Дом правительства. Сага о русской революции

Клуб в 3-м подъезде





Двор





Тамара Матюхина (дочь премированного прораба Г. А. Матюхина из коммунальной квартиры 4, где также жили Тучины) и Толя Ронин (сын Соломона Ронина из квартиры 55) в спектакле «Адвокат Патлен»



Дети школьного возраста ходили на уроки музыки, тенниса и шахмат в Клубе им. Калинина над театром. После закрытия клуба две квартиры на первом этаже 3-го подъезда были переданы под детский клуб. Там имелись бильярдная, небольшая сцена с пианино, несколько комнат для кружков и фотолаборатория. Кружки – пения, рисования, вязания, шитья, драмы, ритмики, фотографии и военно-морского дела – были очень популярны; некоторые делились на группы по возрасту. Самыми большими были драмкружок (с регулярными постановками и острой конкуренцией за ведущие роли) и военно-морской, где детям раздавали матросские воротнички и учили грести, маршировать, сигнализировать флажками, петь морские песни и распознавать разные виды судов. Подростки устраивали танцы; некоторые мальчики умели играть танго и фокстрот на пианино[1333].

Кроме того, популярностью пользовались тир в подвале и пустырь около Церковки (известный как «вонючка»), но самыми главными площадками для игр и средоточием коллективной жизни Дома правительства были дворы. Вернее, средоточием коллективной жизни Дома были дети, а дети играли во дворах. Дом правительства был задуман как здание переходного типа, сочетающее старомодные семейные квартиры с новаторскими общественными пространствами. На практике – и в подтверждение верности пророчества – историческая вертикаль (от индивидуального к коллективному) совпала с поколенческой (от старших к младшим). Взрослые игнорировали общественные пространства (особенно после закрытия клуба), редко ходили друг к другу в гости и неохотно вступали в соседские отношения. Домработницы оберегали свои владения и не сотрудничали друг с другом. Наличие продуктов и мастеров в пределах Дома делало обращение к соседям ненужным. Основной формой общения был обмен приветствиями в лифте, на лестнице или по дороге через двор.

Дом правительства был домом (а не сотами с автономными ячейками) благодаря детям. Мир Дома был детским благодаря тому, что его структурными и социальными центрами служили дворы, а не квартиры. Если смотреть снизу или сверху, ансамбль Дома состоял из трех неравных четырехугольных пространств, окруженных толстыми стенами. Граница в нескольких местах прерывалась (дворы соединялись друг с другом и с улицей), но маленьким детям они казались разными мирами. Детский коллективизм ограничивался полом, возрастом и двором, причем последний фактор играл почти такую же важную роль, как два первых. За пределами нейтральной территории клуба и Церковки дети играли со «своими» (то есть с детьми из подъездов, выходивших в их двор). В классики и «счастливые камни» играли только девочки; в футбол и войну – только мальчики. В салочки, прятки, лапту, штандер и двенадцать палочек играли и те и другие, но обычно порознь. В казаки-разбойники играли все вместе: разбойники атаковали штаб казаков, а казаки ловили и пытали разбойников.





План подвала



Дети ходили в школу и гуляли в окрестностях Дома без сопровождения взрослых. Чаще всего ходили в ближайшие кинотеатры («Ударник» и, после 1934 года, Первый Детский) и Парк Горького (особенно зимой, когда аллеи заливали, а из репродукторов неслась танцевальная музыка). На лыжах катались вдоль Канавы и по обледенелым ступенькам, ведущим к реке. Девочки гуляли вдоль набережной, взявшись за руки.

Дети одного возраста и пола определяли друг друга по дворовой принадлежности и классу в школе. Первичными социальными единицами были группы друзей от двух до четырех человек; отдельные члены мигрировали, большинство оставались вместе до конца школы и иногда дольше. Они записывались в одни и те же кружки, играли в одних и тех же дворовых командах, вместе ходили в город, сидели рядом в школе (если их не рассаживали) и проводили много времени в гостях друг у друга (предпочитая квартиры с отсутствующими или гостеприимными родителями и престижными книгами и игрушками) – рисовали, разговаривали, слушали музыку, делали уроки, проявляли фотографии и инсценировали книги и кинофильмы. Девочки-подростки ходили в оперу и театры на определенных исполнителей. Самые большие и хорошо организованные группы поклонниц были у теноров Большого театра Сергея Лемешева и Ивана Козловского. Когда Елене Краваль и ее подружкам было по четырнадцать – пятнадцать лет, они ходили встречать Лемешева у выхода из театра после убийства Ленского в конце второго действия «Евгения Онегина»[1334].





