Дом учителя

– Грохот костей. От ваших теорий, речей и картин переворачиваются в гробах скелеты великих живописцев прошлого.



Анна Аркадьевна восстановила дыхание, сердце билось спокойно и ровно. Продолжили путь. Не успела рассказать, что на той выставке были полотна, изображающие кошек и других животных с большими человеческими глазами. В реальности у кошки вертикальный зрачок-прямоугольник, у собак нет белка, у других животных… Ни у каких животных нет человеческих глаз! Мальчик-художник был безусловно талантлив. В глазах чудищ и боль, и страх читались, и мучительное детство, и опыт извращений, и отчаяние, и безысходность – трусливая, но гордая.

С шоссе они свернули на боковую улицу частных домов, похожую на ту, где квартировала Анна Аркадьевна. Кисловодские домовладельцы не знают своего счастья. Жить в крупном городе, иметь свой дом с участком земли, с огородом, садом, цветниками, лужайкой и прочим сельским наслаждением. Париж, Нью-Йорк, Берлин да и Москва – любой мегаполис опушен в предместьях коттеджами, где могут себе позволить жить люди с достатком выше-выше среднего. Хотя ни дом Татьяны Петровны, ни владение дяди Паши, к которому они подошли, назвать нуворишескими коттеджами нельзя. Неказистые домишки, отцами построенные, сыновьями подновляемые, а внуки называют отеческое гнездо дачей и ждут, когда предки преставятся и можно будет загнать участок по хорошей цене или отгрохать здесь настоящий коттедж.

Вместе с этими домами уйдет история семьи, рода, фамилии. Потому что история – это то, что можно потрогать руками: бабушкин сундук, мамино трюмо, дедовы ордена, отцовская фуражка. Недаром музеи придумали. Куда уйдет семейная память? В нечто виртуальное, в компьютерное облако. Раньше брали фотоальбом со снимками, уголками вставленными в полукружья прорезей. Рассматривали под родительские пояснения каких-то теть и дядь, двоюродных бабушек и дедушек, погибших на войне, неведомых многоюродных братьев и сестер. Было ощущение причастности к роду-племени. Теперь – слайд-шоу на компьютере или планшете недавних событий: французский замок на фоне меня, я на пляже, мы в горах. Каким будет мир без материальной памяти? «Хватит сетовать, – осадила себя Анна Аркадьевна. – Мир как-нибудь справится. А ты напоминаешь плакальщицу по русским печам в домах. С ними было так уютно!» И тут же мысленно привела еще один аргумент плакальщицы. Даже деньг, заветных купюр, теперь в кошельке немного. Основные деньги в виде цифр бегают по виртуальным сосудам банков.



Они вошли в калитку, и на деревянный звук хлопнувшей дверцы выбежала собака. Хромая трехногая дворняга лаяла с ожесточением старого легионера-инвалида, пристроившегося в охранники, изображавшего ярость и способного испугать разве что ребенка.

– Тише, тише, спецназовец! – примирительно подняла руки Анна Аркадьевна.

– Полкан, заткнись! – прикрикнул Юра.

На лай собаки вышли хозяева. Их оторвали от дел. Дядя Паша держал в руках пилу-ножовку, тетя Ира была в фартуке, руки в мучной пыли. Гостей явно не ждали.

– Здрасьте! – с фальшивой бодростью заговорил Юра. – А мы тут к вам пришли, в смысле заглянули. Чтобы в смысле посмотреть на ваших, дядь Паш, котов.

Хозяева продолжали молчать, переваривая информацию.

Анна Аркадьевна шагнула вперед, в движении, оглянувшись на Юру, прошептала, четко артикулируя: «Мальчишка! Смотри, как надо».

– Меня зовут Анна Аркадьевна. Квартирантка Татьяны Петровны и ее сына Юрия, который вам прекрасно знаком. Он имел неосторожность сказать, что здесь живет художник, и я настояла на данном визите. Если мы не вовремя, то задним ходом двинемся назад.

Первым заговорил дядя Паша. Аккуратно и медленно, что жутко понравилось Анне Аркадьевне (аккуратно и медленно, как рыцарь, слагающий меч), положил пилу на землю.

– Да чего уж там, – сказал он. – Пришли так проходите.

Его жена мучными руками теребила фартук. Эти люди также отвыкли от незваных гостей, как и всякие другие – отелефоненные.

– Представь нас, Юра! – обратилась к мальчику Анна Аркадьевна.

– Чего? Так все ясно. А, да… Это Анна Аркадьевна, а это Павел…

– Васильевич.

– Ирина…

– Матвеевна.

Анна Аркадьевна пожала им руки. С лучезарной улыбкой. Руку Павла Васильевича в машинной смазке и руку его жены в мучных катышках.

