Черный Леопард, Рыжий Волк

– Они…

– Неужто Следопыт такой болван, что полагает, что я единственная, кто ищет этого ребенка?

– Кому еще его искать?

– Тому, кто наведывается в твои сны. Кожа, как деготь, волосы рыжие, когда видишь его, слышится хлопанье черных крыльев.

– Я этого человека не знаю.

– Он тебя знает. Его зовут Аеси. Он в подчинении у Северного Короля.

– Зачем ему наведываться в мои сны?

– Сны твои, не мои. Есть у тебя что-то, что ему нужно. Он тоже вполне может знать, что ты нашел мальца.

– Расскажи мне побольше об этом человеке.

– Черный маг. Колдун. Советник Короля. Из старинной плеяды монахов, начавших заниматься тайной наукой и вызывать духов, за что были изгнаны из ордена. Король советуется с ним во всем, даже в какую сторону плюнуть. Знаешь, почему Кваша Дара зовут Королем-Пауком? Потому что во всем он двигается на четырех руках и четырех ногах, не считая того, что две из каждой пары принадлежат Аеси.

– Зачем ему нужен малец?

– Мы уже говорили об этом. Малец – доказательство убийств.

– Тела убитых недостаточное доказательство? Или кто-то считает, что жена Фумангуру сама себя пополам разрезала? Кто этот мальчик?

– Этот мальчик последний сын последнего честного человека на все десять и еще три королевства. Я непременно спасу его, пусть это станет последним, что я сделаю в этом мире или в другом.

– В третий раз я спрашивать не буду.

– Да как ты смеешь спрашивать меня о чем-то! Кто ты такой, чтобы требовать от меня разъяснений? Уж не хозяин ли ты теперь надо мной, это так тебе бы хотелось? – Глаза у Бунши выпучились, на затылке у нее плавник вырос.

– Нет. Ничего бы мне не хотелось, кроме как отдохнуть. Устал я от этого. – Я повернулся и пошел из комнаты. – Я ухожу через два дня.

– Не сегодня?

– Не сегодня. Похоже, что-то еще есть, что мне надо узнать.

– Где малец? Сколько лун до него добираться? – спросила она.

– Никогда не говори больше о моей матери, – выговорил я.

В ту ночь мне опять снились джунгли. Сон для меня новый, в нем я спрашивал себя, почему я в нем и почему сон о деревьях, кустах и горьких каплях дождя. И почему я двигаюсь, а не шагаю, почему знаю, что что-то откроется на поляне, или в зеркале лужи, или в одиноком крике одинокого призрака птицы. Откроется что-то, что мне уже известно. Сангома как-то рассказывала мне, что, если снятся джунгли, значит, найдешь в них нечто сокрытое в бодрствующем мире. А сокрытым может оказаться вожделение. Знание, оно в листьях, в почве, в тумане, в жаре густой, как призрак, и это джунгли, потому как джунгли единственное место, где все можно переждать под прикрытием большого листа. Джунгли находят тебя, тебе нельзя искать их, – как раз поэтому все попавшие в джунгли ищут для себя ответа, зачем они тут. Только поиски смысла сведут с ума, и это тоже говорила Сангома. Вот и не искал я смысла, когда Дымчушка первой подбежала ко мне, потом пробежала мимо, не потому что внимания на меня не обращала, а оттого, что так привыкла к моему присутствию. И в джунглях был мужчина, кого видел я только по волосам на руках и ногах. Он касался моего плеча, груди, живота, склонил лоб вперед, чтобы ткнуться им в мой лоб, потом подхватил два копья и ушел. Жирафленок стоял, широко расставив ноги, а безногий малыш, свернувшись колобком, катался между ними. Песчаная заплатка посреди буша вдруг моргнула, потом улыбнулась, и из песка поднялся Альбинос, словно он вышел из него, а не просто прятался в нем. Потом он взял копье и пошел искать человека, для кого у меня не было имени, но все равно на душе было тепло от мысли, что я не знаю его имени. Я уже перестал шагать, но по-прежнему шел, а Дымчушка уселась мне на голову и попросила: «Расскажи мне сказку про муравья, гепарда и волшебную птицу», – и я слышал каждое сказанное ею слово.