Катание на лыжах по набережной (из «Губерта в стране чудес»)



Большинство дружеских объединений общались с одной или двумя группами сверстников противоположного пола, обычно из того же двора и класса. Общими занятиями были штандер, казаки-разбойники, волейбол у Церковки, катание на коньках и театральные постановки в клубе, а в старших классах – танцы и совместные походы в кино, музеи и Парк Горького. К концу школы от двух до четырех таких союзов могли объединиться в одну «компанию», с последующим разделением на пары. Пары и группы «лучших друзей» оставались первичными ячейками социальной организации до женитьбы или замужества. Новые институтские друзья могли заменить школьных, уступить им в конкурентной борьбе или объединиться с ними в двойственный союз или общую ячейку.





Валя и Светлана Осинские (в центре и справа) на даче. Предоставлено Еленой Симаковой



Детей, живших в бараках и коммунальных квартирах старого Болота, называли «татарами». Девочки из «клоповников» могли благодаря школьным союзам стать частью социальной жизни Дома, но редко в качестве полноправных членов – из-за их неловкости в непривычном окружении, статуса получателей ношеных вещей и нежелания приглашать подруг к себе домой. В тех случаях, когда это происходило, девочки из Дома возвращались под сильным впечатлением от увиденного и предпочитали больше туда не заглядывать. Мальчиков разделяла необходимость охранять свою территорию и предотвращать несанкционированные ухаживания. Мальчики, возвращавшиеся из школы в Дом правительства, рисковали попасть в засаду и быть избитыми[1335].

Отъезд на дачу приостанавливал функционирование социальных сетей, не нарушая их целостности. Дачи большинства жителей Дома располагались вдоль высокого (кремлевского) берега Москва-реки, от Серебряного Бора на востоке (где Трифоновы жили рядом со Свердловыми, Халатовыми, Морозами и Подвойскими) до Николиной горы на западе (где школьные и дворовые подруги Инна Гайстер, Наташа Керженцева и Марина Усиевич воссоединялись во время каникул). Дачная жизнь была священным центром счастливого детства и более или менее сознательной имитацией дворянского быта. Дети Осинского – Дима, Светлана и Валя – проводили лето в Барвихе, примерно на полдороге между Серебряным Бором и Николиной горой. Светлане предстояло стать семейным летописцем[1336].





Светлана Осинская на даче

Предоставлено Еленой Симаковой



Летом – счастливые долгие дни. Иногда утром выйдешь рано, когда все еще спят, в воздухе свежо, но день обещает быть прекрасным. Благоухают цветы, окружающие весь дом. Стою у маленькой скамеечки у входа в лесок и думаю: куда бежать – к реке, вниз по крутой лестнице, или за беседку, к дальнему концу участка, где отлично можно играть в песке на обрыве. Сознание, что впереди долгий день с играми, в которых я неизменно вместе с братьями и их товарищами, рождало яркое ощущение счастья…

Мы уходили к нашим друзьям в так называемый Фанерный поселок, около станции Раздоры. Собирались большой компанией, набирали сосновых шишек и играли в войну, швыряясь и больно поражая противника (я, впрочем, этой игры боялась), в двенадцать палочек, в прятки. Или же проводили время втроем, нам вполне хватало общества друг друга. Катались на велосипедах, шли в огромный овраг за забором и там играли в песке на откосе, строили не то что замки, а целые города. По воскресеньям гуляли в лесу с мамой, любившей собирать большие букеты цветов, ей все казалось мало. Лазили на высокие сосны, играли в индейцев, Валя вырезал из сосновой коры лодочки и еще какие-то маленькие фигурки. Но всему он предпочитал чтение, и чаще всего его можно было видеть поглощающим книгу где-нибудь в укромном углу[1337].






