Черный Леопард, Рыжий Волк

– Птица-молния, молния-птица, женщина, берегись птицы-молнии.

Соголон обернулась и сказала:

– Ты, братец, собирался нам песню спеть.

Тот нахмурился:

– Я про птицу-молнию говорю. Разговор есть разговор.

– Эту-то историю ты и должен им поведать, – сказала Соголон.

– Ипундулу это…

– Расскажи, как предками твоими было заведено. Как тебя тому учили.

– Певцы-сказители не поют больше песен, женщина.

– Лживы слова твои. Южные гриоты, они до сих пор есть. Немного их и тайно живут, но – все еще есть. Я расскажу им про тебя. Как хранишь ты в памяти то, что мир велит тебе позабыть.

– У мира этого есть отеческое имя.

– Многие поют.

– Многие не поют вовсе.

– Мы стихи послушаем.

– Ты уж и правителем надо мною стала? Приказы мне отдаешь?

– Нет, друг мой, я пожеланием с тобой делюсь. Южные гриоты…

– Нет никаких южных гриотов.

– Южные гриоты против Короля голос поднимают.

– Южные гриоты за правду голос поднимают!

– Старик, ты только что сказал, что нет больше никаких южных гриотов, – заметила Соголон.

Старец подошел к груде одежды и отодвинул ее. Под нею лежала кора.

– Ваш Король, он шестерых из нас нашел. Ваш Король, он их всех погубил – и не единого не убил быстро. Ты помнишь Бабута, Соголон? Человек приходит к шестерым из нас, среди них и Икеде (ты знаешь его!), и говорит: «Хватит прятаться по пещерам понапрасну, мы воспеваем подлинную историю королей!» Не мы владеем истиной. Истина есть истина, правда есть правда, и с этим ничего не поделаешь, даже если спрятать ее, или убить ее, или даже высказать ее. Правда была еще до того, как ты раскрыл рот, чтобы сказать: «Вот она, правда». Правда остается правдой даже после тех, кто повелевает отравить гриотов, чтобы расходилась повсюду ложь, пока не утвердится она в сердце каждого человека. Король, говорит тот человек, прознал про вас с тех пор, как обрел гадов ползучих на земле и голубей в небе. Так что собирайте своих гриотов, и пусть караван переправит их в Конгор, ибо смогут они жить безопасно среди книг Архивной палаты. Ведь век голоса завершился, и мы живем в век письменного знака. Слово на камне, слово на пергаменте, слово на ткани – то слово, что намного превыше глифа, поскольку слово порождает во рту звук. И, когда окажетесь вы в Конгоре, пусть знатоки письменности сохранят слова, сходящие с ваших уст, и тогда можно будет убить гриота, но никак нельзя будет убить слово. И там, в красных, пропахших серой пещерах, говорит Бабута: доброе это будет дело, братья. Получается, будто расценивали мы человека только по слову его. Но Бабута, он из времен, когда слово обрушивалось водопадом и было даже запахом правды пропитано. «Когда голубь, – говорит тот человек, – сядет у входа в эту пещеру, через два дня вечером, возьмите записку с его правой лапки и следуйте указанию глифов на ней, ибо расскажет она вам, куда идти». Ведом вам путь голубя? Он летит в одну сторону, только туда, где его дом. Если только колдовство не заставит птицу счесть домом своим какое-то другое место. Бабута говорит тому человеку: «Послушай теперь меня: ни один человек тут никогда не желал читать», – а тот человек ему: «Когда глифы увидите, поймете, ведь глифы говорят, как мир вокруг нас». И Бабута подходит к остальным, и подходит Бабута ко мне и говорит: «Это доброе дело, не должны мы больше жить, как собаки». А я говорю: «И вместо этого мы идем в зал с книгами, чтоб жить, как крысы. Нет при дворе Короля никого, кому бы даже полудурок доверять должен». А он говорит: «Иди титьку у гиены пососи, раз дураком меня зовешь, а я из этой пещеры ухожу, потому как знаю, что она меченая и я бродячим становлюсь». Бабута и еще пятеро ждут возле пещеры днем и ночью. Три ночи миновало, когда у входа в пещеру голубь сел. Не били барабаны. Никакие барабаны так и не поведали, куда подевались Бабута и еще пятеро. Только никто с той поры их больше не видел. Так что нет уже никаких южных гриотов. Я остался.

– Длинная вышла история, – сказала Соголон. – Что ж, без песен так без песен. Расскажи им про того, кого птицей-молнией зовут. И кто с ним странствует.

– Вы же видите дела их.

– Так и ты тоже.

– Давайте-ка хоть кто из вас перестанет на дерьмо пялиться и расскажет нам эту историю, – подал голос Мосси. И в первый раз не вызвал бы он во мне раздражения, если б, говоря это, не улыбался мне.

