ДНК гения

Щедрые джентльмены из числа постояльцев угостили ее коктейлями, которые Натка любезно приняла – в отличие от иных предложений. Она-то в «Космос» не развлекаться явилась, у нее было важное дело.

Понаблюдав за Голиковым, который ожидаемо заглянул в бар пропустить стаканчик-другой после трудного дня с визитом на ковер к высокому начальству, Натка определилась со своими дальнейшими действиями.

Их пришлось перенести на утро – добывать образцы слюны Антона этим вечером смысла не было, Натка помнила, что обязательное условие правильного забора материала – ничего не есть и не пить за два часа до.

Голикову не есть и не пить, не ей.

А Голиков и в баре накидался, и в номере хлопал дверцей мини-бара до самой ночи.

Разгулялся, видать!

Опустошил мини-бар, помотрел один за другим три фильма про Терминатора – тянуло, тянуло Тоху на развлечения простые, незамысловатые, целому мэру главного курорта страны, обладателю MBA и других престижных дипломов не подходящие…

Тайно отрываясь в четырех стенах гостиничного номера отеля «Космос» – давнего и надежного своего прибежища, – Тоха Голиков по плебейской привычке звучно хрустел сминаемыми жестянками из-под пива и добавлял звука телику в особо напряженных местах.

– Мне нужны твоя одежда и мотоцикл! – слышала сквозь стену Натка и добавляла точно в тон:

– И твой биоматериал на анализ!

Уснули они с Тохой, как всегда, когда вместе бывали в отеле «Космос», уже под утро, но по разные стороны стены, каждый в своем номере. В Наткины планы не входило, чтобы Тоха узнал о ее присутствии где-то поблизости.

Голиков с помощником съехали, как и планировалось, из «Космоса» поутру. На этаже освободилось сразу два номера, закономерно появилась горничная с тележкой, уставленной средствами для проведения уборки и стопками полотенец.

Дождавшись, пока она откроет полулюкс, в котором жил Голиков, Натка в гостиничном махровом халате вошла следом и безапелляционным тоном стервозной постоялицы потребовала, чтобы горничная немедленно, вот прямо сейчас, заглянула к ней в номер, потому что там «сущий кошмар».

Нещадно поторапливаемая горничная побежала, куда ей было велено, оставив открытым номер, который еще даже не начала убирать.

– В ванной! – крикнула ей вслед Натка, испытывая слабые угрызения совести: на то, чтобы истребить пенную лужу в санузле, бедной горничной предстояло убить не меньше четверти часа.

Натка на то, чтобы организовать это мини-море, потратила пять минут, литров двадцать воды из душа и целый флакон шампуня.

Выпроводив горничную и обеспечив ее работой, сама Натка пошла не в свой санузел, а в чужой и там завладела еще влажной зубной щеткой Антона Голикова. Чьей же еще, ночевал-то он один…

Спрятав щетку в пластиковый пакетик на застежке, а пакет – в глубокий карман халата, добычливая Натка поспешила покинуть чужой номер…

И сразу за дверью нос к носу столкнулась с Антоном Голиковым.

– А я зарядку к мобильному в розетке забыл, – объяснил он, прорываясь к двери в обход Натки, которая обессиленно оперлась на тележку горничной. – Э… Наташа?!

Маскировочный парик Натка с утра не надела, и, конечно же, Тоха не мог ее не узнать. В знакомом-то интерьере!

К счастью, тележка с бытовой химией и полотенцами сбила его с толку.

– Ты что же… Тут работаешь? – Голиков перестал улыбаться, посмотрел на Натку с жалостью.

– Приходится, – вздохнула Натка и подняла большую стопку полотенец, отыгрывая предложенную ей роль работницы скромной службы клининга и заодно прикрывая фирменный логотип на халате, в котором в отеле могла разгуливать только гостья. – А ты тут что да как?

– Слушай, мне сейчас крайне некогда, помощник уже такси держит, надо ехать, но ты мне позвони, ладно? – Голиков запустил руку в свой карман, сунул что-то Натке под полотенца, сбегал в номер и умотал назад к лифту.

Натка дождалась, пока двери кабины закроются и она уедет вниз, бросила в тележку полотенца и посмотрела на бумажку, оставленную ей Голиковым.

Если бы это была денежная купюра, даже крупная, оскорбленная Натка непременно догнала бы благодетеля и от души надавала бы ему по мордасам. Но Тоха зарыл в полотенца не деньги, а всего лишь собственную визитку со всеми возможными контактами, включая засекреченный прямой мобильный.

– Ну ладно, – милостиво согласилась Натка, пряча карточку в карман. – Будет случай – позвоню…



Пока затребованный судом повторный анализ ДНК не готов, претензии Вадима Петренко на наследство подтверждает лишь одна историческая фотография его матушки с Гуреевым. Этот снимок детально изучен специалистами, суду представлены их экспертные заключения.