* * *


Светлана описывает себя как испорченную, избалованную девочку – отчасти потому, что такой она (оглядываясь из другого мира) помнила жизнь своего круга, отчасти потому, «что родители больше всех любили Валю, невольно выделяли его, и мама, зная, что я это понимаю, и чувствуя собственную несправедливость, старалась компенсировать ее тем, что давала мне все, что я хочу». Она любила сладости и дорогие игрушки, ездила из Барвихи в школу на папиной машине, приносила диковинные заграничные краски на уроки рисования и была уверена, «что все люди передвигаются на машинах, а общественный транспорт существует для развлечения». Инна Гайстер требовала дорогих подарков и демонстративно носила в школу новые часы, Анатолий Грановский (сын директора Березниковского комбината Михаила Грановского) описывал своих друзей как «наследников вселенной», излучавших «уверенность в своем праве на власть», а Ирина Муклевич вспоминала как, сидя за партой, смотрела на портрет своего отца (а ее лучшая подруга, Светлана Тухачевская, смотрела на портрет своего). Ирина и Светлана выходили из отцовских лимузинов за квартал от школы, но обе знали, что это ни для кого не секрет, и не стеснялись пользоваться преимуществами своего статуса. Роза Смушкевич, Соня Радек и Леля Кобулова (дочь Богдана Кобулова, который прибыл в Москву с Берией в 1938-м) славились своими платьями и шубами. По воспоминаниям Зинаиды Тучиной, мать Розы Смушкевич предлагала подружкам дочери «бутерброды с икрой – и с той и с другой, всякие пирожки, всякие сладости, яблоки обязательно, фрукты какие-нибудь»[1338].

В 1935 году учительница школы № 19 на Софийской набережной, Вера Штром, записала в дневнике, что «аморальное поведение» некоторых детей из Дома правительства является результатом «сознания причастности к элите, по существу безнадзорности при вечной и полной занятости родителей». На пленуме райкома 11 февраля 1940 года заведующий отделом народного образования назвал это «большим злом». «Родители балуют своих детей, освобождают их от всякой работы в дом. быту и культивируют такой эгоизм, такое барство у детей. Некоторые родители из своих детей делают кумиров. Например, по 19-й школе ответственный работник предоставил в распоряжение своего ребенка легковую машину и прочие излишества и ясно, что в конечном счете в результате этого создается картина неприглядная». На том же пленуме директор Первого Детского кинотеатра (наследника Нового театра в здании Дома правительства) сообщил, что один из его сотрудников обменивал билеты на кожаные перчатки и что «к этому делу привлекались дети, которые имели некоторые элементы преступности»[1339].

Сын бывшего чекиста Григория Мороза Самуил продавал отцовские книги и грабил соседские квартиры. Сын «пекаря» Бориса Иванова Анатолий все время – по словам его сестры – попадал в милицию. Сын директора Музея Ленина Наума Рабичева Владимир был – по его собственным словам – «безнадзорным, разболтанным и трудным»: любил драться, учился воровать и до восьмого класса не делал уроков. Приемный сын Арона Сольца Евгений предпочитал «татар» детям из Дома правительства и, по воспоминаниям дочери племянницы Сольца, которая жила с ними в одной квартире, относился к отцу как к «источнику материального благополучия»[1340].

Евгений не кончил школу и вскоре бесследно исчез. Но он всегда оставался чужим. Большинство детей в Доме правительства не были испорченными и трудными – или были таковыми недолго. Самуил Мороз открыл для себя литературу и математику, Анатолий Иванов поступил в МВТУ им. Баумана, а Владимир Рабичев начал делать уроки, окончил школу с красным дипломом и стал бы историком, если бы отец не уговорил его пойти в военную журналистику. Всех троих спасли сверстники: друзья Мороза много говорили «о литературе, истории, судьбе страны», а друзья Рабичева показали, «что может быть интересно изучать математику и разгадывать задачи по геометрии» (а не только увлекаться историей и читать романы). Учительница из 19-й школы Вера Штром оговорилась, что большинство детей из Дома правительства – «способные, интересные ребята» и что работать с ними – «удовольствие»[1341].

Большинство детей из Дома правительства жили в стране счастливого детства. Они боготворили своих отцов, любили свою страну, работали над собой и строили социализм. Они были детьми революции потому, что были ее наследниками, гордились своим происхождением и собирались продолжать дело, которое было «профессией» их отцов, миссией их страны и локомотивом истории человечества. (Большинство женщин, прописанных в Доме за их собственные заслуги, не имели своих семей; большинству старых большевичек пришлось выбирать между замужеством и революцией; большинство семей в Доме правительства были не менее патриархальны, чем их партия и государство.)

