Дорога тайн

– Полезным, – повторил отец Октавио, словно это был смертный приговор. – Как утилитарно.

– Боже милосердный, – сказал отец Альфонсо.

– Я еду за ними, – сказал брат Пепе священникам и торопливо заковылял к своему закопченному красному «фольксвагену». – На всякий случай.

– Боже милосердный, – отозвался отец Октавио.

– Предоставьте это американцам – быть полезными, – сказал отец Альфонсо.

Грузовик Риверы отъехал от обочины, и брат Пепе последовал по дороге за ним. Впереди он видел лицо Хуана Диего, голову которого бережно держала в своих маленьких руках его странная сестра. Диабло снова положил передние лапы на ящик с инструментами; ветер сдувал с морды пса неравноценные уши – нормальное ухо и то, в котором отсутствовал зазубренный треугольный кусок. Но все внимание брата Пепе было сосредоточено на Эдварде Боншоу.

– Посмотри на него, – сказала Лупе Хуану Диего. – На него, на гринго – человека-попугая!

Вот что брат Пепе увидел в Эдварде Боншоу – человека сопричастного, человека, который никогда не чувствовал себя как дома, но который вдруг обретал свое место в заданном ходе вещей.

Брат Пепе не отдавал себе отчета, взволнован он, или испуган, или то и другое вместе; теперь он видел, что сеньор Эдуардо действительно человек определенной цели.

Это и было в сновидении Хуана Диего – чувство уверенности, что все изменилось и что данный момент – провозвестник всей твоей дальнейшей жизни.

– Алло? – раздался голос молодой женщины, и только теперь Хуан Диего осознал, что у него в руке телефонная трубка.

– Алло, – сказал писатель, который крепко спал и только теперь обнаружил, что у него пульсирующая эрекция.

– Привет – это я… это Дороти, – сказала молодая женщина. – Вы ведь один, да? Моя мама не у вас?





8

Два презерватива




Каким снам писателя-беллетриста вы можете поверить? Очевидно, в снах Хуан Диего мог свободно представлять себе, что думает и чувствует брат Пепе. Но чья точка зрения снилась Хуану Диего? (Не брата же Пепе.)

Хуан Диего был бы рад поговорить об этом и о других аспектах своей возрождающейся жизни во сне, хотя ему показалось, что сейчас неподходящее время. Дороти играла с его пенисом. Как отметил писатель, молодая женщина уделяла этой посткоитальной игре такое же пристальное внимание, как и своему мобильному телефону и ноутбуку. А Хуан Диего был не слишком склонен к мужским фантазиям, даже как писатель-беллетрист.

– Думаю, ты можешь еще раз сделать это, – говорила обнаженная девушка. – О’кей, может, не сразу, но довольно скоро. Только посмотрите на этого парня! – воскликнула она. В первом случае она тоже не стеснялась.

В нынешние свои годы Хуан Диего не так чтобы часто созерцал свой пенис, но Дороти с самого начала сосредоточилась на последнем.

А что между ними было в предварительной игре? – подумал Хуан Диего. (Нельзя сказать, что у него был большой опыт в играх до или после.) Он просто пытался растолковать Дороти величание в Мексике Девы Марии Гваделупской. Они лежали обнявшись в тускло освещенной постели Хуана Диего, где до них едва доносились приглушенные звуки радио – как будто с далекой планеты, – когда бесстыдная девица откинула покрывало и уставилась на его адреналиновую, усиленную виагрой эрекцию.

– Проблема началась с Кортеса, который завоевал империю ацтеков в тысяча пятьсот двадцать первом году. Кортес был настоящим католиком, – рассказывал Хуан Диего молодой женщине; Дороти лежала, уткнувшись лицом ему в живот, и ела глазами его пенис. – Кортес пришел из Эстремадуры; Гваделупская Дева из Эстремадуры, я имею в виду статую, предположительно была изваяна святым Лукой, евангелистом. Ее обнаружили в четырнадцатом веке, – продолжал Хуан Диего, – когда эта Дева предстала в одном из своих загадочных образов – это ее всем известное явление некоему простому пастуху. Она велела ему копать на месте ее появления; и там пастух обнаружил икону.