Одна бумага удостоверяет подлинность фотографии, другая аргументированно подтверждает принадлежность снимка к серии, сделанной сочинским фотографом Сергеем Макаровым по заданию редакции газеты «Южная звезда».

Суду представлен также изъятый из архива номер той самой газеты – с огромной, на целый разворот, иллюстрированной статьей о недолгом пребывании в Сочи Роберта Гуреева. Это чтобы суд не сомневался, что фотосессия для опубликованного в газете материала была проведена именно в день выступления артиста в «Зимнем театре» и утром следующего дня.

В качестве свидетеля с большой охотой выступает аккуратный старичок, которому место в музее жизни и быта СССР, – такой он умилительно несовременный.

Синяя сатиновая рубашка с воротником апаш заправлена в просторные льняные брюки с ремнем на ладонь выше талии, парусиновые туфли так густо намазаны зубным порошком, что стоит деду молодцевато притопнуть – и в воздух взлетает облачко белой пыли. У дедушки открытое привлекательное лицо комсомольца с плаката «Даешь пятилетку в четыре года!» – с поправкой на возраст, разумеется, и голубые, как полевые незабудки, глаза. Такие ясные-преясные и честные-пречестные, что я настораживаюсь.

И не зря.

Иван Иванович Ванечкин – так зовут старичка – в интересующий суд период времени служил швейцаром в лучшей сочинской гостинице «Приморская» и добросовестным образом стучал «куда надо». «Информировал компетентные органы», как говорит он сам.

– Работа у меня такая была, – ничуть не смущаясь, рассказывает Иван Иванович. – Все про всех знать и что надо, то своевременно известно куда докладывать. Администраторы, швейцары, горничные – мы все, кто с гостями контактировал, заметочки делали и отчетики писали, а уж если гость иностранный, да еще такой важный, как тот Гуреев, то – у-у-у, за ним таких вот писак пара-тройка постоянно ходила, днем и ночью! Думаете, тот фотограф случайно за ним увязался, по одному лишь редакционному заданию? Ха-ха! То не нынешние времена были, тогда газетчикам такой воли не давали, партия прессу как надо держала, вся их свобода слова вот тут была!


Дедушка сжимает кулачок и долго с удовольствием трясет им в воздухе. Устав созерцать эти физкультурные упражнения, я вежливо спрашиваю:

– Свидетель, что вы хотите сообщить суду по существу дела?

– А вот же у меня, по существу!

Иван Иванович цепляет на нос очки, извлекает из брючного кармана старомодный клеенчатый блокнот, без промедления открывает его там, где предусмотрительно оставлена закладочка, и зачитывает запись, датированную днем выступления Гуреева:

– «23.03. На автомобиле такси марки «Волга», госномер такой-то, цвет светлый беж, приехал артист Гуреев Роберт, а с ним известный сочинский фотограф Максимов Сергей и неизвестная девица: голубоглазая, русоволосая, в синем в белый горох сатиновом платье, белых носках, синих туфлях и с белой сумочкой через плечо.

С целью выяснения личности неизвестной гражданки дежурным администратором Семеновой Варварой ей был задан вопрос: «А вы, девушка, кто будете, вы разве проживаете в нашей гостинице?» – на что артист Гуреев Роберт, не останавливаясь, бросил: «Это со мной!» – а сама девица, покраснев, сообщила: «Меня Соня зовут, Бронштейн моя фамилия, извините, я не взяла с собой паспорт…» После чего фотограф Максимов Сергей подхватил гражданку Софью Бронштейн под локоток и увлек ее вверх по лестнице со словами: «Софа, это не нужно, иди спокойно».

Из холла гостиницы все трое проследовали прямо в номер артиста Гуреева, где и оставались до 9.46 утра следующего дня».

Мне хочется присвистнуть, но это уже сделал кто-то в зале, и я просто спрашиваю:

– Вы что же, хранили этот блокнот так много лет?

– Почему же только этот? Я все их храню, – с достоинством отвечает бывший швейцар и вечный стукач. – А как же? Мало ли что, вдруг компетентным органам какая информация понадобится, так у меня все записано!

Адвокат Вадима Петренко просит приобщить оглашенную запись к делу. Дедушка Ванечкин возражает: со словами «Мы так не договаривались!» прячет свой блокнот поглубже в карман и придерживает его там рукой, как будто ожидая, что документ у него попытаются отнять силой.

Я бы никому ничего не советовала пытаться отнять у этого милого дедушки – себе дороже выйдет.

Я бы от этого дедушки вообще подальше держалась, не нравится он мне, если честно.

Адвокат Петренко, мне кажется, от Ивана Ивановича тоже не в великом восторге и именно поэтому обращается с ним со всем возможным уважением и превеликой осторожностью. К разочарованию журналистов, жаждущих сенсаций и экшна, эпической битвы за блокнот не случается: оказывается, адвокатом заблаговременно была сделана нотариально заверенная копия нужной записи, ее-то мне и вручают.

И все же этого мало.