Но прежде всего они были детьми революции потому, что были детьми индустриализации. Рожденные в середине 1920-х, они пошли в школу вместе с социалистическим реализмом и, пока росли до размеров века (и ждали, когда советская литература дорастет то них), читали «Фауста», «Дон Кихота», «Робинзона Крузо» и другие «сокровища мировой литературы», соединившие монументализм с лиризмом, реализм с романтизмом и предельное обобщение с гигантским внутренним богатством. Взрослея среди «мирового созвездия человеческих типов, членами которого были и Робинзон, и Кихот, и Фигаро, и Гамлет, и Безухов, и Эдип, и Фома Гордеев, и Рафаэль Валентен», они видели в них своих героических предшественников и вечных современников. Фауст был героем когда-то молодой буржуазии; они были «великими планировщиками» эпохи социализма. А социализм «означает расцвет личности, обогащение ее содержания, рост ее самосознания как личности».

Социалистический реализм, сказал Бухарин на Первом съезде писателей, немыслим без романтизма. Души «большинства молодых людей того времени», пишет Светлана Осинская (которой в 1935 году исполнилось десять), были «романтическими» – в бытовом смысле восторженности, возвышенности, трепетности и уязвимости и в культурно-историческом смысле поиска вечности в природе и человеке. Поколение отцов сложилось в ожидании апокалипсиса; поколение детей выросло в небесном Иерусалиме. У отцов были братья по секте (товарищи), связанные с ними общей верой. У детей были друзья и возлюбленные, связанные с ними взаимным влечением. Отцы были преданы партии и, через посредство партии, Истории; дети были преданы друг другу и, таким образом, партии. Отцы разбавляли чтение классики символизмом и дисциплинировали его Марксом, Лениным и политэкономией. Дети сторонились модернизма, не знали экономики и знакомились с марксизмом-ленинизмом по парадным речам и школьным учебникам. «Как закалялась сталь» воспринималась как естественное продолжение приключенческих романов, которые Павел Корчагин и Николай Островский читали в детстве. Никто не читал «Капитал».

Школы внедряли и регламентировали новую веру. После 1932 и особенно 1934 года на смену «левацким загибам» и «вредным экспериментам» пришло обучение «живых, конкретных детей». Новая система возрождала полузабытую старую и опиралась на стандартные учебные планы, стабильные учебники, четко организованные уроки и профессионально подготовленных учителей (которым должны были помогать вовлеченные в учебный процесс родители). Отмененные после революции экзамены вернулись как «проверочные испытания» и снова «экзамены»; классные наставники вернулись как «групповоды», а потом «классные руководители». «Педология», представленная в большинстве московских школ специальными лабораториями, была запрещена в 1936 году (по инициативе Бориса Волина, недавно переведенного из Главлита в отдел школ ЦК) за «отрыв от изучения живого, конкретного ребенка», проповедь «закона фаталистической обусловленности судьбы детей биологическими и социальными факторами» и распространение «несусветной и вреднейшей чепухи» о скорейшем исчезновении семьи[1342].





Школа № 19



Школьные предметы должны были отражать основные разделы научного знания – в первую очередь историю, географию, физику, химию и биологию. Фундаментом системы знаний служили математика и новая царица начального и среднего образования – литература. Главными событиями школьной жизни 1930-х годов были лекции, концерты, спектакли, экскурсии и заседания, посвященные столетию со дня смерти Пушкина в феврале 1937 года[1343].

Некоторые дети из Дома правительства учились в «образцово-показательной» школе имени старого большевика Пантелеймона Лепешинского (который жил в квартире 212 с женой Ольгой Борисовной, специалистом по омоложению и автором теории об образовании клеток из бесструктурного «живого вещества»). Губерт Лосте и сестры Аросевы ходили в немецкую школу имени Карла Либкнехта. Владимир Озерский, сын бывшего торгпреда в Великобритании А. В. Озерского, ходил в англо-американскую школу. Подавляющее большинство детей из Дома правительства учились в школе № 19 на Софийской набережной (в здании бывшего Мариинского женского училища). Фортепиано Рахманинова («Юлиус Блютнер») стояло на прежнем месте; канцелярия и столовая по-прежнему располагались на первом этаже. Георгий Лесскис вспоминал «широченную парадную лестницу на бельэтаж и громадный актовый зал с высоченным потолком; рекреационную залу – поменьше, и в ней огромные часы на стене с маятником чуть не в рост младшего ученика. Часы бьют башенным боем, слышным по всему зданию, словно перекликаясь с часами на Спасской башне, которые здесь тоже хорошо слышны. По бокам рекреационной залы – двери в классы, просторные и светлые, с высокими потолками и с окнами на уровне кроны невысоких деревьев школьного сада». В актовом зале стоял огромный аквариум, рядом с ним – пальмы в кадках. Михаилу Коршунову (сыну директора Интуриста П. С. Коршунова) запомнились «старинные зеркала, в которые по сто раз на дню смотрелись наши девочки», «высокие белые двери с орнаментом и большими плотными стеклами», кафельные печи в коридорах и, у стены в канцелярии, «огромный кожаный диван, похожий на карету, только без крыши». Узкая лестница вела на третий этаж с низкими потолками и маленькими классами на месте бывших спален воспитанниц. Наибольшей популярностью пользовался физический кабинет с двумя маленькими окнами, выходившими на крышу[1344].





