Дневник чужих грехов

— Только не говори, что ты пошла к этой вздорной бабе…

— Пошла, — сказала я.

— И что? Надеюсь, обошлось без рукоприкладства?

— Я боюсь, что подставила Юриса. У меня была Ирина, пошли слухи, в общем, ты понимаешь, что Юрис…

— Вот оно что… И ты еще удивляешься, что следователь был так настойчив? Постой, какая Ирина?

— Я не помню фамилии. Твоя одноклассница.

— Шарапова? Ей-то что у тебя понадобилось? Хотя догадаться не трудно. Ладно, завтра зайду, и мы все обсудим.

Мы простились, и я отложила в сторону мобильный, вздохнув с некоторым облегчением, вместе с которым пришло чувство, подозрительно похожее на стыд. Свалила все проблемы на Серегу и рада.

— Черт, — досадливо пробормотала я, и тут зазвонил мобильный. Я была уверена, это Звягинцев. Но звонила моя подруга.

— Анюта, что я слышу? Ты на хуторе? — смеясь, сказала она.

— Ну да. Я же тебе говорила.

— Ты говорила о намерениях, — поправила Татьяна. — А намерения не всегда осуществляются. Значит, ты здесь? Тогда жду в гости.

— В гости? Ты что, приехала?

— Час назад. Соседка успела сообщить, что хутор теперь обитаем.

— Ставь чайник, сейчас буду, — радостно заявила я. И, позвав пса, бросилась в село.

С Татьяной мы с детства неразлейвода. Встреча наша произошла в мой первый приезд сюда. Никто из нас ее не помнил. Агнес дружила с Мартой, ее бабкой, а вот наши матери подругами не были, скорее всего, из-за разницы в возрасте. После войны Марта вышла замуж во второй раз и родила дочь в пятьдесят первом году. К тому моменту моей матери было уже шесть лет. Муж Марты прожил недолго, его похоронили, когда дочка пошла в первый класс. Сказались старые раны, он прошел всю войну, в конце сорок четвертого получил тяжелейшее ранение. В общем, жив остался чудом.

Местные считали, только забота Марты позволила ему продержаться так долго. Успел увидеть, как дочка пошла в школу. Впрочем, злые языки утверждали, что израненному бойцу помогла не только Марта, но и кое-кто другой. Мнения, кем был этот «кто-то», однако, разделились. Называли как председателя сельсовета, так и военкома, который частенько приезжал сюда из города навестить однополчанина. Военком этот фигурировал еще в одной легенде: его прочили на роль любовника Агнес, от которого она и родила в конце войны двойню, мальчика и девочку. Девочка, кстати, моя мама.

Агнес, слыша это, криво усмехалась, раз и навсегда заявив детям, до которых, само собой, болтовня кумушек долетала, что их отец — ее законный муж, которому она была верна всю свою жизнь. Лично у меня ее слова сомнений не вызывали, хотя, даже будь иначе, осуждать Агнес мне бы в голову не пришло, учитывая страсть деда шляться по окрестным лесам в компании подружки. Впрочем, не мое дело и его судить. Неизвестно, как бы повела себя я, доведись мне жить в такое время.

С военкомом кумушки дали маху, быть родителем близнецов он точно не мог, ибо в момент зачатия находился далеконько. Однако существенную роль в жизни подруг он все-таки сыграл. Когда война еще была в самом разгаре, он оказался в наших краях во главе группы разведчиков. Неподалеку отсюда они наткнулись на немцев, и будущий военком был тяжело ранен. По дороге им встретился бабкин хутор, где они и решили попытать счастья. Хозяйка, молчаливая и суровая, накормила их и разрешила передохнуть на сеновале. Утром они стали упрашивать ее оставить у себя раненого. И бабка согласилась.

