Дикие мальчики

Комната номер 18, третий этаж. Он зажег керосиновую лампу. Стены обиты стальными листами, покрашенными зеленой краской, с рисунком из цветков и завитушек. Из обстановки – начищенный умывальный таз, потускневшее зеркало, двуспальная латунная кровать, два стула, моряцкий рундук у кровати. Щели в узком окне заткнуты ватой и прикрыты видавшей виды красной занавеской. Мы сели на кровать и закурили.

Я крепко затягиваюсь и вижу комнату номер 18 платяной шкаф потускневшее зеркало окно его сигарету видавшая виды красная занавеска его ноготь кровать мое лицо выплывает сквозь глаза за его затылок он кивнул кофе ест чили там была дверь в которую мы вошли а кто-то входит и садится светлые глаза китайское рагу миссис Мерфи комната керосиновый свет его улыбка сквозь сигаретный дым. Тогда я впервые увидел его улыбку. Я растянулся на кровати пускал дым к потолку смотрел как он завивается. Местами на потолке образовалась корка чего-то белого в разводах ржавчины. Я зевнул.

– Я бы отправился на боковую, если ты не против?

– Конечно, – сказал он. – Зачем выбрасывать деньги на паршивую шлюху?

Он встал, расстегивая рубашку. Стянул брюки. Разобрал постель, и от одеял пахнуло немытым телом. Мы забрались под них и вытянулись бок о бок. Перегнувшись через меня, он задул лампу, и запах фитиля повис в холодной сырости комнаты. Снаружи злые голоса из какого-то салуна, хлопок пистолетного выстрела вдалеке. Потом я вдруг посмотрел в потолок, и комната оказалась залита серым светом, мое дыхание облачком клубилось в воздухе. Я огляделся: лампа на столе, занавеска, окно. Снаружи – тишина, снег заглушил все звуки. Я различил одежду на крючках, умывальник, тусклое зеркало. Я лежал на спине, Малыш Фриско – рядом, закинув ногу мне поперек паха. Под его ногой мой член напрягся и выпирал из трусов. Я повернулся, взглянул на него. В сером молочном свете я увидел, что его глаза открыты, и по спине у меня пробежала дрожь. В сущности, его вообще тут не было. Бледная картинка была, бледная. Я видел сквозь него. Он неспешно раздвинул в улыбке губы и повел ногой взад-вперед. Я судорожно вдохнул и стал двигаться в ритм. Он выпростал из-под одеяла руки, так чтобы я их видел, сжал кулак и сунул в него палец, потом задвигал вперед-назад. Я кивнул. Он опустил руки и стащил трусы. Я сделал то же самое. Мы лежали бок о бок, наше дыхание клубилось в воздухе. Он завел руку мне под плечи. Другой рукой перевернул меня на бок. Сплюнул себе в ладонь и растер по члену. Медленное давление, я сделал глубокий вдох, и он вошел до конца. Десять толчков, и мы кончили вместе, судорожно ловя ртом воздух, его дыхание у меня на спине. Откуда? Из Фриско. Малыш никогда не возвращается. В жизни были когда-то молодые светлые глаза. Легкие выхарканы. Потускневший воздух солнечный свет сквозь занавеску красную занавеску его ноготь улыбнулся поводил ногой взад-вперед…

– Ты где живешь?

– Меня звать Малыш Фриско. Я с Фронт-стрит, город Ном, Аляска, тысяча восемьсот девяносто восьмой год.

– Насовсем?

– Нет… Только приехал… Неплохо бы…

За то запоздалое утро дарю тебе парень лет двадцати трех керосиновая лампа на моряцком рундуке. Улыбка сквозь меня потом я огляделся в комнате номер 18 побывав там мог бы увидеть мое дыхание испаряется на потускневшем зеркале кто-то входит и садится в паху тянущая боль в паху стояк пульсирует прижатый его ногой. Засаживал и вытаскивал палец а я видел ноготь блестевший от слюны. Стащил трусы мы лежали голые бок о бок он протянул руку провел ладонью по моему животу вниз и почувствовал как напряглось и заболело когда я притронулся к нему дрожь как от электрического разряда тот же размер то же ощущение, которую испытываю я. Кивнул, мол конечно. Он сказал зачем выбрасывать деньги на паршивую шлюху? Перевернул кровать сплюнул в ладонь давление я вдохнул холодный воздух снег наметало тут и там белая корка окно умывальник зеркало. Я бы отправился на боковую, если ты не против? Стащив трусы стоял нагишом на немытого тела с одеял и почувствовал как член входит вспышка серебра за глазами яркий холодный солнечный свет в комнате каждый предмет в резком фокусе. Я различаю одежду в разводах ржавчины боль в паху ощущая тепло ноги прижатой к стояку его бледная улыбка плюнул слюна на моей заднице на боку лицом к стене всаживает в помутневший солнечный свет я сделал вдох двигался в унисон стояк он открыл глаза и взглянул туда и увидел то же что и я что в сущности его здесь нет бледная картинка бледная смотрит на свою ногу. Меня звать Малыш Фриско. Я свалил. Только что приехал. Давай-ка… Запашок изо рта запоздалое утро ноги Малыша Фриско изношенные и смертельно бледные. Сквозь него я увидел как мой член встал под одеялом он улыбнулся пальцем взад-вперед собираясь меня перевернуть запах шелушащейся краски старые города мутное зеркало дрожь по спине и в паху белая корка у него на ноге.

