ДНК гения

Специальностью Игоря была монументально-декоративная живопись, но писать картины «для души» он мог и в свободное время, а создавать декорации и оформлять сцену оказалось тоже весьма интересно. К тому же в театре Игорь, как мог, помогал любимой Тате, неизменно принимая ее сторону в неизбежных закулисных противостояниях. Ну и ревниво оберегал ее, потому что к молодой балерине, которая была красавицей не только в сценическим образе, проявляли внимание самые разные мужчины. Игорь же был не из тех художников, которые не держали в руках ничего тяжелее палитры и кисти, так что мог при необходимости уверенно постоять за любимую.

А Тата любила не Игоря.

Тата любила танец и поклонялась богу балета, воплощением которого искренне считала великого Роберта Гуреева.

К Гурееву Игорь Тату не ревновал.

Роберт Гуреев был человеком другого измерения, не реальным соперником, которого можно было бы вызвать на дуэль или попросту взять за грудки, а мифическим персонажем вроде Орфея или Геракла.

К тому же Игорь и сам был влюблен в Гуреева – не как в мужчину, разумеется, с ориентацией у Игоря все было в полном порядке, а как в артиста.

Когда-то они с Татой и сошлись именно на почве общей любви к творчеству Великого Роберта, как говорится, судьба свела: случайно оказались рядом в зале на одном из балетных спектаклей с участием Гуреева.

– Он весь нездешний, ты видишь? – восторгалась Тата. – В его танце присутствуют недоговоренность, недосказанность, отрешенность и углубленность в себя. Наверное, он и в жизни такой – замкнутый и непри-ступный.

– Но в газетах же пишут…

– «Боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет!» – не слушая возражений, парировала Тата цитатой из Булгакова.

Игорь не спорил, моральный облик кумира его не интересовал. Богу – богово, Великий Роберт имел право жить по своему желанию и разумению, ведь без свободы нет творчества, это понимает каждый, кто хоть как-то причастен к искусству.

У Игоря не получалось стать известным художником, но он от этого особенно не страдал – бывает, не дано. Что его действительно крепко мучило, так это упорное нежелание Таты понять, что ее настоящая любовь – не на подмостках лучших мировых театров, а тут, рядом. Это же он – Игорь.

Хотя однажды Тата заметила:

– А ты немного похож на Гуреева, – и Игорь постарался довести сходство до максимума.

Это оказалось нетрудно, типаж у них был один: оба высокие, стройные, темноволосые, с резкими чертами лица. Достаточно было скопировать стрижку и манеру одеваться – и Игорь на фото сошел бы за близкого родственника Великого Роберта. Вот грацию движений танцовщика он перенять не сумел бы, но зато приобрел неплохую пластику, занимаясь восточными единоборствами.

А Тата продолжала не замечать, что ее идеал мужчины тут, рядом с ней.

Тата много и упорно работала.

В кордебалете она не задержалась и уже через полгода получила партию принцессы Флорины в «Спящей красавице». Потом были Аврора, Раймонда, неповторимые образы пушкинской Марии в «Бахчисарайском фонтане» и шекспировской Джульетты – пусть не в основном составе, в запасе, но все же. Тата росла.

Имя Татьяны Громовой стало появляться на афишах, ею заинтересовались критики, у нее появились свои поклонники. Одним из них оказался известный меценат, спонсор театра, пожелавший познакомиться с перспективной молодой танцовщицей поближе…

Татьяна этой близости воспротивилась.

– Можно подумать, богиня танца! – злословили за кулисами. – Да кем она себя вообразила, Улановой?

Легендарная Галина Уланова в свое время почиталась воплощением непорочности и целомудрия. В отличие от других звезд Большого, она никогда не давала повода для сплетен, держалась отстраненно, была недоступной.

Улановой это простили, Громовой – нет.

Сначала Тату подвинули с первых ролей на вторые, а потом она почти безвылазно застряла в «запасных».

