Дом правительства. Сага о русской революции

было в Одессе.



«Приду в четыре», – сказала Мария.



Восемь.

Девять.

Десять.





Она пришла после полуночи, по следам десятка лихорадочных строф.

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете –

я выхожу замуж».



Что ж, выходи́те.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите – спокоен как!

Как пульс

покойника.



Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть», –

а я одно видел:

вы – Джиоконда,

которую надо украсть!



И украли.






Он не простит. «Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий!» Подобно Свердлову и Осинскому, Маяковский не сомневался, что следом за ним идут землетрясения, глады и смятения, и предаст брат брата на смерть, и отец – детей, и восстанут дети на родителей и умертвят их, и солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. Подобно Свердлову и Осинскому, он знал, что похищение любви – лишь напоминание об обреченном мире. И что великая скорбь – знак избранности пророка и близости Страшного суда.

Я,

обсмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный

скабрезный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.



Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.



А я у вас – его предтеча;

я – где боль, везде;

на каждой капле слёзовой течи

рáспял себя на кресте.



Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилий!



И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю –

вам я душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! –

и окровавленную дам, как знамя.





Спаситель – это он, «голгофник оплеванный». Его Мария – Богоматерь; сам он – «может быть, самый красивый из ее сыновей», а Богу, отцу своему, он предлагает устроить карусель на «дереве изучения добра и зла».

Хочешь?



Не хочешь?