– Если ты не против…

…и стоял нагишом, в комнате было тепло, и я увидел дровяную печку. Он подошел, бросил в нее полено, поставил чайник. Повесил пальто на деревянный крючок, и я сделал то же самое. Он сел на кровать и стащил ботинки, и я сделал то же самое. Он снял рубашку и повесил ее, стянул штаны. Снял чайник с печки и налил горячей воды в начищенный умывальный таз. Намылил лицо и шею и вытерся, стоя перед зеркалом. Сдернул носки, и по комнате разнесся запах ног и мыла. Он поставил таз на пол и вымыл ноги.

– Мыться будешь?

– Конечно.

Он бросил мне полотенце, и я вытерся.

– Тепло тут, – сказал он.

Он буднично снял длинные серые кальсоны, повесил поверх рубашки.

– Если ты не против.

Повернулся ко мне голый. Он стоял и почесывал задницу глядя на меня светлые глаза ощупывали мою грудь живот пах а я глядя на него увидел что его гениталии такой же величины и формы как у меня и он это тоже заметил. Расстояние между нами несколько футов глядя друг на друга я почувствовал что кровь приливает к паху у меня вставал я ничего не мог с этим поделать его бледная улыбка теперь у нас обоих стояло мы оба смотрели на идентичную эрекцию. Мы присели на край кровати. Он сжал кулак и вставил палец, подвигал взад-вперед.

– Если ты не против.

Я кивнул. Он подошел к платяному шкафу и вернулся с тюбиком смазки. Забрался на кровать встал на колени и сделал движение руками словно вталкивал их. Я повернулся к нему на четвереньках он втер смазку медленное надавливая мы извивались, он поднял меня чтобы я встал на колени давя ладонью на яйца и когда я кончил за глазами возникла вспышка серебра и я вроде как отключился а после надо мной мутное зеркало стояк я посмотрел на него в его трусах вздыбился и я почувствовал наготу.

– Что собираешься делать?

– Я здесь недолго.

Почувствовал как у меня напрягся и зудит, по спине пробежала дрожь.

– Зачем выбрасывать деньги на паршивую шлюху?

Судорожные вдохи мой пах отснятые кадры лужайку улицы

… солнечный свет лица бледная нога.

– Хочешь?

Медленно проводит вниз по моей груди гениталиям запах разделся догола тепло в комнате мы оба со стояками как дерево.

Перед умывальником с тазом намылился вспененное мыло натер обернулся ко мне и кончил.

Потерся ногой о мой живот и к самому паху улыбка палец взад-вперед.

– Ты не против?

Когда член затвердел я не мог ничего поделать он разобрал постель.

– С тобой?

Я кивнул.

– Недавно приехал. Давай-ка. С тобой тут тепло.

Дрожь по спине вспышка за глазами солнечный свет лица это конечно же мы в зеркале со стояками у умывальника в сущности тут нет. Малыш Фриско, он же никогда не возвращается. В следующей жизни дарю тебе тот давний адрес где жил когда-то за то запоздалое утро.






Калейдоскоп в галерее игровых автоматов


•Билли Кид спросил: «Quien es[56]?». Пэт Гэррет его убил. Джесси Джеймс сказал: «Эта картина жутко пыльная». Он влез на стул, чтобы сдунуть пыль со «Смерти Стоунволла Джексона». Боб Форд убил его. Голландец Шульц сказал: «Я хочу заплатить. Пусть меня оставят в покое». Он умер через два часа, ничего больше не добавив[57].



