Дерзкая темная ночь

К тому моменту, как приезжает Лэнгдон и мы втроем рассаживаемся вокруг стола, я исписала блокнот малопонятными и хаотичными заметками про первые сцены. Рукопись передо мной – одна из самых захватывающих вещей в моей жизни, но я не могу как следует погрузиться в процесс. Мое внимание перемещается с «Майского Жука» к Оливеру и обратно – то с облегчением, то с тревогой. Но Лэнгдон с Остином ориентируются в сценарии очень хорошо, так что даже без учета паники из-за дедлайна и одержимости Оливером, который не выходит у меня из головы, я чувствую себя так, будто пытаюсь догнать машину на дороге, когда стараюсь не потерять нить разговора.

Мне просто нужно сосредоточиться. И у меня не получится посмотреть, звонил ли мне Бенни или Эрик, так что нужно просто пережить этот день.

Просто продержись день.

Просто продержись…

– Ну так что, Лола? – в мою усердную работу по сохранению спокойствия врывается Остин, кончиком ручки почесывая голову. В тихом зале хорошо слышен этот звук. Я провожу ладонями по голым рукам, задаваясь вопросом, зачем так сильно включили кондиционер. – Мы думали о первой сцене, Куинн вполне себе может возвращаться и из библиотеки, а не просыпаться у себя в постели.

Я пробегаю взглядом по своему списку вопросов и вижу, что тут у меня нет никаких замечаний. Я на самом деле люблю первую сцену.

– Но в библиотеке не так пугающе, чем когда она просыпается и видит его, – не соглашаюсь я.

– Я просто не уверен в расположенности зрителей к Рэйзору, стоящему в спальне восемнадцатилетней девушки, – замечает Лэнгдон.

Я уставилась на них обоих:

– Особенно если учесть, что Куинн пятнадцать.

Остин поднимает взгляд на Лэнгдона, и я замечаю его едва заметное покачивание головы.

– Давайте сначала сосредоточимся на этой сцене и решим, библиотека или спальня.

– Зрители и не должны быть расположенными к Рэйзору в начале. Мне что, действительно нужно это объяснять? – Я чувствую, как мой прежний стресс сменяется новым, будто кто-то подлил масло в огонь. – Он изуродован шрамами, у него острые, как ножи, зубы. Он не похож на героя, потому что в начале истории он и не такой.

Остин пускается в объяснения о том, как важны зрительское доверие и верное первое впечатление. И использует столько профессионального сленга, что через несколько минут мой мозг начинает отвлекаться и вместо происходящего думать —

об Оливере в его кабинете,

как он сказал мне быть тихой,

как он будто бы знал, что при мысли об отъезде на эти три дня я была близка к панике,

насколько сильно он уже меня любит и как доверяет, что я его правильно пойму,

и как сильно он мне нужен прямо сейчас, с направленным на меня взглядом и помогающий мне справиться со всем этим шаг за шагом.

– Так что вопрос на самом деле в том, чтобы буквально схватить их за шкирку и орать в лицо, что они обязаны полюбить Рэйзора, – продолжает Остин, – причем независимо от того, что тот делает. И да, прямо в первой сцене. Это потом поможет им простить его за последующие действия.

Я киваю, а в голове каша. В том, о чем он говорит, вроде бы есть смысл. Но при этом и ни капли нет.

И, блин, я понимаю, что пропустила бо́льшую часть его пояснений, но я не могу не начать спорить:

– Просто я считаю…

Тяжело вздохнув, Лэнгдон раздраженно смотрит в сторону Остина.

– У нас на это нет времени.

– Нет-нет, – отмахнувшись от Лэнгдона и обаятельно улыбаясь, не соглашается Остин. – Пусть говорит.

Я с трудом нахожу слова, несколько долгих мучительных секунд внезапно пытаясь вспомнить, о какой именно сцене мы вообще говорим.

– М-м…

– Начало… – терпеливо подсказывает Остин.

Несколько раз кивнув, я продолжаю:

– Я предпочитаю, чтобы все осталось, как в книге.

Лэнгдон насмешливо бормочет себе под нос:

– Ну вот и сюрприз.

Я резко поворачиваюсь к нему.

– Прошу прощения? – Мое сердце бьется так сильно, что я начинаю дрожать. – Разве это не адаптация книги? Я не одну неделю редактировала эту сцену, чтобы все было правильно.

Лэнгдон саркастически улыбается.

– Сколько тебе лет? – наклоняясь вперед и облокачиваясь на локти, спрашивает он.


Я сажусь.

На панно изображена девушка с канистрой бензина, держащая в руках спичку.

– Двадцать три.

– Двадцать три, и ты написала книгу, которая кому-то понравилась. Ну а теперь ты все стала понимать в Голливуде. – Щелкнув пальцами, он откидывается на спинку кресла. – Честно говоря, не понимаю, зачем я здесь?

Температура моей крови превысила кипение. Что он сейчас сказал?

– Я тоже не понимаю зачем, – наконец выдаю я подрагивающим голосом. – Тебе сорок пять, и ты написал только один адаптированный сценарий для крупного фильма, собравшего в прокате меньше одиннадцати миллионов. Наш бюджет в десять раз больше.

Лэнгдон делает глубокий вдох, от чего становится похожим на дракона, который вот-вот изрыгнет пламя.

