Дурная кровь

– Может быть, я начну задавать вопросы? И если вы будете не вправе ответить, я, само собой разумеется, это приму.

– Хорошо, – согласилась она.

У него создалось впечатление, что, приструнив лавочника, он склонил Клер на свою сторону.

– Они определенно в состоянии жить самостоятельно? – начал Страйк.

– С поддержкой – да, – сказала Клер. – На самом деле они вполне удовлетворительно справляются с бытовыми задачами. У них прочная взаимная привязанность. Вероятно, она и позволила им обойтись без помещения в стационар.

– А что конкретно… – Страйк задумался, как бы поделикатнее сформулировать вопрос.

Клер пришла ему на помощь.

– Синдром ломкой Х-хромосомы, – сказала она. – Дебора функционирует относительно неплохо; притом что у нее затруднения в социализации, она умеет читать, и не только. Самайну легче дается социальное взаимодействие, но когнитивные нарушения у него более выражены, чем у матери.

– А его отец Гильерм?…

Клер рассмеялась:

– Гильерма я в глаза не видела. Эту семью я курирую всего лишь пару лет.

– А вы могли бы мне сказать, насколько он был вменяем?

Наступила более длинная пауза.

– Ну… – сказала она, – я полагаю… все знают, что у него были большие странности. Я знаю о нем понаслышке, от родственников. Он, вероятно, считал, что может наводить на людей порчу. При помощи черной магии, вы же понимаете.

– Дебора поведала мне одну историю, которая… меня несколько насторожила. В ней фигурировал некий врач, доктор Бреннер, – он работал вместе с доктором Бамборо в амбулатории «Сент-Джонс». Возможно, Дебора говорила о медицинском осмотре, но…

Страйку показалось, что он недослышал какую-то реплику.

– Извините?

– Нет, ничего. Что именно она вам сказала?

– Ну… – замялся Страйк, – она упомянула, что ей велели снять штаны, а она этого не хотела, но, по ее словам, Гильерм объяснил, что так надо. Я предположил…

– Это распоряжение отдал ей врач?

– Да, – ответил Страйк.

Наступила еще одна, более длинная пауза.

– На самом деле я даже не знаю, что сказать, – наконец выдавила Клер. – Возможно, это и был врачебный осмотр, но… видите ли… многие мужчины посещали эту квартиру.

Страйку оставалось только гадать, услышал ли он то, что до него хотели донести.

– У Гильерма была зависимость от наркотиков и спиртного, – продолжила Клер. – Судя по тому, что слышали от Деборы социальные работники, ее муж… ну, если не стесняться в выражениях, он подкладывал ее под клиентов.

– Господи, – с отвращением пробормотал Страйк.

– Да, вот так, – сказала Клер. – По тем обрывочным сведениям, которые доходили до наших сотрудников, Гильерм обычно уводил Самайна из дому, когда у жены был клиент. Ситуация вопиющая. Дебора такая ранимая. По зрелом размышлении я бы не сказала, что сокрушаюсь о безвременной кончине Гильерма. Но пожалуйста, не упоминайте об этом родственникам Деборы, если будете с ними общаться. Я не имею представления, насколько те осведомлены, а она нынче довольна жизнью и хорошо устроена. Зачем кого-то расстраивать?

– Нет, конечно нет, – заверил ее Страйк и вспомнил слова Самайна: «Джо Бреннер – грязный старикашка». – А в какой степени, по-вашему, надежна память Самайна?

– А почему вы спрашиваете? Он вам что-то рассказал?

– Пару деталей, услышанных от дяди Тюдора.

– На самом деле у людей с ломкой Х-хромосомой обычно бывает довольно хорошая долгосрочная память, – осторожно начала Клер. – Я бы сказала, что пересказ историй дяди Тюдора заслуживает большего доверия, чем многое другое.

– По всей видимости, у дяди Тюдора была своя теория о том, что случилось с Марго Бамборо. Речь шла о «Нико и его ребятах».

– А, – сказала Клер, – да. Вы знаете, кто они такие?

– Продолжайте.

