Дикая весна

Позади них, как средневековый замок, возвышается над водой Мюнхенская пивоварня – скалы нужны, чтобы защитить буржуазную святыню от посягательств, а шпиль Ратуши на другой стороне словно предупреждает: «Приходи сюда, однако не воображай, что ты что-то собой представляешь». Дома в стиле конструктивизма по набережной Норр Меларстранд выше, чем они запомнились Малин, и она задается вопросом, каково жить здесь – просыпаться каждое утро и смотреть на мост Вестербрун и залив. Ей вспомнилась квартира, которую они с Туве снимали в Транеберге. Студия с нишей для кровати на нижнем этаже, над помещением для сбора мусора и с видом на парковку во дворе.

Но Туве была счастлива.

Ей очень нравился садик.

И няня.

Может быть, потому, что тогда им обеим казалось – они движутся вперед? Может быть, именно поэтому Туве не боится сейчас сделать решительный шаг? А я сержусь, меня охватывает чувство паники при мысли, что она уезжает от меня?

«Янне. Даниэль Хёгфельдт. Они тоже движутся вперед, к чему-то новому. А я – куда движусь я?» Ей снова представляется мальчик в унылой больничной палате. Он как будто вытеснил лицо мамы, стер его, как резинкой, и хотя умом она понимает, что тот мальчик давно стал мужчиной, для нее он навсегда останется мальчиком.

Свеавеген.

Они выныривают из Центрального тоннеля и застревают в стихийной пробке перед голубым фасадом Концертного зала. Малин видит юных девушек, переходящих улицу по переходу перед магазином «Адидас» на Кунгсгатан – они идут решительно и целенаправленно. «Сама я не умела так ходить, когда была в их возрасте и жила здесь».

Полицейские сворачивают на Родмансгатан, поднимаются вверх к парку Тегнера с его весенней зеленью, к романтической статуе Стриндберга, похожего на старого сумасшедшего со львом, и затем заезжают в маленькую улочку, названия которой Малин не знает.

– Текнологгатан, – говорит Зак и останавливается. – Это, должно быть, здесь. Социальная служба Норрмальма – четвертый офис. Будем надеяться, что Оттилия Стенлунд примет нас, если она вообще работает в эту субботу. А иначе придется ехать разыскивать ее по домашнему адресу.





* * *


Весной 2010 года нужда не знает выходных.

Офис открыт, как и говорила Оттилия Стенлунд.

И сама она на месте.

Малин и Заку приходится ждать в комнате без окон, где стены выкрашены в такой агрессивно-желтый цвет, что Малин приходит на ум «харе Кришна».

Оттилия Стенлунд примет их, но до того у нее две беседы с клиентами.

На диванах и стульях сидят люди. Они рассеянно листают «Метро», «События недели» и совершенно неуместный здесь журнал «Мой дом», который наверняка принес сюда из дома кто-то из сотрудников.

Некоторые – обычная клиентура социальных бюро. Алкаши возраста Малин, которые выглядят лет на сто старше, от них воняет мочой, бухлом и грязью, и они пришли, чтобы получить еженедельное пособие – и пропить его. Тощая женщина, которой на вид лет сорок, но наверняка не больше двадцати. Шприцевого наркомана Малин узнает за сто шагов – по отчаянному, умоляющему, но вместе с тем целеустремленному взгляду. Однако в холле есть и несколько самых обычных людей – аккуратная мамочка с двумя детишками, парень лет тридцати в костюме с галстуком, мужчина пенсионного возраста в отутюженной полосатой рубашке.

«Нужда бьет наугад, – думает Малин. – Любой может потерять работу. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне – а если ты не заплатишь взнос по ипотеке в течение двадцати дней, банк отберет у тебя квартиру.

В течение месяца ты можешь оказаться на улице. С другой стороны, трудно жалеть тех, кто владеет квартирами в этом квартале. Снобы с высоченными зарплатами и дорогими машинами, расходующие столько, сколько обычному человеку и не представить себе. Теперь некоторым из них придется узнать, что такое нужда…»

Из кабинета Оттилии Стенлунд выходит мужчина и прерывает размышления Малин – качающийся и грязный, каким может быть только бомж. И вот перед ними стоит женщина лет пятидесяти, одетая в длинное платье с синими цветами. Лицо у нее круглое, под густой светлой челкой сверкают умные синие глаза.

– Сейчас я могу поговорить с вами, – говорит она, кивая Малин и Заку. – Заходите, но времени у меня не очень много.





* * *


Малин смотрит на белые казенные часы, висящие на стене в кабинете Оттилии Стенлунд. Такие же были в центре реабилитации, где Малин находилась прошлой осенью.

Двадцать минут десятого.

Они сели на стулья для посетителей, а Оттилия Стенлунд разглядывает их из-за своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами.

Перед ней на столе лицом вниз лежит черная папка. Одна рука Оттилии лежит на ней, словно защищая ее, не желая никому отдавать.

– Я предполагала, что вы появитесь, – произносит Стенлунд. – То, что произошло, – просто ужас.

