ДНК гения

– Нет, что вы! То есть да, но не сразу. Сначала я подарил ему свою собственную прядь.

Игорь Христофоров машинально поправляет прическу, которая и без того идеальна – у него превосходная стрижка. У Гуреева в последние годы была такая же.

– В молодости у меня были довольно длинные волосы, почти как у самого Роберта, разве что немного не того цвета – у меня никак не получалось идеально попасть в тон, пока не было образца, – говорит Христофоров. – Фотографии в журналах все-таки не идеальны в смысле цветопередачи… Да и выбор краски для волос в то время в нашей стране был весьма невелик, черный и черный, какие уж там оттенки…

Я вспоминаю, что свидетель является довольно известным художником-оформителем. То есть о красках он может рассуждать очень долго. Вот не хотелось бы!

Я не из тех женщин, которые точно знают, что это за цвета такие – фуксия или там фисташковый и чем именно светлый беж разительно отличается от кофе с молоком. А уж оттенки черного мне и вовсе не интересны…

Десять негритят… тьфу ты!

– Продолжайте, – говорю я, надеясь, что сейчас все без исключения надоедливые негритята в моей голове утопнут, а повествование Игоря Христофорова наконец двинется дальше.

– Сначала я думал просто срезать одну прядь, но потом понял, что это как-то слишком просто, – послушно продолжает свидетель. – И недостаточно символично, потому что такие волосы – как срезанные цветы, которые уже мертвы. Такое подношение, решил я, будет недостойно моего божества. Я ведь хотел показать своему кумиру, что моя преданность ему глубока, что это практически кровная связь, значит, волосы должны были быть живые, с корнями…

– Вы вырвали у себя прядь волос? – Я содрогаюсь.

Он бы еще скальп с себя снял, идолопоклонник!

– Почти, – Игорь Христофоров краснеет. – Я не мог вырвать целую прядь, ведь могла остаться проплешина, некрасивая и портящая мое сходство с Робертом… Поэтому я немного схитрил. Собирал волоски, остающиеся на щетке для волос…

– Принцип понятен, продолжайте, – я снова подталкиваю свидетеля.

– Когда волосков набралось достаточно много, я отнес их мастеру-постижеру – это специалист по изготовлению париков, и он сформировал аккуратную прядь. Скрепил ее, подровнял, слегка завил – получилось очень красиво…

– Дальше.

– Я послал ее Гурееву. В конверте, вместе с письмом, в котором написал о том, что преклоняюсь перед его талантом…

– И?

– И попросил великого артиста об ответном подарке.

Я с интересом смотрю на возрастного фаната. Занятные они люди – поклонинники великих…

– И вас не смутило, что у Гуреева может появиться некрасивая проплешина?

– Ну, он-то мог просто срезать прядь… Хотя он этого не сделал, – Христофоров мечтательно улыбается. – Вы удивитесь, но великий артист отзеркалил мой красивый жест.

– Тоже прислал вам свои волосы с корнями? – Я наконец понимаю, к чему был весь этот экскурс в историю.

Эксперт ведь говорил, что срезанные волосы нельзя использовать для ДНК-теста на отцовство.

– А где гарантия, что он прислал вам собственные волосы? – интересуются из зала.

Я строго смотрю на крикуна. Я и сама бы спросила!

– В конверте с локоном было письмо, его я тоже, разумеется, сохранил! – отвечает свидетель. – Вот нотариально заверенная скан-копия этой реликвии, а вот экспертное заключение, подтверждающее, что письмо написано собственноручно Гуреевым!

И я приобщаю к делу очередной документ, а потом мы все слушаем эксперта, который подробно рассказывает, как именно он пришел к соответствующему заключению.

Я смотрю на Андрея Христофорова. Кажется, этот последний негритенок вполне может выплыть из моря с добычей в виде богатого наследства.

Интересно, почему у него при этом такое кислое выражение лица?



Миллионы поклонников Гуреева истово боготворили, тысячи менее успешных артистов ему страстно завидовали, а мальчик Андрюша в России питал к Великому Роберту тихую ненависть.

Тихую – потому что выразить свое чувство в полный голос ему бы просто не позволили.

Нет, высказаться Андрюше не запретили бы ни в коем случае. Родители всегда интересовались его мнением по тем вопросам, которые не считались слишком взрослыми и потому свободно обсуждались в кругу семьи. Однако Андрюша рос умным мальчиком и очень рано понял, что есть большая разница между отказом от нелюбимого вермишелевого супа и нелестным мнением о балете, например.