– Пельмени леплю, – извинилась Ирина Матвеевна, чью руку Анна Аркадьевна буквально отодрала от фартука. И хитро подмигнула: – Незваный гость хуже татарина? Это выражение, мне кажется, устарело. Знакомые мне татары…

– Мировые ребята! – перебил Павел Васильевич. – Все татары отличные честные работники!

– Всех не знаешь, – обрела полноту голоса Ирина Матвеевна, – за всех не ручайся. А вот от нас по улице три дома – Борька-татарин женился на Верке. У нее трое детей от первого и следующих мужей, да мать с отцом, да тетки и дядья – все розвальни старые, да их приспыски… отпрыски. Всех Борька привечает, помогает, тянет. Золотой мужик. Свечки за него в церкви ставить, хоть и нехристь.

Татары сняли первичное напряжение. Анна Аркадьевна и хозяева поняли друг друга. Только Юра хлопал глазами, не понимая, почему вдруг старики стали вась-вась.



В другой ситуации Анна Аркадьевна объяснила бы ему, что почувствовала в Ирине Матвеевне и Павле Васильевиче безбрежную эмпатию, такую же как в его матери. И постаралась выражением лица, улыбкой, жестами показать, что она с ними одной крови.

Эмпатия, если попросту, – сопереживание, сочувствие. Шире – способность одного человека воспринимать, чувствовать эмоции другого человека, разделять его переживания как собственные.

У Анны Аркадьевны когда-то был воздыхатель – Чертовский Умница, который утверждал, что в русской нации, исходя из истории с ее бесконечными войнами – кровавой, жестокой истории, вековой, вплоть до Второй Отечественной, по Дарвину, по естественному отбору, должен был сформироваться защитный механизм – охраняю, защищаю свое гнездо, за моим забором хоть трава не расти. Вместо этого – ненаучно – у русских, особенно у женских особей, развилась эмпатия.

Чертовский Умница был праздником общения, пусть и называл женщин особями. Если бы ему не захотелось большего, чем просто разговоры! Увы. Анна Аркадьевна повесила ключ от своего сердца на шею совсем другому человеку и была привязана к ним – то ли к медальке, то ли к человеку – роковой чугунной цепью.



Художественная мастерская Павла Васильевича находилась в сарае. Свет – только из небольшого двухстворчатого окна в торце прямоугольного сарая. Хорошее освещение в мастерской художника – необходимое условие. Поэтому бедные живописцы лезут в застекленные мансарды, а богатенькие творят в аквариумах с панорамными стенами. Павел Васильевич творил в полумраке с единственной лампой-прожектором на высокой ножке.

Две стены сарая-мастерской были увешаны полотнами с котами. Холст, масло. Никаких человеческих глаз. Просто коты. Стиль… то ли примитивизм, то ли лубок. Но мазок щедрый, смелый. Кошки похожи на гипсовые статуэтки времен раннего-раннего Анна Аркадьевны детства. Кошки-копилки. В фильме «Операция “Ы”…» про таких Никулин говорит Вицину: «Тренируйся на кошках!»

Кошары сидели как сфинксы, обогнувшись хвостом, лежали клубочком, якобы спали, выгибались-потягивались за секунду до «вскочив», замирали в охотнической стойке – пузом впечатавшись в пол, лапы у морды замерли, уши локаторами, хвост изныл от напряжения. Все беспородные, помоечные, никаких модных британцев, персов, абиссинцев, мейн-кунов и прочих лысых эльфов.

Анна Андреевна, обозрев, искренне расхохоталась.

– Какая прелесть! Просто прелесть, – повторила Анна Аркадьевна. – Павел Васильевич, если я вас спрошу, почему вы рисуете котов, они ведь не способны позировать, и эти картины не с фото, как давно принято, а только из картинок вашего воображения? Нет, не спрошу, потому что знаю ответ. Юру, этого мальчика, вашего сослуживца, очень бесит, что я знаю ответы на многие вопросы. Но нас с вами уже давно многое не бесит. ВЫ ПИШИТЕ КОТОВ, ПОТОМУ ЧТО ТЯНЕТ ПИСАТЬ КОТОВ. Точка. Я не права?


– В яблочко! Тянет! – признался Павел Васильевич.

Анна Аркадьевна заговорила о том, что ее восхищает его работа с цветом. Нет чистого алого, желтого или розового. Главное – нет черного. То есть он есть, зримый, воспринимаемый как черный, но состоящий из смеси других цветов – от фиолетово-лазуревого до грязно-красного. К этому пришли только французские импрессионисты, с их фиолетовыми тенями, а у Павла Васильевича кошары отбрасывают тень фантастических оттенков. Тень – и дальше не закрашенный фон. Словно отсечение лишнего. Как в портретах некоторых известных художников. Она назвала несколько фамилий, наобум, не помнила точно, кто писал портреты в подобной манере. Вряд ли Павел Васильевич знаком с историей живописи, а слушать похвали и лестные сравнения ему приятно.

Польщенный, он раскраснелся, не мог удержать улыбки – детской и одновременно скрывающей волнение.

