, чтобы не казалось, будто сразу прыгнула.

– Я и вправду любого убью. Разрежь мне грудь до сердца и увидишь, что оно белое. Белое, как небытие.

Она посмотрела на него. Он был почти втрое выше ее ростом.

– Был бы ты и вправду бессердечным, ты бы не понимал этого. Мое имя – Лала.