Этот факт по сию пору в моей голове не укладывается. Хорошо ее зная, я бы со стопроцентной уверенностью заявила: Агнес не стала бы рисковать собой и детьми, да еще из-за офицера Красной Армии, к которой добрых чувств не питала. Ведь от этой самой армии дед в первый раз и подался в лес, а она вынуждена была прятаться у родственников. Но Агнес снова смогла меня удивить, потому что раненого, вне всякого сомнения, оставила. Вместе с Мартой его выходила, а потом переправила к партизанам. После войны он явился сюда проведать своих спасительниц. Благодаря ему (войну он закончил в чине полковника), а также связям с партизанами, подруг не тронули, хотя бабке, по всем статьям, переезд за Урал был обеспечен. У Марты положение было чуть лучше: фамилию она носила русскую, замужем была за сельским учителем, который, кстати, умер от туберкулеза в самом начале войны, но мать немку и деда пастора ей бы припомнили. Нашлись бы добрые люди, донесли.

Иногда я задаюсь вопросом: это судьба так хитро распорядилась? Или все-таки Агнес взяла ее в свои руки и решила рискнуть с дальним прицелом: мол, как бы эта чертова война ни закончилась, неплохо бы иметь своих людей по обе стороны линии фронта. Наверное, я к ней несправедлива и двигало ей нормальное человеческое сострадание, а ее суровая отрешенность не более чем защитная реакция, в душе она добра и прекрасна…

Интересно, оставляя на хуторе раненого командира, ребята поняли, что имеют дело с немкой? Наверное, все-таки нет. Впопыхах не поинтересовались… Сама Агнес, как всегда, скупо повествовала об этом событии. Совсем-то игнорировать его она не могла. Сразу после войны для нее это стало спасением, а уже позднее — ежегодной обязанностью в День Победы постоять на площади среди других ветеранов, которых одаривали цветами и от души благодарили пионеры. Само собой, рядом с бабкой стояла Марта. Военком, кстати, и познакомил ее с будущим мужем. Агнес, похоже, жениха тоже сватали (военком оказался мужчиной свободным), но она продолжала себя считать мужниной женой, хотя к тому времени дед уже растворился где-то на дальних-предальних просторах, впрочем, и тут наверняка не скажешь. Одно несомненно: Агнес осталась на своем хуторе, и о ее заслугах новая власть никогда не забывала.

Скоро у меня появится возможность куда больше узнать об этой истории. Очередной том выйдет весной… Собственно, благодаря моей подруге Таньке дневники Марты и увидели свет. Надо сказать, подруга с детства много читала, что называется, запоем. И однажды сказала мне, когда ей было лет одиннадцать:

— Вот бы мне такую работу найти, чтобы книжки читать!

Мы тогда посмеялись, но Танькино желание сбылось. Она стала редактором в крупном издательстве, где и трудится до сих пор.

О дневниках Марты долгое время никто не знал. Ни дочь, ни ее единственная внучка. Подобное может показаться странным. Но не для меня. Дневник был для Марты отдушиной, ее тайным наперсником, если угодно, и оставалась она с ним один на один в те поздние часы, когда все дела были сделаны и домашние уже спали. В редкие минуты, которые принадлежали только ей.

Марта умерла в очень преклонном возрасте и до своего последнего дня жила одна, мать Татьяны навещала ее трижды в неделю, приезжая из города. Однажды утром она вошла в комнату Марты, удивляясь, что мать еще не встала, и увидела, что та лежит лицом к стене. Уже неживая. А на туалетном столике тетрадь, обычная тетрадь в клетку, девяносто шесть листов, она была заполнена примерно наполовину. Последняя запись сделана накануне вечером.

«Чувствую себя плохо. Наверное, ночью умру. Пора. Нет больше сил жить. Ни на что больше нет сил. Даже думать нелегко, мысли путаются. Иногда вдруг кажется, что мне опять шестнадцать, хочется вскочить и бежать по высокой траве, все равно куда, и в самом деле бы побежала… У меня была хорошая жизнь. Спасибо тебе, Господи!»