Ее таланта, мастерства и трудолюбия хватило бы на большее, но возможностей проявить себя было крайне мало, и даже блестящее исполнение сложных партий – иногда она все же выходила в основном составе, – почему-то не производило на режиссеров и руководство театра того впечатления, которое могло сработать как побудительный пинок к действию. Почему-то никто не говорил: «А что же это у нас великолепная Громова на вторых ролях прозябает, давайте-ка ее в примы да на гастроли в Париж!»

Видя, что происходит, Игорь терзался не меньше, чем сама Тата. И чувствовал себя виноватым, ведь, если бы не он, добросовестно отгонявший от Таты назойливых кавалеров, она нашла бы себе покровителя, который смог бы изменить ситуацию. Пусть не по собственной воле, «через не могу», но нашла бы. Игорь прекрасно понимал, какие рычаги работают за сценой.

Он даже пытался говорить об этих некрасивых, но эффективных механизмах с Татой, но та заткнула его очередной уместной цитатой сразу же и крайне категорично:

– И ты, Брут?!

Предателем Игорь не был. Конечно, он замолчал.

Так все и тянулось, не обещая никаких изменений к лучшему.

Порой, давая волю воображению, Игорь представлял себе альтернативный выход из этого тупика: пусть бы Тата плюнула на балет и занялась… Ну, чем-нибудь другим. Флористикой, например. Растения Тату любили, у нее даже кактусы на подоконнике цвели вдвое чаще положенного, и это при том, что хозяйка вечно забывала как следует за ними ухаживать… Или вот еще: Тата могла бы выйти замуж. Да! Это было бы лучше всего.

Тата бросила бы балет, ушла бы из мира лицедеев, стала бы обожаемой женой и любящей матерью… Растить горячо любимых детей – это ведь куда увлекательнее и важнее, чем делать сценическую карьеру, правда?

Игорь понимал, что сам себя обманывает.

Тата вовсе не собиралась замуж, а от мысли иметь детей отказалась давным-давно, в ранней юности.

Еще в училище девочкам четко объясняли: или дети – или балет. Хочешь стать великой балериной – бери пример хотя бы с той же Улановой. Во всем бери с нее пример! Паши как лошадь. Танцуй лучше всех. Не отвлекайся на личную жизнь. О детях даже не думай! Потом, лет в пятьдесят, когда уже не сможешь блистать на сцене, станешь преподавать, и тогда появятся у тебя любимые ученики и ученицы, считай, замена собственным детям и внукам…

А потом вдруг в страну, которую он давно оставил, приехал Великий Роберт. В Мариинке отмечали юбилей его преподавателя, одного из тех, кто когда-то буквально за руку вывел Гуреева на большую сцену, и великий артист приехал в Ленинград живым подарком – чтобы станцевать для своего старого учителя.

Тогда Игорь и Тата сделали все возможное и невозможное, чтобы вживую увидеть единственное выступление их общего кумира. Они подняли все связи, нашли и деньги, и ходы – и в итоге попали не только в зрительный зал, но даже за кулисы! И встретились с ним, с Самим! С Великим Робертом!


После Игорь часто вспоминал тот судьбоносный вечер… Это было очень странное чувство – мучительное и прекрасное одновременно – видеть, как вежливое безразличие Гуреева сменяется живым интересом, как его улыбка, адресованная милой Тате, заметно теплеет, как он смотрит на нее – сочувственно и нежно… Как на трогательного пушистого зверька с раненой лапкой…

Любит, любит наш Гуреев маленьких котят…

Ревновать Тату к Гурееву Игорь не мог. Он любил их обоих!

Но Гуреев – великий, прекрасный, блистательный, во всем свободный – исчез из реальности Таты и Игоря так же быстро и неожиданно, как появился там. И тогда именно Игорю – а кому же еще? – пришлось утешать и лечить раненого котенка Тату, сердце которой застыло, остекленело и разбилось…

Но снова склеилось, ожило, застучало горячо и сильно, когда стало ясно, что Тата беременна.

Да, она никогда не думала бросать карьеру и не мечтала о детях, но этот малыш – ребенок Гуреева! – был чем-то особенным. Подарком небес. Настоящим смыслом ее жизни!