Старец сел на кровать, на какой Соголон никогда не спала, и заговорил:

– Злобная весть прилетела с запада десять и еще четыре ночи назад. Селение прямо возле Красного озера. Женщина говорит соседке: «Уж четверть луны, как никого не видать из дома в трех жилищах от нас слева», – а та в ответ: «Так они народ тихий, и своя у них компания», а первая говорит: «Даже дух ветерка так не стихает», – и обе они пошли к той хижине посмотреть. Повсюду вокруг той хижины смертью пахло, но скверна исходила от мертвых животных, от коров и коз, убитых не для еды, а ради крови и забавы. Рыбак, его первая жена и вторая жена, а еще три сына были мертвы, но они не воняли. Как описать вид этот, даже богам непривычный? Все трупы были собраны, будто идолы для поклонения, сложены в кучу, будто их вот-вот сжечь должны. Кожа у них на кору деревьев походила. Словно бы кровь, плоть, жидкости, протоки жизни – все было высосано. У первой и второй жен, у обеих грудь была вскрыта и сердца вырваны. Но перед этим он им все шеи прокусал и снасильничал, оставив свое мертвое семя гнить у них в чреве. Имя его вы назвали уже.

– Ипундулу. А кто его ведьма? Он бродит на воле, как и нет больше над ним власти? – спросила Соголон.

– Над ним нет. Ведьма, что правила им, умерла прежде, чем успела передать власть своей дочери, вот Ипундулу и обратился опять в птицу-молнию, схватил своими когтями эту дочь, взлетел с нею высоко-высоко-высоко, а потом отпустил. Та ударилась о землю и расшиблась в лепешку. Поэтому-то и можно узнать, что его семя в тех двух женах: капельки молний вылетали из их кхекхе, даже когда они разлагаться стали. Ипундулу, он из красавцев красавец, кожа у него белая, как глина, белее, чем вот у этого, но такого же, как и он, красавца.

Он указал на Мосси.

– Ayet bu ajijiyat kanon, – произнес Мосси и всех удивил.

– Да, префект, он птица белая. Только он не добрый. Он зло, так люди считают. И того хуже. Ипундулу, потому как он красавец и одет в халат белый, как кожа его, считает, что женщина своей волей идет к нему, но он им разум травит, едва в комнату заходит. И распахивает он свой халат, а тот вовсе и не халат никакой, а крылья его, а под ними нет никакой одежды, и он насилует их, одну, потом вторую и чаще всего убивает, а некоторых оставляет в живых, только они не живые, они живые мертвецы с молниями, что разбегаются по телу там, где когда-то кровь текла. Доходят до меня слухи, что он и мужчин обращает. И остерегись попасться птице-молнии, потому как обратится он во что-то громадное и яростное, а когда крыльями своими захлопает, то выпустит на волю гром, что сотрясет землю, и слух оглушит, и все здание сшибет, а с ним и молнию, что ударит тебе в кровь и сожжет тебя, одна черная шелуха и останется.

Вот так оно и случается в одном доме в Нигики. Жаркая ночь. В комнате мужчина и женщина – в облаке мух над кроватью. Он красив: шея длинная, волосы черные, глаза яркие, губы полные. Слишком высок для этой комнаты. Осклабился на облако мух. Кивает женщине, и она, голая, с кровоточащей раной на плече, идет к нему. Глаза ее глубоко в череп запали, а губы трясутся безудержно. Сама вся по́том обливается. Идет она к нему, руки к бокам прижаты, переступает через собственную одежду и сорго рассыпает, чашу разбив вдребезги. Ближе подходит, будто кровь ее тянется к ее же крови, что во рту у него.

Он одной рукой обвивает ей шею, а другою за живот хватает, ощупывает, нет ли ребенка. Клыки собачьи изо рта его прорастают, над подбородком торчат. Пальцы его грубо меж ног у нее копошатся, но она стоит не шелохнется. Ипундулу нацелил палец на грудь женщины, и коготь выскочил из среднего пальца. Вдавил он его глубоко в грудь, и хлынула кровь, а он ей грудь распластал, добираясь до сердца. Облако мух роится, жужжит и упивается кровью. Отдернулась мух пелена на мгновенье – младенец лежит на кровати, тельце все в дырьях, будто клещами изъедено. Личинки из дыр уж ползут – десяток, дюжины, сотни выползают из кожи младенца, крылышки расправляют и улетают. Глаза мальчика широко раскрыты, кровь его капает на кровать, тоже покрытую мухами. Кусают, роются, высасывают. Пасть его с хрустом распахивается, и стон из нее раздается. В тельце ребенка осы свили гнездо.

– Адзе? Они вместе орудуют? – спросила Соголон.