Пятнадцать


Призрак знает, кого пугать. Солнце катится к полудню, мужчины и женщины хватают детей и разбегаются по домам, закрывают окна и задергивают шторы, ведь в Конгоре полдень и есть ведьмачий час, час зверя, когда от жары трескается земля и выпускает сквозь щели семь тысяч бесов. Перед бесами у меня страха нет. Пошел на юг, потом повернул на запад по разграничивающей дороге к кварталу Нимбе. Потом по кривой улице двинул на юг, по переулку на запад и снова на юг, пока не дошел до Большой архивной палаты.

Конгор был хранителем документов для всего Северного Королевства и большинства свободных государств, и Архивная палата была открыта для любого, кто обозначит цель своих поисков. Однако никто не приходил в большие залы этого здания, не уступающего по высоте ни одному дворцу в Конгоре, где на пять высоких этажей уходили полки с уложенными один на другой свитками. Архивная палата походила на дворец из облаков в небе: народ был доволен, что он существует, и не думал даже, чтоб когда-нибудь в него зайти, хоть когда-нибудь почитать книгу или документ, а то и вовсе близко подходить к зданию. По пути к нему я надеялся встретить какого-нибудь демона или духа какого, кто утолил бы голод двух моих новеньких топориков. Мне вправду хотелось драки.

Никого здесь не было, кроме старичка с горбом на спине.

– Я ищу документы великих старейшин. В том числе и налоговые отчеты, – сообщил я старичку.

Тот не отрывал глаз от больших карт, над которыми стоял.

– Ох уж эта молодежь, пылу и гонору столько, что аж яйца распирает. Значит, этот великий Король, кто велик только лишь в эхе своего голоса, а стало быть, и не великий вовсе, покоряет землю и объявляет, мол, теперь это моя земля, перечерчивает карты, а вы, молодые люди с папирусами и чернилами для перечерчивания старых карт на новые, забываете целые земли, будто боги загробного мира разверзли дыру в земле и целую территорию засосали. Гляди, болван. Гляди! – Архивариус сдувал пыль с карты прямо мне в лицо.

– По правде, я и не понимаю, на что гляжу.

Старичок насупился. Я не мог разобрать, седы ли его волосы от старости или от пыли.

– Гляди в центр. Разве не видишь? Ты что, слепой?

– Нет, раз тебя вижу.

– Не надо грубить в этом великом зале и срамить тех, из кого ты на свет вышел.

Я постарался не улыбнуться. На столе стояли пять толстых свечей, одна высокая поднималась выше головы старичка, а еще одна до того прогорела, что от оставшегося огарка, оставь его без присмотра, все вокруг загорелось бы. За спиной старца башнями и башнями возносились бумаги, папирусы, свитки и книги в кожаных обложках, громоздившиеся друг на друга до самого потолка. Так и подмывало спросить, а ну как ему понадобится книга из середины. Между башнями валялись связки свитков и выпавшие отдельные листы. Над самой головой старичка тучами оседала пыль и пробирались кошки, разжиревшие на крысах.


– Боги бдят: теперь он глух и слеп к тому ж, – сказал архивариус. – Миту! Этот мастер картографии, кем, уверен, он сам себя называет, позабыл о Миту, городе в центре мира.

Я вновь взглянул на карту и сказал:

– Эта карта на языке, какого я прочесть не могу.

– Некоторые из этих пергаментов древнее, чем дети богов. «Слово есть божественное желание», – гласят они. Слово невидимо для всех, кроме божеств. Так что, когда женщина или мужчина пишут слова, они дерзают смотреть на божественное. О, какая сила!