– Это совсем не старый пенис – тут у нас реальный парень на изготовку, – сказала Дороти, не очень-то озабоченная темой Гваделупской Девы. Тут Дороти и начала – она не теряла времени даром.

Хуан Диего старался не обращать на нее внимания.

– Гваделупская Дева из Эстремадуры была смуглокожей, как большинство мексиканцев, – пояснил Хуан Диего, хотя его смущало, что он разговаривает с затылком темноволосой молодой женщины. – Таким образом, Дева Гваделупская из Эстремадуры оказалась идеальным инструментом прозелитизма для тех миссионеров-прозелитов, которые последовали за Кортесом в Мексику; Богородица Гваделупская стала идеальной иконой для обращения туземцев в христианство.

– Угу, – ответила Дороти, засовывая член Хуана Диего в рот.

Хуан Диего никогда не был сексуально уверенным в себе мужчиной; в последнее время, не считая своих опытов наедине с виагрой, у него вообще не было сексуальных отношений. И все же Хуану Диего удалось по-рыцарски отреагировать на то, что Дороти усаживается на него, – он продолжал повествовать. Должно быть, это в нем заговорил романист: он умел надолго сосредоточиваться; он никогда не был новеллистом.

– Это произошло через десять лет после испанского завоевания, на холме в окрестностях Мехико, – сказал Хуан Диего молодой женщине, сосущей его пенис.

– Тепейяк, – отвлеклась на мгновение Дороти; она произнесла это слово идеально, прежде чем снова взяла в рот его член. Хуан Диего был потрясен тем, что такая не шибко образованная с виду девушка знает название данного места, но он постарался никак не отреагировать ни на это, ни на минет.

– Это было ранним декабрьским утром тысяча пятьсот тридцать первого года… – снова начал Хуан Диего.

Он почувствовал резкий укол зубов Дороти, когда импульсивная девушка быстро заговорила, даже не сделав паузы на то, чтобы вынуть его пенис изо рта:

– В Испанской империи именно это утро было праздником Непорочного Зачатия – не совпадение ли?

– Да, однако… – начал было говорить Хуан Диего, но остановился; Дороти теперь сосала таким способом, который не предполагал, что она будет вставлять свои комментарии. Писатель продолжил как ни в чем не бывало: – Крестьянин Хуан Диего, в честь которого меня назвали, увидел явление девушки. Она была окружена светом; ей было всего пятнадцать или шестнадцать лет, но, когда она заговорила с ним, этот крестьянин Хуан Диего якобы понял – по ее словам, которым мы как бы должны верить, – что эта девушка либо Дева Мария, либо кто-то вроде Девы Марии. И она хотела, чтобы на том месте, где она явилась ему, возвели церковь – целую церковь в ее честь.

На что Дороти, вероятно, недоверчиво хмыкнула – или издала похожий на хмыканье невнятный звук, который требовал интерпретации. Как Хуану Диего следовало догадаться, Дороти знала эту историю, что же касается вероятности появления Девы Марии (или кого-то вроде нее) в образе юной девицы, ожидающей, что бедолага-крестьянин построит для нее целую церковь, то невербальное высказывание Дороти означало больше, чем намек на сарказм.

– Что же было делать бедному крестьянину? – спросил Хуан Диего.


Судя по тому, как молодая женщины внезапно фыркнула, это был для нее более чем риторический вопрос. Этот грубый фыркающий звук заставил Хуана Диего – не крестьянина, а нашего Хуана Диего – вздрогнуть. Романист, без сомнения, опасался еще одного острого укуса со стороны занятой своим делом девушки, но никакой боли не последовало – по крайней мере, в данный отрезок времени.

– Ну, крестьянин рассказал испанскому архиепископу свою невероятную историю, – продолжал стоять на своем писатель.

– Сумаррага! – удалось выплюнуть Дороти, прежде чем она издала короткий рвотный звук.

Какая невероятно осведомленная молодая женщина – она даже знала имя сомневающегося архиепископа! Хуан Диего был поражен.