Малин чувствует, как в ней снова вскипает вчерашний гнев, и в течение нескольких секунд ей кажется, что Оттилия им ничего не скажет. Но Малин удается взять себя в руки, и ее опасения не оправдываются.

– Очень необычное дело, – продолжает Стенлунд. – Тяжелое. Очень неприятное. Мне никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным.

И Малин, и Зак ощущают, как страх вползает в комнату, извивается на полу, как изголодавшаяся ядовитая ящерица, источая запах гнилого мяса, запах, от которого никак не избавиться.

Женщина, сидящая с другой стороны стола, смотрит на них.

– У меня нет другого выхода, кроме как рассказать вам все как есть, – говорит она. – Я скажу вам, кто биологическая мать девочек.






Глава 40




Мама.

Ты не наша мама. Ты не настоящая мама.

Поначалу мы растерялись, однако, пожалуй, мы о чем-то таком догадывались.

И теперь, когда тетенька рассказывает тебе все это, Малин, мы думаем, почему ты, Ханна, если ты на самом деле не наша мама, захотела взять нас к себе?

Потому, что ты любила нас, не так ли? Тебе нужен был кто-то, кого можно любить, – так и должно быть.

Мама!

Мы зовем тебя, хотим спросить, почему ты никогда ничего нам не рассказывала, хотя и понимаем, что ты наверняка считала нас слишком маленькими, хотела защитить нас от нас самих – от того, кем мы были.

Ведь так, мама? Ты боялась?

Папа тоже не наш папа, и его тоже здесь нет. Мы одиноки, так одиноки, и мы видим Малин, сидящую в кабинете в большом городе, который мы не знаем, рядом с ней ее лысый приятель, а перед ними сидит женщина; мы видим, как ее губы шевелятся, но не слышим, что она говорит, хотя знаем, что это важно. Мы знаем, что она рассказывает нашу историю. Как мы попали к тебе, мама, хотя ты совсем не наша мама, и к тебе, папа, хотя ты совсем не наш папа.

Но для нас вы всегда были нашими мамой и папой и навсегда останетесь ими – чувство любви, которое распространяется на всю Вселенную, вбирает в себя гул всех водопадов, всех грозовых туч, летящих как попало над головами людей, и шепчет им: «Любите друг друга, любите друг друга. И даже если вы не в силах этого делать, то не бросайте друг друга».

Потому что нас бросили, но нас любили.

Так кто же бросил нас?

У кого не хватило сил любить нас?

Губы женщины шевелятся.

Произносят ли они чье-то имя?

Малин.

Ты узнала какое-нибудь имя? Получила ли словесный портрет брошенной любви?

Можешь ли ты рассказать нам о наших маме и папе, тех настоящих, посадивших нас в крошечную лодку из тростника и пустивших по злым волнам в огромный мир?





* * *


Малин видела, как шевелились губы Оттилии Стенлунд.

Слышала, что они произнесли. Почувствовала, что они уже не одни в кабинете.

«Вы здесь, – подумала она, – не так ли? Вы слышите, что она говорит, что она сказала?»

Оттилия Стенлунд рассказала, не глядя ни на Малин, ни на Зака, словно совершая моральное преступление.

У Малин мелькнула мысль, что женщина, сидящая перед ними, нарушила обязательство сохранения профессиональной тайны, рассказывая им то, что им нужно было знать, однако к черту условности.

Женщину, родившую на свет близняшек Вигерё, звали Юсефина Марлоу – тяжелая героинистка, тогда тридцати трех лет от роду, которая забеременела, скорее всего, в результате изнасилования другим наркоманом в состоянии наркотического опьянения; во всяком случае, она не знала, кто их отец, и вообще не помнила ничего по поводу сексуального контакта. Так она сказала.

Юсефина Марлоу приходилась дочерью финансовому воротиле Юсефу Куртзону, одному из самых богатых людей Швеции, владельцу огромной финансовой империи. Малин показалось, что имя Куртзона ей знакомо, но внешне представить его себе не могла. Оттилия Стенлунд как социальный работник должна была устроить детей после рождения – что они останутся у одинокой наркоманки Юсефины Марлоу, даже не обсуждалось. Оттилия Стенлунд подтвердила то, что Малин слышала по этому поводу: наиболее естественная мера в такой ситуации – помещение в семью родственников или в воспитательную семью. Обычно со стороны социальной службы делалось все, чтобы избежать настоящего усыновления, – внутреннее усыновление грудных детей в Швеции практически не имеет места.

Однако Юсефина Марлоу настаивала на усыновлении, ее семья не должна была даже знать о ее беременности, тем более о существовании детей и о том, куда они попали. Она прервала все связи со своей семьей, сменила фамилию, и Оттилия Стенлунд не хотела, а может быть, не могла подробно рассказать о причинах этого поступка.

Мысли в голове Малин скакали туда-сюда.

Стало быть, девочки принадлежали к одной из самых богатых семей Швеции – хотя и были переданы на усыновление в другую семью…

Что это могло значить?