– Я ищу налоговые отчеты и записи по ведению домашнего хозяйства великих старейшин. Где они…

Он взирал на меня взглядом отца, принимающего досаду своего сына.

– Кого из великих старцев отыскиваешь?

– Фумангуру.

– О как! Великий – так его нынче величают?

– Кто говорит, что он не велик, старик?

– Только не я. Я безразличен ко всем старейшинам и к их якобы мудрости. Мудрость, она здесь. – Он, не оглядываясь, указал себе за спину.

– Как-то на ересь смахивает.

– Это и есть ересь, юный болван. Но кто услышит ее? Ты мой первый посетитель за семь лун.

Старый гад становился моей любимой личностью в Конгоре, не считая Буффало. Потому, может, что он был одним из немногих, кто не тыкал мне в глаз и не спрашивал: это как это? Переплетенный в кожу фолиант (на своем собственном пьедестале и здоровенный, в полчеловека) открылся, из него ударили свет и барабаны. «Не сейчас!» – закричал он, и книга сама собой плотно захлопнулась.

– Записи старейшин там, сзади, шагай налево, иди на юг мимо барабанных скрижалей до конца. На документах Фумангуру будет значиться белая птица и зеленая печать его имени.

Коридор пропах пылью, бумажной гнилью и кошками. Я отыскал налоговые отчеты Фумангуру.

Сел в зале на стопку книг и поставил свечу на пол.



Налогов он платил много, и, сверившись с отчетами других, включая Белекуна Большого, я понял, что платил больше, чем требовалось. Его завещание, по какому он свои земли отдавал детям, было написано на листе папируса. А еще много маленьких книжек, переплетенных в гладкую кожу или ворсистую коровью шкуру. Его дневники, или свидетельства, или записи, а наверное, все это вместе. Тут строчка, гласящая, что разведение коров в стране с мухой цеце не имеет смысла. Там еще одна с вопросом: что же делать нам с нашим славным Королем? И вот такое:



«Боюсь, не будет меня здесь для моих детей, и не будет меня здесь скоро. Голова моя пребывает в доме богини Оламбулы, что оберегает всех людей благородного нрава. Но благороден ли я?»



Тут затеплилась во мне жалость, что не в силах я врезать умершему человеку. Старичок молча ушел. Зато Фумангуру:



«День Абдулы Дура

Так вот, старейшина Эбекуа отводит меня в сторонку и говорит: «Фумангуру, есть у меня для тебя известие из земель небесных палат мира загробного, какое меня трепетать заставило. Боги установили мир, и то же совершили духи вскармливания и изобилия с бесами, и теперь на всех небесах единство». Я сказал, что не верю этому, поскольку это требует от богов того, на что они не способны. Судите сами, боги не в силах покончить с собой, даже могущественный Сагон, когда попытался себя собственной жизни лишить, лишь преобразовал ее. Богам нечего открывать, ничто для них не ново. Нет у богов дара поражать самих себя, каким даже мы, копошащиеся в грязи, наделены в избытке. Что есть наши дети, как не люди, продолжающие поражать нас и разочаровывать нас? Эбекуа сказал мне: «Басу, я не знаю, как такое тебе в голову взбрело, только распростись с этим, и давай не будем больше с тобой заговаривать о подобных вещах».



Книжка поменьше, переплетенная в крокодилову кожу, раскрылась на этом:



«Камса[44]

День Бита Лама

Тысячу моровых язв и тысячу тысяч проклятий на голову этого Болвана в королевской короне, который был человеком, кого я когда-то любил. Человеком, с кем я делился всем, а он делился со мной, хотя тогда ему только предстояло стать королем, а я был просто человеком. Однажды на



Десятью страницами дальше, новыми чернилами он написал:



«День Баса Дура

О, мне ли не знать волю Кваша Дара? Это он об этом-то думает? Не знал разве, что, даже когда мы были мальчишками, я был сам себе мужчина?»