Инна Гайстер в четвертом классе Предоставлено Инной Гайстер



Некоторые учителя преподавали в дореволюционных гимназиях, но большинство были выдвиженцами периода реконструкции. Московский отдел народного образования периодически выражал обеспокоенность уровнем подготовки молодых специалистов, но к 19-й школе это не относилось. У родителей из Дома правительства не было ни времени, ни желания задавать вопросы, а дети любили своего директора (которому в 1935 году исполнилось двадцать девять), его преемника (которого Гайстер описывала как «спокойного, интеллигентного человека»), завуча (который жил в школе на первом этаже со своим сыном, одноклассником Михаила Коршунова) и учителей, большинство из которых разделяли их надежды и увлечения. Всеобщим любимцем (и соседом завуча по первому этажу) был учитель литературы Давид Яковлевич Райхин, которому в 1935 году исполнилось двадцать семь и которого Коршунов считал «гением и новатором». «Его бесспорная эрудиция соединялась с поразительным мастерством изложения, – писал Мороз. – Уроки литературы, которые он вел, были праздником. 45 минут проходили незаметно, и никому не хотелось уходить из класса. Вместе с тем он был строг и требователен, наказывал нерадивых, а иногда (крайне редко!), выйдя из себя, выгонял из класса». Из шестидесяти человек, учившихся с Лесскисом в двух восьмых классах, только двадцать шесть окончили десятый. «Три года мы все, двадцать шесть человек, жили напряженным литературным интересом (хотя на филологический факультет пошли только двое – я да Ира Бунина), ходили с Давидом Яковлевичем в Третьяковскую галерею, посещали рекомендованные им театральные спектакли, занимались в литературном кружке, выпускали литературный журнал». Кроме того, в школе были физические и математические кружки, «олимпиады» (по математике, а потом по физике и химии), газеты, концерты и экскурсии. «Так как наши дома были рядом со школой, мы все торчали в ней допоздна, – вспоминала Инна Гайстер. – Даже если бегали обедать домой, то потом возвращались обратно в школу. В школе было интересно, было много кружков, проводились различные мероприятия. Я совершенно прикипела к школе»[1345].

Дети учились у учителей, родителей, других детей и – благоговейно и беспрерывно – по книгам. Самуил Мороз поначалу отставал от своих сверстников.

Читать я выучился даже раньше пяти лет. Первая прочитанная мною книга называлась «Великая любовь». Из этой книги запомнил только имена: Абеляр и Элоиза, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура. Кто они такие – узнал много позже, тогда меня интересовал, как гоголевского Петрушку, самый процесс чтения.

Позже – читал запоем. До шестнадцати лет мною были прочитаны чуть ли не все романы Жюль Верна, Майн-Рида, Купера, многое Буссенара, Жаколио, Берроуза. «Тарзан» последнего перечитывал много раз.

Позже стал читать серьезные книги: лет в двенадцать прочел «Войну и мир» Толстого, лет в четырнадцать «Преступление и наказание» Достоевского. В шестнадцать лет увлекся зарубежной литературой: Ромен Роллан, Стефан Цвейг, Мопассан. Всего не перечислить[1346].