Надеюсь, моя бабка подписалась бы под этими словами. Хотя о терминологии можно поспорить, что значит — хорошая? Вряд ли счастливая, иначе Марта так бы и написала, да и язык не повернется назвать их жизнь счастливой, зная, сколько им выпало испытаний. Хотя… как знать, как знать.

Обнаруженный дневник вызвал у ее дочери удивление, а еще чувство вины. Первая запись была датирована девятнадцатым марта, примерно за год до смерти. Записи очень короткие, о том, как прошел день. Почти все одинаковые. Да и что могла написать о своей жизни немощная женщина, которая уже не выходила из дома. Переезжать в город она категорически отказывалась, но дочь, прочитав дневник, решила, что Марта начала делать эти записи из-за ужасного одиночества. И оказалась неправа. Но в тот момент она думала именно так. Трепетно хранила эту единственную тетрадку, отказалась продавать дом и даже переехала сюда на время.

В спальне Марты она оставила все так, как было на момент ее смерти. Но однажды в комнату матери все же заглянула, решив разобраться с ее вещами. Что-то выбросить, а что-то раздать. Вот тогда и обнаружились тетрадки, ровными стопочками уложенные в секретере. Двенадцать тетрадей, если память не изменяет. Но настоящее открытие было впереди. Мать Татьяны умерла, пережив Марту всего на несколько лет. К тому моменту двенадцать тетрадей перекочевали к Татьяне, были ею прочитаны и убраны в шкаф как семейная реликвия.

Похоронив мать, она подумывала выставить дом на продажу. Приезжала она сюда редко и хоть жалела родовое гнездо, но расставание было неизбежно. Дом следовало к продаже подготовить, чем подруга и занялась, поселившись здесь на неделю. Решала, что забрать из бабкиной мебели, точнее, что способна вместить ее московская квартира. Вот тогда и обратила внимание на большой ящик, стоявший на чердаке. Разумеется, она его видела и раньше, во времена нашего детства Марта на нем лук раскладывала для просушки. Считалось, что там хранится всякий хлам в виде старых газет и журналов.

Запирался ящик на щеколду, но ни мы, ни кто другой из членов семейства ни разу не догадался в него заглянуть. Поначалу никакого удивления содержимое ящика не вызвало. Открыв крышку, Татьяна действительно увидела газеты и журналы примерно двадцатилетней давности и из любопытства решила их полистать. И вот тут… Под журналами лежали тетради Марты. Несколько десятков. Беглый осмотр привел к ошеломляющему выводу: Марта вела дневники практически всю свою жизнь, и теперь эта самая жизнь лежала пыльными стопками перед Татьяной. Что с этим делать, в тот момент подруга понятия не имела. Но с продажей дома решила повременить, потому что тащить все это нежданно свалившееся добро в Москву казалось нелепым, а оставлять чужим людям дневники бабки подруга, само собой, не могла.

Для начала Татьяна решила дневники прочитать, выбрать самое интересное и составить что-то вроде исторической справки в назидание потомкам, в виду имелись в основном потомки теоретические, сама Татьяна замуж пока так и не вышла и детьми не обзавелась.

Даже на то, чтобы все это прочитать, требовалось время, а его у подруги не то чтобы много. Но, наведываясь в родовое гнездо, Татьяна прихватывала по две-три тетрадки и перед сном прочитывала несколько страниц. Очень скоро это стало привычкой, а потом настоятельной потребностью.

Вот тогда у нее впервые и появилась мысль издать дневники Марты. Поначалу, как возможность (а почему бы и нет?), очень скоро мысль эта всецело ее захватила, а потом и вовсе стала едва ли не смыслом жизни.

Идея в издательстве, где работала Татьяна, особого интереса не вызвала. Но моя подруга проявила настойчивость, и, осознав, так сказать, масштаб будущего проекта, руководство издательства дало добро.