– Я занимаюсь инди-фильмами, и это перспективная ниша, которая позволяет мне…

Остин пытается засмеяться, но получается резкий вопль.

– Лэнгдон, остановись. Не звезди. Лола просто говорит, как чувствует. Это все для нее в новинку. – Он поворачивается ко мне и успокаивающе говорит: – Что-то из этого – и да, я понимаю, насколько это трудно, – ты должна доверить нам. Мне. Лэнгдону. Доверить процесс. Как думаешь, сможешь?

Он кивает и улыбается, будто я уже согласилась. Я же потрясенно смотрю на него.

– Превосходно, – заявляет он. – Мы самую-самую малость изменим первую сцену, и бах! На экранах появится созданный тобой мир!





* * *


Остаток встречи был таким же ужасным. Лэнгдон наконец справился со своим раздражением, но вся моя история оказалась порезанной на перемешанные между собой куски. Исчезли диалоги, которые я так люблю. В сценарии стали красоваться сцены, которые мне и в голову бы не пришло включить в книгу. Не то чтобы я сильно трясусь над своей работой, но так много изменений просто не имеет смысла. И мы будем продолжать делать это и завтра. И послезавтра.

Я заказала еду в номер и переоделась в пижаму, когда на часах еще не было и восьми вечера. Эрик позвонил во время нашего короткого перерыва на ланч, и мы договорились созвониться еще раз в пятницу, когда поеду домой. Судя по голосу, он вроде не собирался меня прикончить. Но я знаю, что по приезде затаюсь в своей писательской пещере.

Черным безжизненным пятном в центре мягкой кровати лежит мой телефон. Мне хочется позвонить Оливеру и попросить его поболтать со мной, чтобы отвлечься от этого вымораживающего безумия, но воздух при каждом моем вдохе проходит только полпути по горлу и тут же спускается обратно.

Он нужен мне здесь. У меня список дел длиной в пять километров, но от одиночества я чувствую беспокойство. Такая сильная потребность в нем (и так скоро!) кажется настоящим помешательством. Большую часть дня вместо работы над сценарием я провела в желании вернуться в Сан-Диего.

Но я не хочу разговаривать с Оливером по телефону, потому что чувствую панику, которую нереально толком сформулировать: по поводу нас с ним, книги, фильма, всего происходящего в целом… И по этой же причине я не могу написать ему СМС, ведь уложить эту бездну в несколько слов на экране маленького гаджета – банально и нелепо. Я настолько странно и безрассудно скучаю по нему. Меня тянет уехать отсюда и быть этой ночью с ним. Оливер нужен мне в этом номере, и я точно знаю: он тут же, не раздумывая, приедет сюда, стоит мне только попросить. Успокоит меня, рассмешит, и его подначивания сведут мое помешательство на нет. Отвлечет какой-нибудь ерундой – пушистой штучкой, надевающейся на кончик ручки, яркой пластмассовой слинки[42]. Чем-нибудь дурацким и бесполезным.

Но если он поедет сюда, то будет в дороге один, причем поздно. А люди любят выпить. Они часто не осторожны. Часто за рулем говорят по телефону и пишут СМС. А от Сан-Диего ехать больше двухсот километров.

От входящего сообщения вибрирует телефон, и на экране я вижу его имя.

«Как все прошло?»

Беру телефон и начинаю набирать с десяток различных ответов, но удаляю каждый. Бросив в итоге его на кровать, я выключаю телевизор и иду в душ. Потом беру блокнот, следующие несколько часов провожу за самыми худшими зарисовками, что когда-либо делала, и швыряю его на кровать. Был ли успех «Рыбы Рэйзор» счастливой случайностью? Я начала его создавать в пятнадцать лет, и мне понадобилось три года, чтобы закончить. Следующие два ушли на редактуру и еще два на подготовку к публикации. Как я вообще думала написать следующую книгу во время вечных поездок, работой над фильмом и влюбленности?

На панно изображен грызущий все на своем пути монстр.

Я выжата как лимон, но ум и не собирался останавливаться. Тогда, покопавшись в сумке, я нахожу снотворное. Эти маленькие белые таблетки всем своим видом словно бросают мне вызов.

Я даже толком не почувствовала, как одна скользнула вниз по горлу. От объемного и пустого мир сужается до размеров точки, где я в руке держу карандаш. Линия удлиняется и выходит за пределы листа, а мои веки резко, как срубленные деревья в лесу, закрываются.





* * *


На следующее утро у входа в здание меня встречает Остин с огромной кружкой кофе в руках.

– Подумал, тебе понадобится, да? – спрашивает он, попивая свой крошечный эспрессо.

Я улыбаюсь и, поблагодарив, беру кружку. Внутренне вздрагиваю: он дает понять, что сегодняшний день будет длиннее и труднее вчерашнего? Или же мне просто нужно быть сосредоточенной и он решил, что кофе тут в самый раз?

Следуя за ним к лифтам, я слушаю его короткий разговор по телефону. Как только подъезжает лифт, он отключается, и вместе с толпой мы входим в кабину.

– Хочу, чтобы ты знала: Лэнгдон действительно чувствует дух твоей истории, – слишком громко для такого замкнутого пространства произносит Остин.

– Конечно. – Мне хочется поговорить об этом с Остином плюс убедиться, что мы вовремя закруглимся, и я успею поработать в отеле, но только не в переполненном лифте.

– И я понимаю, что та тема с возрастом стала камнем преткновения…