Елена Краваль, которой в 1935 году исполнилось четырнадцать, вспоминала, как отец (преемник Осинского на посту главы Центрального управления народно-хозяйственного учета) застал ее за чтением Мопассана и, поколебавшись, разрешил продолжать. Любимыми книгами ее детства были «чудесное академическое издание Пушкина», сказки Шехерезады, «Робинзон Крузо», «Граф Монте-Кристо» и «Война и мир», которую она прочитала в возрасте двенадцати лет, «пропуская всю войну». Татьяна Смилга читала «все подряд, от Мопассана и Тургенева». Советских книг она не помнила. «Я больше классику читала, я помню. Бальзак, Байрон, Шекспир и русскую, конечно, – Тургенев, Толстой, Пушкин, – любовь моя, Чехов». («Русскую литературу, – сказала она в 1998 году, – я считаю невероятно нравственной и красивой и прекрасной. Я считаю, что без русской литературы классической… мир упадет».) Инна Гайстер «читала очень много: дома, на уроках, в любую свободную минуту. Запоем читала, все подряд: Тургенева, Гоголя, Пушкина, Бальзака, Золя». Сын Постышева Леонид и его друзья «читали много, запоем, и не особенно выбирали». Двоюродного брата Инны Гайстер, Игоря, обыскивали, когда он шел в туалет, чтобы он не запирался там с книгой. В 1935 году Кольцов неделю проработал учителем девятого класса школы № 27 недалеко от Дома правительства. Самым любимым писателем его учеников был Жюль Верн, «причем никто не читал меньше трех, а половина класса – по восемь, десять романов»[1347].

Дети из Дома правительства читали «запоем», но не «все подряд». (Классики были уникальны и малочисленны по определению, но даже приключенческие романы представляли собой ограниченный канон, унаследованный от родителей и доступный для чтения «всего подряд» дома.) Они читали – и ходили в театры, музеи и на концерты – для удовольствия и ради самоусовершенствования. Они составляли списки, строили планы, заполняли пробелы и делали доклады на научные темы. Мир предстояло познать и покорить. Знаниями – в виде конечного набора культурных достижений и научных дисциплин – следовало овладеть и воспользоваться. Вслед за Фаустом они мечтали «постичь все действия, все тайны, всю мира внутреннюю связь». Они любили атласы и энциклопедии, запоминали флаги и столицы и собирали монеты и марки. Все они были челюскинцами и детьми капитана Гранта: знания и приключения слились воедино. Гимном десятилетия была песня «Веселый ветер» из фильма по роману Жюль Верна (Мосфильм, 1936 г.). «Спой нам, ветер, про дикие горы, про глубокие тайны морей, про птичьи разговоры, про синие просторы, про смелых и больших людей!» Припев кончался словами: «Кто весел – тот смеется, кто хочет – тот добьется, кто ищет – тот всегда найдет!» Дети из Дома правительства не узнали бы евангельских строк, но все знали о Прометее.

Подлинное знание считалось неотделимым от самопознания; обладание миром предполагало и укрепляло самообладание. Готовясь к странствиям и лишениям, дети из Дома правительства закаляли волю, мысли и тела (Леонид Постышев, Владимир Куйбышев и Владимир Рабичев по примеру Джека Лондона занимались боксом). Как сказал Фауст, «все счастье человечества, все горе – все соберу я в грудь свою одну». Кто-то писал стихи, рассказы или романы; кто-то вел дневник, в котором собирал счастье и горе человечества. Рефлексия на службе самоусовершенствования называлась «работой над собой». Конечной целью было достижение знания и истины. Знание и истина зависели друг от друга. Социализм олицетворял их полное слияние.

Многие литературные герои детей Дома были бунтарями, но очень немногие – Овод, Спартак, Павел Корчагин – сознательными революционерами. Все произошли от Прометея, бросившего вызов ревнивым богам. Не все боролись в одиночку (великая любовь и великая дружба, от трех мушкетеров до Герцена с Огаревым, неотделимы от мифа советского детства), но все были личностями, а не членами партии. Когда детей из Дома правительства просили назвать нелитературных героев, они, поощряемые своими учителями, называли Галилея и Джордано Бруно.





* * *


Последней постановкой Федора Каверина перед изгнанием из Дома правительства стала романтическая пьеса Карла Гуцкова «Уриэль Акоста» (1846). Дело происходит в XVII веке в еврейской общине Амстердама. Уриэля Акосту отлучают за написание рационалистического трактата. Его поддерживает красавица Юдифь, за которой ухаживает богатый купец Бен Иохаи. Уриэль и Юдифь бросают вызов общине, но Уриэль решает отречься от своих взглядов, чтобы спасти Юдифь и старуху мать от бесчестия. Пока Уриэль готовится к церемонии покаяния, его мать умирает, а Юдифь соглашается выйти замуж за Бен Иохаи, который разоряет ее отца. Во время церемонии Уриэль узнает, что его жертва напрасна. Он подтверждает истинность своих взглядов, произносит галилеевское «а все же она вертится» и обличает лицемерие и слепоту своих судей. Юдифь выпивает яд. Уриэль стреляется, но оставляет после себя ученика, Баруха Спинозу[1348].





Федор Каверин, 1937 г.