Продолжить Великого Роберта, родить, вырастить и достойно воспитать его потомка – это была миссия, ради которой Тата с легкостью могла пожертвовать очень многим. И сценой. И былыми мечтами. И своей независимостью.

Тата была на четвертом месяце, когда они с Игорем расписались. Сосредоточенная на происходящем глубоко внутри ее красавица невеста лучилась тихой гордостью с ноткой светлой печали. Жених был абсолютно счастлив.

Он понимал, что ребенок, зреющий в округлившемся теле Таты, не от него, но не испытывал по этому поводу тех чувств, которые были бы у другого мужчины.

Все сложилось прекрасно.

Да могло ли быть лучше?

Гурееву о том, что он стал отцом, разумеется, не сообщили. Как можно обременять гения? Без свободы нет творчества! К тому же Тата – Аврора, Раймонда, Джульетта – была горда. И совсем немножечко – по-женски мстительна.

Мальчика назвали Андреем и дали ему красивую фамилию маминого мужа Игоря – Христофоров.



Маленькая Аня жила в хорошем, понятном мире. В красивом городе с гордым именем Ленинград. С мамой, которая охотно и доступно объясняла крошке дочке, что такое хорошо и что такое плохо.

Мама была внимательной, умной и строгой, но справедливой. И всегда красивой – не то что тетя Зина! Та запросто могла надеть с цветастым платьем шерстяные гамаши и прилюдно носить в помещении вязаную из клочковатого мохера шапку, чтобы спрятать под ней дырчатые стальные бигуди.

Аня старалась одеваться нарядно. У нее было две юбки – черная бархатная и синяя плиссированная, две белые блузки – шелковая с бантом и штапельная с воротничком, а еще голубое платье с кружевами и клетчатый сарафан, который мама привезла из туристической поездки в ГДР.

– Ну чисто прынцесса! – цокала языком тетя Зина, и нарядная Анечка прекращала кружиться, отпускала полы черной бархатной или синей плиссированной юбки, качала головой: какая принцесса, теть Зин? В нашей стране никаких принцесс давно нет!

Наверное, принцессы сохранились где-то в других странах. Может, в той же ГДР с ее чудесами. Аня как-то подслушала, как мама, закрывшись с тетей Зиной на кухне, рассказывала подруге про берлинские магазины со множеством красивой одежды и без всяких очередей.

– А теперь представь, что в том Париже делается! – фыркала тетя Зина и проказливо хихикала, пока мама молча гремела посудой.

В Париже она никогда не была, хотя тетя Зина почему-то припоминала ей этот город при каждом удобном случае.

А Аня маме верила. За границей вполне могли быть какие-нибудь чудеса. К примеру, гэдээровский сарафан был совершенно удивительный, он будто бы рос вместе с Анечкой – она носила его и в пять лет, и в десять. Сарафану не было сносу, он просто становился короче – пятилетней Ане ниже колена, десятилетней – на ладонь выше. Еще короче уже неприлично, сказала мама, и только тогда бессмертный сарафан переселился из платяного шкафа в коробку на антресолях. А так-то Анечка могла бы его еще носить и носить, фигура у нее была мамина – тонкокостная, изящная, стройная.

– Ну чисто балерына! – хвалила стройную маму тетя Зина и отчего-то при этом подмигивала маленькой Ане, а мама сердилась и строго говорила: «Зина!», «Ты опять?» или даже «Не при ребенке, пожалуйста!».

Анечка давно усвоила, что детям положено знать только важные, нужные и правильные вещи. Им говорят: «Мой руки перед едой», «Ешь суп с хлебом», «Держи вилку в левой руке, а нож в правой», «Не бей так по клавишам, у тебя все же пальцы, а не молотки», «Не гладь уличных кошек, у них лишай и блохи», «Не сиди на холодном», «Опять уйдешь в школу без теплых рейтузов – забудь про обещанные чулки», «Саша может нести твой портфель, но не позволяй ему держать тебя за руку» и «Мопассана тебе еще рано читать, вот Бальзак».