Юра тоже улыбался. Самодовольно. Поглядывал на Анну Аркадьевну и дядю Пашу с видом человека, который давно твердил, как надо жить-действовать, а его не слушали. Наконец одумались.

Пришла Ирина Матвеевна, пригласила за стол, первая партия пельменей уже готова.

Пельмени ели с домашней аджикой – пюре из свежих помидоров, обильно приправленное солью, чесноком и острым перцем.

Павел Васильевич предложил:

– По рюмочке? Есть казенка и своя. Какую предпочитаете, Аркадьевна?

– Конечно, вашу. Из чего гоните?

«Прости меня, дорогой мой гастрит!» – думала Анна Аркадьевна, пригубливая самогонку и закусывая пельменями под огнедышащим соусом. Неловко выпить фермент, который нужно глотать при каждом приеме пищи. Если она сейчас достанет пилюлю, хозяева решат, что боится отравиться их едой. Сколько хворей и болезней, включая алкоголизм, от добросердечия! К вопросу об эмпатии русских.

– Павел Васильевич, – спросила она, – вы продаете свои картины?

– Дарю любую! – широким взмахом руки он едва не смел со стола графинчики с самогонкой.

– Тише ты! – воскликнула Ирина Матвеевна. – Не столько выпил, сколько размахался!

– Даритель! – Анна Аркадьевна покивала Ирине Матвеевне с солидарным женским осуждением. – Мой супруг такой же. Приезжаю на дачу, он там один целую неделю был. И обнаруживаю, что ничегошеньки не сделано. Конь не валялся, даже маленький жеребеночек. – Ты чем здесь занимался? – Видишь ли, я помогал Марии Петровне чинить сарай. То есть сначала хотел починить, но там все сгнило, пришлось новый строить. – Из какого материала? – Из нашего, у нее своего не было. Тебе что, досок жалко?

– Сколько Марии Петровне лет? – задала правильный вопрос Ирина Матвеевна.

Павел Васильевич и Юра не поняли точности вопроса:

– При чем тут возраст?

– Какая разница?

Теперь уже Ирина Матвеевна посмотрела на Анну Аркадьевну с извечной женской досадой на проклятых, глупых и любимых мужиков:

– Два дурака, старый и молодой. Или прикидываются.

– Марии Петровне восемьдесят шесть, – сказала Анна Аркадьевна. – Если бы было тридцать пять, тимуровское участье моего мужа имело бы совершенно иную окраску.

Юра, который пил наравне с Павлом Васильевичем, но в отличие от старшего товарища не хмелел стремительно, заскучал и вернул разговор к заинтересовавшей его теме:

– Сколько картин вы хотели бы купить?

– Одну для себя и три на стену в вашу пристроечку, – ответила Анна Аркадьевна. – Мне кажется, полотна будут отлично смотреться на голой стене напротив тахты. Как полагаешь, твоя мама одобрит?

– Да, супер будет!

– Станет называться Пристроечка с котами, – нетрезво хихикнула Анна Аркадьевна. Она только пригубливала напиток, что ж так развезло? – Итак, Павел Васильевич, какова же цена? Господи, сколько градусов в вашей самогонке?

– За семьдесят, – гордо заявил Павел Васильевич. – Дисциллируем, пока не будет стойко гореть. Вы в курсе, что надо пить дисциллят, а ректификат ведет к алкоголизму и циррозу печени? Вся водка-казенка ректификат.

– Спасибо за информацию. Была не в курсе, теперь подкована. Вернемся к вашим картинам.

Сошлись на том, что одну картину Анна Аркадьевна получает в подарок, а за три другие платит по тысяче рублей. Торг был шиворот-навыворот: покупательница была готова заплатить больше, продавец снижал цену, покупательница заявила, что если дешевле тысячи, то она вообще ничего не берет.

Во время торга Ирина Матвеевна, заметно возбужденная, переводила взгляд с продавца на покупательницу то с коммерческим интересом хозяйки, в руки которой плывут денежки, то с насмешкой опять-таки умной хозяйки над горе-торгашами. Дважды пыталась встрять. Первый раз посоветовала мужу не дешевить. И получила от него ответный совет не влезать.

Почему-то не обиделась, и второй раз встряв, с подвывательно-скорбно-просительными нотками в голосе сказала:

– Хоть все забирайте! Солить их, что ли? Пусть хоть люди увидят.

– Юрий! – повернулась к мальчику Анна Аркадьевна. – Я так не могу! Тебе моя позиция понятна. Пожалуйста, продолжи переговоры.

Юра в два счета установил окончательные цены.

Анна Аркадьевна, удивившись его прыти, тут же, не иначе как во хмельном кураже, потребовала, чтобы три картины в пристроечку были оформлены в рамки.

– Знаю я вас! Повесите, как есть. Без антуража. Рамки за отдельную плату.

– Рамки бесплатно! – заявил Павел Васильевич. – Бонусом.