Явное знание Дороти всей конкретики на мгновение удержало Хуана Диего от продолжения его версии истории Гваделупской Девы; он остановился перед той частью истории, в которой речь шла о чуде, то ли озадаченный знанием Дороти предмета, которым долгое время он был одержим, то ли (наконец-то!) отвлекшись на минет.

– И что же сделал этот сомневающийся архиепископ? – спросил Хуан Диего.

Он испытывал Дороти, и даровитая молодая женщина не разочаровала его – за исключением того, что она перестала сосать его член. Она выпустила его пенис с различимым хлопком, отчего писатель снова вздрогнул.

– Мудак-епископ велел доказать это, как будто это было делом крестьянина, – с презрением сказала Дороти. Она двинулась вверх по телу Хуана Диего, пропуская его пенис между своих грудей.

– И бедный крестьянин вернулся к Деве и попросил у нее знаков свыше, дабы удостоверить ее личность, – продолжал Хуан Диего.

– Как будто это было ее гребаное дело, – сказала Дороти, целуя его шею и покусывая мочки ушей.

В этот момент стало непонятно – то есть невозможно определить, кто кому что сказал. В конце концов, они оба знали эту историю и торопились поскорее покончить с повествованием. Пресвятая Дева сказала, чтобы Хуан Диего (крестьянин) собрал цветы; то, что в декабре росли цветы, пожалуй, раздвигало границы правдоподобия, а то, что цветы, найденные крестьянином, были кастильскими розами, а не родом из Мексики, – тем более.

Но это же была история о чуде, и к тому моменту, как Дороти или Хуан Диего (писатель) добрались до той части повествования, где крестьянин показывал епископу цветы – Дева Мария завернула розы в скромный плащ крестьянина, – Дороти уже успела сотворить свое маленькое чудо. Предприимчивая молодая женщина принесла свой собственный презерватив, который, пока они разговаривали, она ухитрилась надеть на Хуана Диего; девушка была многофункциональной – этим качеством, подмеченным им в молодых людях, которых он знал, будучи учителем, писатель весьма и весьма восхищался.

В узком кругу сексуальных контактов Хуана Диего не было женщины, которая носила бы свои собственные презервативы и являлась экспертом в их надевании; также он никогда не встречал девушку, которая занимала бы позицию сверху столь же непосредственно и напористо, как Дороти.

Из-за своей неопытности в общении с женщинами – особенно с молодыми, такими же активными и сексуально искушенными, как Дороти, – Хуан Диего растерялся и замолк. Едва ли он смог бы завершить эту существенную часть истории Гваделупской Девы, а именно то, что произошло, когда бедный крестьянин распахнул перед епископом Сумаррагой свой плащ с розами.

Именно Дороти, пусть даже она уже фундаментально устроилась на пенисе Хуана Диего – ее груди болтались, пошлепывая лицо писателя, – пришлось досказать эту часть истории. Когда цветы выпали из плаща, на их месте, на ткани деревенского плаща бедного крестьянина, обозначился образ самой Девы Гваделупской, ее руки были сложены в молитве, глаза смиренно потуплены.

– Дело скорее не в том, что изображение Гваделупской Девы обозначилось на этой дурацкой одежде, – сказала молодая женщина, раскачиваясь взад и вперед на Хуане Диего. – Дело в самой девице – я имею в виду, в том, как она выглядела. Должно быть, именно это впечатлило епископа.

– Что вы имеете в виду? – часто дыша, выдавил из себя Хуан Диего. – Внешний вид Гваделупской Девы?

Дороти запрокинула голову и встряхнула волосами; ее груди заколыхались над Хуаном Диего, и у него перехватило дыхание при виде струйки пота, которая катилась в ложбинке между ними.

– Я имею в виду ее позу! – запыхтела Дороти. – Она так держала руки, чтобы не были видны ее сиськи, если, конечно, они у нее были. Она смотрела вниз, но все равно можно было заметить жуткий свет в ее глазах. Я не имею в виду в темной части…

– В радужке… – начал было говорить Хуан Диего.

– Нет, не в радужках – в ее зрачках! – выдохнула Дороти. – Я имею в виду посередке – там в ее глазах был адский свет.