– Не одни эти двое. Другие тоже. Ипундулу с Адзе, эти двое из тела жизнь высасывают, но не они его в шелуху обращают. Это дело тролля травяного, Элоко. Он охотился только в одиночку или с такими же, как он, но с тех пор, как Король спалил его лес, чтоб посадить табак и просо, они с любым заодно. Женщина-молния – тут вот какая история. Вот что происходит, когда Ипундулу всю кровь высасывает, но останавливается прежде, чем высосет полностью соки жизни, и плодит в женщине молнию, заодно делая ее и безумной. Один южный гриот вытащил все это из ее уст, но так и не слагает из этого песню. Их там трое, и еще двое, и еще один. Это я вам говорю. Они вместе действуют. Но главный у них – Ипундулу. И малец.

– Что про мальца? – спросила Соголон.


– Тебе эта история самой известна. Они мальца используют, чтоб к женщине в дом попасть.

– Они мальца заставляют.

– Какая разница? – пожал плечами старец. – Вот еще что. Три-четыре дня спустя еще один идет по их следу, потому как гниющие тела и вонючие останки приятно дразнят его нюх. Он рвет их когтями и пьет вонючий сок гнили, затем принимается за плоть, пока не наестся вдоволь. Когда-то у него еще брат был, пока кто-то не убил его в Колдовских горах.

Я смотрел на них со всей скромностью, на какую был способен.

– Мальца они используют, Соголон, – сказал старец.

– Я говорю, никто не спрашивает про…

– Они мальца обратили.

– Послушай-ка.

– Они толкают мальца на…

Резкий и тугой порыв ветра штормом прошелся по полу, раскидав всех к стене. Рассерженный ветер свистнул, потом вылетел в окно.

– Никто мальца не заставляет. Мы нашли мальца, и…

– И что? – перебил я. – Что такого поведал сказитель, что тебе не по нраву?

– Ты разве не слышал, Следопыт? Сколько уже времени, как малец пропал? – сказал Мосси.

– Три года.

– Он говорит, что малец один из них. Если не кровопиец, значит, заколдован.

– Не дразните ее. А то она еще и крышу сдует, – сказал старец.

Мосси бросил на меня взгляд, вопрошавший: «Вот эта-то мелкая старушенция?» Я утвердительно кивнул.

– Следопыт прав. Они пользуются десятью и еще девятью дверями, – сказала Соголон.

– А через сколько дверей вы прошли? – спросил Мосси.

– Одну. Нет ничего хорошего для такой, как я, в проходе через ту дверь. Призвание свое я черпаю от зеленого мира, а такой поход оскверняет зеленый мир.

– Очень длинное выражение для того, чтоб сказать: ворота ведьмам не годятся, – не удержался я. – Тебе необходим я, нужно мое полученное от Сангомы умение, чтоб открывать их. И даже проход через каждую дверь ослабляет тебя.

– Вот человек! Он знает меня больше, чем я сама себя знаю. Тогда сложи для меня мою песнь, Следопыт.

– Под сарказмом всегда что-то еще прячется, – заметил Мосси.

– Как же скоро Леопарду замена нашлась.

– Помалкивай, Соголон.

– Ха, уж теперь-то мой язык вольной речкой станет.

– Женщина, мы время теряем, – сказал ей старец, и она утихомирилась. Он подошел к сундуку и достал громаднейший пергамент.

Мосси воскликнул:

– Старик, это то, о чем я думаю? Я полагал, что земли эти на карту не наносились.

– Вы это оба о чем? – спросил я.

Старец развернул свиток. Большой рисунок: коричневое, голубое и цвета кости. Я тоже видел такие: во Дворце Мудрости было три штуки, – но не знал, что они такое и какой от них прок.

– Карта? Это карта наших земель? Кто сотворил такое? Какое искусное мастерство, как подробно, даже восточные моря. Купец какой-то с востока привез? – заговорил Мосси.

– Мужчины и женщины в наших краях тоже мастера искусные, чужеземец, – сказала Соголон.

– Ну, разумеется.

– По-твоему, мы со львами наперегонки бегаем да срем с зебрами, так что не способны нарисовать землю или буффало изобразить?

– Я не это имел в виду.

Соголон, фыркнув, оставила Мосси. Зато это чудо рукотворное, карта, заставляла его улыбаться, как ребенка, стянувшего орех колы. Старец оттащил карту на середину комнаты, положил на четыре ее угла два горшка и два камня. Голубое манило меня. Светлое, словно небо, оно закручивалось синим, как само море. Море, только не как море, а больше похоже на море мечты. Из моря всплывали, будто на сушу скакали, существа громадные и маленькие, рыбы-великаны и зверь о восьми хвостах, обхвативший лодку-дау.