Вермишелевый суп папа Игорь тоже ел через силу, давясь, только чтобы не обижать маму, которая расстраивалась, получая очередное подтверждение скудости своих кулинарных талантов. И все же это не шло ни в какое сравнение с тем, как она расстроилась, когда Андрюша категорически отказался заниматься танцами.

Он люто, до зубовного скрежета и мучительной головной боли ненавидел все это: «И – раз, два, три! Раз, два, три! Носочек тянем, подбородок выше, плечики расправили!», тугое трико, чопорных педагогов, похожих на старых носатых ворон, дребезжание рояля, высокие окна, бесконечную штангу станка, которая двоилась, как будто одной ее было мало, отражаясь в натертом паркете.

Он засыпал в театре и любил ходить в кино.

Он мечтал, чтобы ему купили собаку, и хотел заниматься восточными единоборствами, как папа. Но даже папа это его желание официально не поддерживал, делая большие глаза и прикладывая палец к губам всякий раз, когда Андрюша заводил разговор об айкидо в присутствии мамы.

Впрочем, к своему знакомому тренеру папа его все же отвел, и некоторое время у них с Андрюшей была общая сладкая тайна, зримо воплощенная в детском кимоно, которое хранилось подальше от маминых глаз – в машине. Стирала его, невнятно причитая «Что ж вы с ребенком-то делаете, дурни несчастные!», бабушка Клавдия Сергеевна – папина мама.


Ей одной Андрюша мог пожаловаться на ненавистного ему Гуреева. Бабушку внук любил, и она его – тоже. Нет, папа с мамой тоже любили Андрюшу, но… кажется, меньше, чем Гуреева. Во всяком случае, афиш и плакатов с изображеним Великого Роберта в их доме было гораздо больше, чем фотографий Андрюши.

Собственно, Андрюшино фото на виду имелось всего одно – постановочное, сделанное специально приглашенным фотографом в балетной студии.

Для того фото Андрюшу нарядили в ненавистное трико, поставили к ненавистному станку и долго мучили, добиваясь точного соответствия позе ненавистного Гуреева, снятого когда-то давным-давно другим фотографом в другой балетной студии.

В итоге на том фото Андрюша выглядел угрюмым, и повесить два студийных портрета «в процессе» – его и гуреевский – рядом оказалось большой ошибкой: одинаковые снимки смотрелись окошками в одно общее помещение, где один балетный мальчик глядел на другого настолько нехорошо, что впору было встревожиться.

Пришлось перевесить портреты так, чтобы они оказались сначала на разных стенах, а потом, когда фото Гуреева дважды «само случайно» сорвалось с гвоздя и лишилось сначала стекла, а после и рамы, – и в разных комнатах: Великого Роберта от греха подальше переселили в родительскую спальню.

– Устроили тут иконостас, дурни несчастные, – ворчала, приходя к ним в гости, бабушка Клавдия.

Называть ее бабой Клавой Андрюше не разрешала мама.

– Ты воспитанный молодой человек из культурной семьи, – внушала она сыну. – Какая может быть «баба Клава»? Клавдия Сергеевна, в крайнем случае, бабушка Клавдия, никак иначе.

– Можно еще «мадам», – язвила бабушка. – Как это будет по-вашему, по-французски? Мадам Клодия?

– Гранмадам, – подсказывал Андрюша.

Французский он тоже ненавидел.

– Во-во, ага! – фыркала бабушка. – «Гранмадам Клодия, сварите мне манной каши, сильвупле»!

– Ну, мама! Я же просил! – огорченно вздыхал папа.

– Да я-то мама, а ты кто? – непонятно, но явно обидно отвечала ему бабушка, и тогда папа сразу куда-нибудь ретировался, чтобы не продолжать неприятный разговор.

Андрюша с детства знал, что папа ему не родной. На самом деле не папа вовсе, а просто мамин муж, хотя как это может быть просто, он решительно не понимал. Если кто-то кому-то отец, то он же присутствует в жизни своего родного ребенка? В смысле не в виде портретов присутствует, а как живой человек, разве нет?

– Не так все просто, мой мальчик, – вздыхая, объяснял ему папа – тот, который единственный и любимый, но при этом почему-то неправильный, не родной. – Ты – сын гения, а они живут иначе, чем обычные люди. Твой отец – великий человек, он посвятил всего себя творчеству, и даже ты, его ребенок, не можешь требовать его любви и внимания. Пойми же, Роберт Гуреев принадлежит всему человечеству!