– Да! – прокряхтел Хуан Диего; он всегда так думал – до сих пор он не встречал никого, кто был бы с ним согласен. – Но Гваделупская Дева была другой не только из-за смуглой кожи, – с усилием проговорил он; с подпрыгивающей на нем Дороти дышать становилось все труднее и труднее. – Она говорила на науатле, местном языке, – она была индианка, а не испанка. Если она была Девой, то ацтекской Девой.

– Какое это имело значение для недоумка-епископа? – спросила его Дороти. – Поза Гваделупской Девицы была такой гребано-скромной, такой похожей на Марию! – воскликнула пашущая в поте лица молодая женщина.

– ¡Sí! – крикнул Хуан Диего. – Эти манипуляторы-католики… – начал было он, но тут Дороти с какой-то сверхъестественной силой схватила его за плечи. Она оторвала его от постели и перевернула, бросив сверху на себя.

Но пока она еще была на нем, а Хуан Диего смотрел ей прямо в глаза, он заметил, что Дороти наблюдает за ним.

Что там давным-давно говорила Лупе? «Если ты хочешь о чем-то беспокоиться, тебе следует беспокоиться о том, как Гваделупка смотрит на тебя. Как будто она все еще думает о тебе. Гваделупская Дева еще не решила насчет тебя», – сказала ему ясновидящая сестренка.

Разве не так Дороти смотрела на Хуана Диего за полсекунды до того, как схватила его и потянула на себя? Это был хотя и короткий, но пугающий взгляд. И теперь под ним Дороти напоминала одержимую. Ее голова моталась из стороны в сторону, ее бедра бились в него с такой мощью, что Хуан Диего цеплялся за нее, как человек, который боится упасть. Однако куда падать? Кровать была огромной – ни малейшей угрозы упасть с нее.

Сначала ему почудилось, будто накатывающий оргазм стал причиной того, насколько обострился слух. Не приглушенное ли радио он слышал? Неизвестный язык звучал тревожно и в то же время до странности знакомо. Разве здесь говорят не по-китайски? – задавался вопросом Хуан Диего, но в голосе женщины по радио не было ничего китайского – и этот голос не был приглушенным. Может, в пылу любовных страстей одна из летающих рук Дороти – рук или ног – задела панель с кнопками на ночном столике? Женщина по радио, на каком бы языке она ни изъяснялась, на самом деле пронзительно кричала.

Вот тогда Хуан Диего и осознал, что кричащая женщина – Дороти. Радио оставалось таким же приглушенным, как и раньше; оргазм Дороти превзошел какие бы то ни было ожидания и поводы.

Хуан Диего испытал нежелательное слияние двух мыслей, последовавших одна за другой: чисто физическое осознание, что так чувственно, как теперь, он никогда еще не кончал, совпало с убеждением, что при первой же возможности он должен определенно принять двойную дозу бета-блокатора. Но у этого неконтролируемого посыла был брат (или сестра). Хуану Диего показалось, что он знает, на каком языке изъяснялась Дороти, хотя прошло много лет с тех пор, как он в последний раз слышал этот язык. То, что кричала Дороти перед тем, как кончить, звучало на языке науатль, на котором говорила Богоматерь Гваделупская, – это был язык ацтеков. Но науатль принадлежит к группе языков Центральной и Южной Мексики и Центральной Америки. Как, каким образом Дороти могла говорить на нем?

– Может, ты ответишь на телефонный звонок? – спокойно спросила его по-английски Дороти.

Она выгнула спину, заложив руки за голову на подушке, чтобы Хуану Диего было легче дотянуться до телефона на ночном столике. Не из-за тусклого ли света кожа Дороти казалась темнее, чем была на самом деле? Или она действительно была более смуглой, чем представлялось до сих пор Хуану Диего?

Ему пришлось вытянуться, чтобы взять трубку; сначала грудь Хуана Диего, потом его живот коснулись груди Дороти.

– Это моя мать, – томно сказала молодая женщина. – Разумеется, она сначала позвонила в мой номер.

Может быть, три дозы бета-блокатора, подумал Хуан Диего.

– Алло? – смущенно произнес он в трубку.

– У вас, наверное, в ушах звенит, – сказала Мириам. – Удивлена, что вы вообще услышали телефон.