И первый том увидел свет. Такого успеха не ожидали ни издатели, ни сама Татьяна. В первые три месяца практически весь тираж раскупили, правда он был небольшой. О дневнике заговорили, дополнительный тираж раскупили еще быстрее… И жизнь Марты стала бестселлером. Только не подумайте, что я иронизирую. Теперь Танька готовит к изданию третий том и, судя по всему, еще долгое время работой будет обеспечена.


Дом Марты возле кирхи, большой, добротный, недавно заново покрашенный. Белые наличники и входная дверь на фоне серых стен придавали ему нарядный вид. Оставив велосипед возле калитки, я вместе с Верным поднялась на крыльцо.

— Жди здесь, — сказала я псу, но тут дверь распахнулась, и Татьяна весело заявила:

— Пусть заходит, — чему он, само собой, порадовался и тут же прошмыгнул в кухню.

На круглом столе вазочка с букетиком бессмертников. Я тут же подумала о Юрисе и тяжело вздохнула.

— Привет, подруга, — смеясь, сказала Татьяна.

— Привет, — ответила я.

Татьяна похожа на свою бабку, высокая, крепкая, с копной рыжих волос, яркими смеющимися глазами и россыпью веснушек. Марта в моих воспоминаниях была седой, волосы собирала в пучок на затылке, а веснушки успели поблекнуть. Но в ее комнате висела фотография, на которой ей двадцать один год, и там сходство было прямо-таки поразительным.

— Надолго приехала? — спросила я.

— Завтра назад.

— Жаль, — вздохнула я.

— Садись за стол.

Татьяна разливала чай, довольный пес лежал у порога.

— Жаль, — согласилась она. — Работы полно. Может, удастся вырваться на выходные, но это разве что на следующей неделе. Как дела? — спросила она, приглядываясь ко мне.

— Хорошо. Читаю дневник Марты.

— Второй том? А я тебе его в подарок приготовила.

— Не удержалась, купила на вокзале. Говорят, расходится хорошо.

— Да. Кто бы мог подумать.

— У тебя отличный нюх, ты же сама говорила.

— Ага. Люблю похвастать. Как тебя встретили местные? — спросила Татьяна.

Я пожала плечами, не торопясь вдаваться в подробности.

— Нормально.

— А на меня уже косо смотрят, — усмехнулась подруга. — Вот и боюсь, как бы и тебе за меня не перепало.

— Косо смотрят? — нахмурилась я. — С какой стати? Из-за дневников Марты?

— Конечно. Выставляю чужие тайны напоказ.

— Какие, к черту, тайны? Ну, может, кое-что новое я и узнала…

— Вот-вот, — подхватила Татьяна. — Дальше будет хуже. Ведь речь в следующем томе пойдет о войне. Так что можешь представить, что тут начнется… Как бы не спалили, ей-богу.

— Да ладно, — покачала я головой. — Все это было сто лет назад. Ну, узнают, что моя бабка спала с немецким офицером… об этом и так болтали… Кстати, она с ним спала?

— Нет, — засмеялась Танька. — Если верить Марте.

— Кто ж ей не поверит, — хмыкнула я.

— Офицер, его, кстати, звали Отто Грюбер, был в твою бабку влюблен. Но она осталась непреклонна. Они сошлись на любви к Гейне.

— Надо же. В нацистской Германии он был под запретом.

— Тем слаще найти родственную душу. Томик Гейне он увидел в шкафу, когда явился на хутор в первый раз.

— Странно, что Агнес не упрятала его куда подальше, когда здесь были Советы, томик-то был на немецком?

— Должно быть, упрятала, но потом решила держать под рукой. Она очень любила Гейне. Марта пишет, что больше сотни стихов знала наизусть.

— Агнес? — не поверила я. — Вот уж не думала, что она тяготеет к поэзии…

— Иногда мне кажется, мы совсем их не знали, — усмехнулась Татьяна, но усмешка вышла невеселой. — Я еще далеко не все расшифровала. Но то, что уже готово… В общем, кому-то это точно не понравится.

— Ты кого-то конкретного имеешь в виду?