– Вот пусть все человечество и занимается балетом! – кричал в ответ Андрюша. – Я-то тут при чем?!

И слышал в ответ:

– При том, что, кроме отца, у тебя есть еще мать, прекрасная и очень любящая тебя женщина! Ей это крайне важно – то, что ты сын Роберта Гуреева, и твоя, мой мальчик, святая обязанность – не посрамить великого отца и не разочаровать заботливую маму, которая, поверь мне, очень многим ради тебя пожертвовала…

Андрюша слушал, с чем-то соглашался, с чем-то смирялся – и тем сильнее ненавидел Гуреева, чем больше любил папу Игоря.

В пятнадцать лет он взбунтовался и совершил локальную революцию, поразив родителей неожиданной продуманностью своих действий.

На лето Андрюшу отправили к маминым родственникам в деревню. Там в одном из дворов был полуразрушенный дом, снести который бульдозером было проблематично из-за близости жилого строения. Андрюша сам договорился с хозяином участка, собрал бригаду из таких же, как он, подростков, и они за умеренную плату за пару месяцев разобрали дом вручную, с помощью ломов и кувалд. Причем не поленились разбить куски стен на фрагменты поменьше, а их с разрешения хозяина недорого продали желающим как стройматериалы – еще и сами развезли их клиентам на тачках.

В Москву Андрюша вернулся с мозолями, деньгами и четким планом. В отсутствие дома родителей он нанял пару недорогих работящих мастеров-молдаван, и они за один день сделали в его комнате небольшой, но принципиальный ремонт, не оставив и следа от многочисленных балетных афиш и постеров.

К вечеру, когда родители вернулись с работы, чистые и непорочные стены Андрюшиной комнаты белели свежей краской. Похожие на театральные кулисы бархатные портьеры на окне заменили легкие жалюзи, а с потолка вместо люстры с хрустальными подвесками свисал бумажный шар светильника из ИКЕА.

Коллекцию фарфоровых танцовщиц и богатую подборку видеокассет с записями балетных спектаклей Андрюша собственными руками аккуратно сложил в большую картонную коробку, которую отнес в родительскую спальню.

Мама плакала, но папа Игорь неожиданно встал на сторону Андрея и не позволил предметам культа Великого Роберта вернуться в бывшую детскую.

– Мальчик вырос, Тата, – сказал он супруге. – Больше мы уже не сможем решать за него. Ты сделала все, что могла, утешься этим, но жизнь продолжается, и на взрослого Андрея никто из нас не имеет прав.

– А Он? По-твоему, Он тоже больше не имеет прав на сына?! – рыдая, спрашивала мама, и Андрей в бывшей детской, слыша ее через стену, болезненно морщился.

«Он» – то есть Гуреев, по мнению Андрея, не имел никаких прав на сына вообще никогда.

Но времена, люди и их убеждения меняются. Однажды, много лет спустя, мама очень его попросила, и Андрей согласился…

Все-таки он любил ее и папу Игоря, а чего не сделаешь ради любимых людей…

– Чем сильнее ваш страх, тем больше шансов, что он материализуется, – говорил Андрею Ростовцеву его психоаналитик.

– Да я и рад бы не бояться, – Ростовцев никак не мог понять принцип действия. – Но как мне его задавить?

– Так давить и не надо! – Психоаналитик – известный, дорогой, какой и положен по статусу директору крупного современного банка, – качал головой, сокрушаясь непонятливостью пациента. – Страх – неотъемлемая часть жизни здорового организма, мы с вами об этом уже говорили. Если вы прогоните этот свой страх – на его место прибежит другой. Поэтому ваша задача – не уничтожить его, а приручить. Ввести в рамки, цивилизовать, понимаете? Вот сейчас этот страх для вас – дикий волк, а вы сделайте из него верную собаку!

– Вот хоть убейте, доктор, решительно не понимаю – как, – признавался Ростовцев.

– М-да… Ну, будем работать, батенька, будем работать, – вздыхал дорогой психоаналитик, кротко смиряясь с необходимостью еще долго получать от Ростовцева внушительные гонорары.

Ростовцев не слишком тяготился этой перспективой – денег у него хватало. Вот время тратить на визиты к психоаналитику было жалко, уж лучше бы он лишний раз в фитнес-центр сходил, а то уже брюшко намечается…

Брюшко директора крупного современного банка компрометировало. Директору крупного современного банка следовало быть моложавым, подтянутым, ясноглазым и улыбчивым. А какая улыбка, если есть страх?