Я интересуюсь, будут ли участвовать в процессе свидетели, для официального приглашения которых адвокат Вадима Петренко запрашивал помощь суда. Это те двое, о которых мы уже слышали: сочинский фотограф Сергей Максимов и предполагаемая подруга Роберта Гуреева Софья Бронштейн, ныне Петренко.

С ними какая-то темная история. Как я понимаю, по доброй воле участвовать в разбирательстве эти свидетели не хотели, поэтому пришлось нажать на них с разных сторон.

Официального вызова – повестки в суд – оказалось недостаточно, но тут Вадиму Петренко здорово помогли журналисты. Он сделал соответствующее заявление для прессы, и газеты и телевидение подняли хай, клеймя позором нерадивую мамашу, возмутительно безразличную к судьбе родного сына. Шум вышел знатный, и Софье Петренко не удалось отсидеться в тихом курортном уголке.

А вот Сергей Максимов оказался тертым калачом, не зря дедуля Ванечкин говорит, что фотограф работал «с кем надо», ходы и выходы он знает и благополучно «отмазался» от визита в суд по состоянию здоровья. Хитрый дяденька!

Впрочем, в этой истории лучшего свидетеля, чем мать Вадима Петренко, и быть не может.

Другое дело, станет ли она честно и прямо отвечать на нелицеприятные вопросы?

Софья Петренко уже пенсионерка, но сразу понятно – бывшая учительница. Судя по хорошо поставленному голосу и твердому взгляду, которым она обводит мгновенно затихающий зал, у нее лет сорок педагогического стажа. Если дать ей в руки указку, я смогу отдохнуть, не стучать молотком – Софья Павловна сама успешно призовет класс, ой, зал к порядку.

Я спрашиваю, что свидетель Софья Петренко может сообщить по сути дела.

Я, разумеется, помню, что свидетель Петренко предпочла бы ничего не сообщать и вообще хотела бы находиться сейчас как можно дальше отсюда, но правила есть правила. И кому, как не учительнице, установленные правила уважать?

– Ну, скажи уже наконец правду, мама! – торопит родительницу Вадим Петренко – и нарывается на прицельный строгий взгляд поверх приспущенных очков.

Так ученый-энтомолог мог бы смотреть на надоедливую мелкую букашку, изученную им вдоль и поперек, а потому уже совсем не интересную.

– Вадик, Вадик, – вздыхает Софья Павловна, качая головой. – Как всегда, от тебя одни неприятности… Ну зачем ты все это затеял?

Она кивает на журналистов с камерами и микрофонами, и те в отместку дружно ощетиниваются своими орудиями труда, наставляя их все в одном направлении – на свидетеля Петренко.

– Я очень не хотела сюда приходить, – медленно, как будто диктуя школярам текст под запись, произносит Софья Павловна глубоким голосом с безупречной дикцией. – Как хорошо было бы забыть эту ошибку молодости…

– Нет уж, давайте делайте работу над ошибками! – весело требует кто-то из зала.

Корреспонденты ведущих СМИ – это не робкие первоклашки, они быстро вспоминают о том, что пресса – реальная власть. И не боятся «двоек» и шокирующих записей красной пастой в дневнике. У них эта красная паста в жилах!

– Ты вытащил меня и себя на позор, что ж, я буду честна, – Софья Павловна вновь обращается к сыну. – А правда в том, что ты – моя самая большая жизненная неудача.

В зале слышится недовольный ропот: все-таки матери не должны так говорить с сыновьями, с этим согласны даже циничные смишники.

Вадим Петренко краснеет, глядит на мать исподлобья, но молчит, ожидая продолжения.

– Не надо было мне тебя рожать, – говорит свидетельница. – Но избавляться от ребенка казалось неправильным и небезопасным, а тут еще мамочка подложила язык – «рожай, Софа, как-нибудь вырастим». Вот именно что как-нибудь! Другим родителям дети были в радость, а мне? Когда ходила беременная, вокруг все шептались и шушукались – мол, нагуляла неизвестно от кого. Родила – не смогла пойти учиться в аспирантуру, потому что надо было тебе пеленки стирать и кашки варить. Устроилась работать в школу – там коллеги тоже косились на мать-одиночку, считали меня то ли глупой, то ли непутевой. С ребенком на руках не нашла себе нормального мужа, вышла за Петренко, а с него много ли толку? Школьный физрук – по умолчанию лодырь, алкаш и бабник, зарплата маленькая, карьерных перспектив и связей никаких, только и сумел, что второго ребенка мне сделать… Но хотя бы нормального ребенка!

– А я, значит, был ненормальный? – не выдерживает Вадим Петренко.

– Нормальные дети не шкодят, как бандиты, не умничают при взрослых и не мечтают, когда вырастут, стать царевичами! – легко парирует Софья Павловна. – Или хотя бы помалкивают о своих странных мечтах, не заявляют о них на линейке в присутствии завуча! Ты забыл уже, почему в октябрята тебя приняли последним в классе?

– Давайте ближе к теме, – прошу я.