•Банка сардин открыта ножницами рожок для обуви использовали как ложку… грязный носок в тарелке заплесневелых бобов… зубная паста размазана по зеркалу над умывальником… окурок раздавлен в холодном омлете…



•Старая разрушенная исходная точка Сент-Луис в Миссури… разбрызгиватели для орошения лужаек летняя площадка для гольфа… чай со льдом и жареный цыпленок в отеле «Грин-Инн»… серебряные звезды классных комнат… пыль юной руки расплывается… мельтешенье ляжки и ягодицы треск пулеметных очередей когда он кончил…

– Смотри, Млечный Путь…

– Но то было давным-давно, а теперь меня вдохновляет звездная пыль небес…

… тусклые подрагивающие далекие звезды ящик письменного стола заело его рука вдалеке вот прямо тут у меня на плече.



•Жена машет мужу улетающему на вертолете. В небе полно вертолетов. Она отдает распоряжения роботу выполняющему работу по дому. В разбомбленных городах бормочущие калеки роются в отбросах.

– Мы выступили в пятницу, двадцать третьего апреля семьдесят шестого года.

– Двадцать пятого июня восемьдесят восьмого Касабланка четыре дня. Захудалая улочка на окраине.

– Третье апреля восемьдесят девятого Марракеш… улицы без освещения машины с карбидными фонарями. Похоже на гравюру конца девятнадцатого века из старого издания дневников какого-нибудь путешественника.



•Часы отбивают время. Смена времен года. Новогодние гуляки распевают «Старые добрые времена» Роберта Бернса. Бьет гонг. Боксеры расходятся по углам. Рефери с хронометром заканчивает футбольный матч.



•Ткань минералы дерево увиденные в электронный микроскоп.



•Звезды и космос увиденные в телескоп.



•Пыль и ветер далеких 1920-х годов.





Мертвое дитя


В площадках для гольфа для меня есть нечто особенное, ощущение, что там должно что-то случиться. Я помню площадку для гольфа в Танжере, но это случилось не там. Помню комнату, где не включался свет, и позднее в Мехико вижу, как стою на улице под пыльными деревьями, а за ветками и телефонными проводами – мексиканское небо такое голубое, что больно смотреть. Я вижу, как прочерчиваю небо, словно комета или падающая звезда, чтобы покинуть землю навсегда. Что меня удерживает? Сделка, из-за которой я вообще нахожусь здесь. Сделка – это тело, удерживающее меня. Мне четырнадцать лет, я худой светловолосый подросток со светло-голубыми глазами. Моя память перескакивает с одного предмета на другой серией бессмысленных, реалистичных стоп-кадров. Вот я стою перед кантри-клубом. У дверей – охранник. Я стою так долго, что он перестает обращать на меня внимание. Если я стою где-нибудь достаточно долго, люди перестают на меня смотреть, и тогда я могу пройти. Люди прекращают на меня смотреть, и тогда я могу… Женщины на рынке называют меня El nino muertо, иными словами, «мертвый мальчик», и крестятся, когда я прохожу мимо. Я не люблю женщин – ни молодых, ни старых. Я не люблю даже самок животных, и суки рычат и скулят при виде меня. Я стою под пыльным деревом и жду. Члены клуба входят и выходят. За воротами – здание, за ним – площадка для гольфа. Я хочу попасть на площадку, но мне незачем спешить. Какой-то мужчина замечает меня, проходя мимо. Он смотрит не на меня, а в негативное пространство, вычленяя мой контур из воздуха. Он останавливается и спрашивает, не хочу ли я сандвич. Я говорю ему «да», и он ведет меня внутрь, а там я сажусь за столик возле увитой вьюнком решетки, и он заказывает сандвич и апельсиновый лимонад.



(Я покупаю мертвому мальчику сандвич. Американский мальчик здесь один. Послушай, я сделал ошибку, найдя ту площадку для гольфа, чтобы говорить «сэр» и притворяться мертвым мальчиком. Путь был, разумеется, перекрыт.)

Лимонад холодит мне горло. Я сижу и ничего не говорю. За столом еще несколько мужчин. Я вижу размытые обрывки слов, которые они называют своими проблемами. У меня нет проблем. Мне полагается добраться до площадки для гольфа, попасть на площадку для гольфа и оттуда дальше за деревья. Я помню комнату позади этой площадки, куда мне нужно попасть. Маленький блестящий мячик выплывает из моей головы и толкается снизу в виноградную шпалеру, словно воздушный шарик, пытающийся взлететь в небо, но нитка его не пускает. А теперь я снаружи. Жарко. Незнакомец дал мне немного денег. За воротами – киоск, я покупаю еще один апельсиновый лимонад. Другой апельсиновый лимонад. Мне хочется спать. Я оглядываюсь в поисках места, где бы поспать. Я нахожу закуток, где у стены лежат круглые камешки. На круглых камешках хорошо спать, почти как на песке. Я устраиваюсь поудобнее и, уткнувшись коленками в стену, засыпаю. Когда я просыпаюсь, камешки под моей рубашкой прохладные. Надо мной стоит какой-то мужчина. У него розовое брезгливое лицо. Он спрашивает, не я ли тут кэдди, то есть мальчик, таскающий клюшки и подающий мячи для гольфа. Его кэдди не пришел, и вообще что это за клуб такой, где нет кэдди, там, откуда он приехал, клубы работают как следует. Да, говорю ему я, я кэдди.