При этом между собой взрослые могли вести очень долгие и интересные разговоры, но почему-то всегда уходили на кухню, а детей отправляли спать. Подслушивать и подсматривать было бесполезно – стекло в двери мама нарочно заклеила обойной бумагой, а саму дверь очень плотно закрывала. Расспрашивать тоже не стоило: мама сердилась и строго говорила: «Это не детская тема», или «Расскажу, когда ты вырастешь», или даже «Сколько раз повторять тебе, Анна, об этом нельзя говорить».

Нельзя было говорить о многом. В частности, девочка быстро усвоила, что нельзя спрашивать маму, где Анин папа и кто он вообще такой. «Вырастешь – узнаешь», – хмурясь, обещала мама и переводила разговор на какую-нибудь другую тему – достаточно «детскую».

Однажды Аня спросила о том же тетю Зину, но та только вздохнула: «О господи, деточка!» – и долго гладила Анечку по волосам, сокрушенно качая головой. А ведь могла бы и ответить! Ведь знала же, точно знала! От тети Зины у мамы не было секретов.

Странные они были подруги – мама и тетя Зина. Мама любила театр и классическую музыку, много читала, и у нее был диплом инженера. Тетя Зина пришла на завод после училища, работала где-то в цеху, обожала фильмы с Кларой Румянцевой и воздушных балерин в пышных пачках неуважительно называла «эти простигосподи». Но в театр с мамой послушно ходила, и даже билеты на концерты в «этих ваших филармониях» не выбрасывала, использовала по назначению, бурча «ну, не пропадать же добру».

Мама учила тетю Зину красиво одеваться и культурно общаться, а тетя Зина маму – жизни вообще. Она искренне считала подругу плохо приспособленной и нуждающейся в заботливом пригляде человека опытного, дельного, рассудительного, отчего постоянно пыталась знакомить маму с «нормальными мужиками» из числа своих коллег по цеху.

Мама, далеко продвинувшаяся по профсоюзной линии, от родной «рабочей косточки» стремилась дистанцироваться и Аню воспитывала в лучших традициях питерской интеллигенции. «Ленинград – самый культурный город мира», – говорила Ане мама. «Ну да, ну да, чай, не Париж», – насмешливо поддакивала неугомонная тетя Зина.

И чем ей тот Париж не угодил?

Мамы не стало, когда Аня оканчивала школу. Машина, в которой мама ехала на конференцию профсоюзных работников где-то в области, на зимней дороге попала в аварию…

Аня узнала об этом от тети Зины – та вдруг возникла на пороге с еще горячей трехлитровой банкой борща в авоське и облезлой дерматиновой сумкой, из которой высовывались разноцветные рукава впопыхах напиханных кофточек.

– Не реви, девка, – уткнув рыдающую Аню лицом в свой байковый халат и зачем-то слегка покачивая ее, как младенца, сказала тетя Зина. – Что твоя мать сейчас сказала бы? «Аня, умойся и выпей холодной воды. Не распускайся, ты коренная ленинградка, будь достойна!»

Аня сомневалась, что мама сказала бы именно так, но по сути тетя Зина была права: вульгарных рыданий мама точно не одобрила бы.

И Аня взяла себя в руки, с отличием окончила школу и поступила в институт. А тетя Зина почти год жила на два дома, постоянно мотаясь то к себе на Петроградскую сторону, то к Ане на проспект Ветеранов – варила «прынцессе» борщи, жарила котлеты, штопала чулки – на новые с маминым уходом уже не хватало, и бдительно следила за тем, чтобы Аня «не гуляла с кем попало».

Хотя Ане и некогда было гулять. Она старательно училась – ей очень нужна была повышенная стипендия, на старших курсах неофициально подрабатывала бухгалтером, потом, уже с дипломом экономиста, устроилась в НИИ, который в перестройку едва не развалился, но как-то устоял, а при рынке даже неплохо зажил на заказах и зарубежных партнерских программах.

Со временем Аня стала замдиректора по финансовым вопросам, лично курировала контракты, по которым за хорошие деньги в долгосрочные командировки за границу отправлялись лучшие технические специалисты, сама съездила в Германию, в Японию и в тот же Париж. Особых чудес там не увидела, но она уже и не искала никаких чудес.