– Ну тогда пошли, – говорит он.

Нас останавливает швейцар, твердит, мол, я не кэдди в этом клубе. Мужчина спорит. Швейцар говорит, что нам надо обратиться к управляющему. Затем мы проходим. Управляющему все равно. Он дает мне нарукавную повязку с маленьким латунным кружком и номер. Я – номер 18. Мужчина не умеет послать мяч далеко и не видит, куда он закатился. Я легко нахожу ему мячи, и он говорит, мол, я лучший кэдди, кого он встречал, и вообще что американский мальчик делает здесь совсем один? Я говорю ему, что я сирота, хотя это ложь, и он дает мне двадцать песо. После того, как мужчина уходит в здание клуба, я обнаруживаю, что путь мне заступили кэдди-мексиканцы.

– Вuепо, gringo… La plata…[58]

До того, как мой отец снова стал колоться морфием, он отправил меня к одному японцу учиться тому, что называют карате. Я быстро обучаюсь таким вещам, ведь я пуст внутри и у меня нет особой манеры двигаться или что-то делать, поэтому мне все равно, так это делать или иначе. Японец говорил, мол, я лучший ученик, какой у него только был. У него в спортзале был душ, и в душе он намыливал меня между ног, чтобы посмотреть, что происходит у меня между ног, когда оттуда бьет белая струя. Если я пообещаю никому не говорить, он научит меня секретам, которые никогда не показывал другим ученикам. То, что происходит у меня между ног, на мой взгляд, как холодный напиток, в точности как ощущение прохладных круглых камешков под спиной, как солнечный свет и тень Мехико. Я знаю, что другие люди считают это чем-то особенным, что они испытывают к кому-то, и что есть слово «любовь», которое для меня вообще ничего не значит. Это просто ощущение между ног вроде зуда.

Мальчик передо мной разыгрывает сцену, которую видел в каком-то фильме. Он цедит слова углом рта. Сплевывает. Сжав руку в кулак, я наотмашь бью его в нос, кровь брызжет струей. Он прикрывает лицо, и я бью его в живот. Он падает и лежит, хватая ртом воздух. Довольно долго он лежит с синим лицом, потом наконец ему удается перевести дух. Когда я возвращаюсь на следующий день, семнадцатилетний парень – красивый, с белыми зубами и очень красными деснами – говорит, что я его друг, а его друга никто не тронет. Я рад, ведь то, ради чего я здесь, не имеет ничего общего с собачьими драками, а между людьми и собаками большой разницы нет. Я не человек и не животное. Есть здесь что-то, что я должен сделать, прежде чем смогу уехать. В тот день я – кэдди при американском полковнике, который объясняет, что нельзя упускать из виду мяч ни по жизни, ни на площадке для гольфа и что жизнь – это игра и нельзя упускать из виду мяч, он твердит, что мяч где-то здесь, а когда я его нахожу, он недоволен, точно считает, будто мяч должен быть там, где ему хочется, а совсем не там, где он на самом деле был. Я старательно повторяю «сэр» и притворяюсь, будто слушаю, но я допускаю ошибку, слишком быстро нахожу мячи, и он очень мало дает на чай. Это мне урок – не надо находить мяч слишком быстро, теперь я позволяю игроку думать, будто он сам его нашел. Мне дают все больше чаевых, и я откладываю деньги. Я не люблю возвращаться домой. Мой отец колет морфий и постоянно перетягивает руку, он болтает со старым джанки, у которого есть рецепт на наркотики, а мать целый день пьет текилу, и дымят обогреватели на керосине, и запах керосина – повсюду холодным голубым утром. Я снимаю комнату возле клуба и перестаю ходить домой. Теперь, когда у меня больше времени для себя, я могу понять, что меня здесь удерживает. Это не нитка, как я думал, не тонкая нитка воздушного шарика, нитка, которая может порваться и дать мне улететь в небо. Это сеть, которая иногда плотно опутывает меня, а иногда растянута в небе между деревьями, телефонными столбами и домами, но она всегда вокруг, и я всегда под нею.

(Дальше той площадки для гольфа путь перекрыт. Руки зудят. Утренние ноги в Мехико прохладные под моей рубашкой. Я стою под пыльным деревом, и жаркая белая струя бьет на площадку для гольфа. Благодаря этому чувству я вообще здесь.)