– Когда-то в Кларкенуэлле жил один старый гангстер, – объяснила Клер, – которого звали Никколо Риччи. Самайн любит порассуждать о «Нико и его ребятах». Как будто они – герои народных сказаний или что-то в этом духе.

Они поговорили еще пару минут, но у Клер больше не осталось интересующих его сведений.

– Что ж, большое спасибо за ваш звонок, – сказал Страйк. – Я вижу, социальные работники заняты даже по субботам, как и детективы.

– По выходным люди не перестают нуждаться в помощи, – сухо заметила она. – Удачи. Надеюсь, вы установите, что случилось с этой бедной женщиной-врачом.


Но по ее тону, хотя и дружелюбному, он понял, что она бы на его месте на успех особо не надеялась. Головная боль у Страйка теперь перешла в тупой гул, который нарастал при резком наклоне или вставании.

Он возобновил свою методичную подготовку к завтрашнему отъезду в Корнуолл: освобождал холодильник от скоропортящихся продуктов, делал бутерброды в дорогу; слушал новости, из которых узнал, что в результате разгула стихии сегодня погибли три человека; упаковывал рюкзак, а напоследок проверил электронную почту и стер лишнее, установил сообщение о своем отсутствии в офисе, перенаправляя потенциальных клиентов к Пат, и проверил график дежурств – убедился, что в нем учтено его отсутствие. Все это время он прислушивался к мобильнику на тот случай, если от Робин придет сообщение, но сигналов не было.

Наконец в восемь вечера, когда он, борясь с похмельем, выгреб все, что еще оставалось в холодильнике и уже заканчивал готовить жарешку, которую, по собственному мнению, заслужил после тяжелого трудового дня, у него звякнул мобильник. Через стол он увидел, что одно за другим пришли три длинных сообщения. Не иначе как Робин, зная о его предстоящем отъезде на неопределенный срок, начала процесс примирения, что женщины склонны делать, перечисляя свои разнообразные претензии.

Готовый великодушно принять практически любые условия мирного договора, Страйк не вдруг осознал, что сообщения пришли с неизвестного номера.

Мне показалось сегодня День святого Валентина но сейчас я поняла что уже пятнадцатое. Меня держат на таком количестве лекарств что я свое имя с трудом вспоминаю. Телефон не мой. Здесь рядом еще одна женщина у которой его не изъяли и она дала мне позвонить. Твой номер единственный который я помню наизусть. Почему ты его никогда не менял? Из-за меня – или это мое тщеславие? Я напичкана таблетками и ничего не чувствую но знаю что люблю тебя. Интересно сколько еще лекарств им придется в меня впихнуть чтобы и это тоже прошло. Видимо доствточно чтобы меня убить.



В следующем сообщении, поступившем с того же номера, говорилось:

Как ты провел Валентинов день. У тебя был секс? Я здесь отчасти из-за того что не хочу секса. Мне противно когда он до меня дотрагивается а я знаю он хочет еще детей. Скорее сдохну чем рожу еще. На самом деле я скорее сдохну чем сделаю и многие другие вещи. Но ты это про меня знаешь. Я когда-нибудь еще тебя увижу? Можешь проведать меня пока я здесь. Сегодня я вообразила как ты входишь – как я в тот раз, когда твоя нога… Я представила себе как ты распоряжаешься чтобы меня отпустили потому что любишь и будешь за мной ухаживать. Я заплакала и

В третьем сообщении было продолжение:

психиатр был доволен когда увидел что я плачу потому что им нравятся эмоции. Я не знаю полного адреса но называется Симондс-Хаус. Я тебя люблю не забывай меня что бы со мной ни слчилось. Люблю тебя.

Четвертое и последнее сообщение гласило:

Это Шарлотта если вдруг неочевидно.



Страйк два раза прочел сообщения с начала до конца. Потом закрыл глаза и, как миллионы живущих в этом мире, подивился, отчего беда не приходит одна, а непременно лавинообразно, так что с каждым настигающим тебя ударом земля все больше уходит из-под ног.





43




А ты, о дева-рыцарь, солнце-дама,

Смягчи, молю тебя, суровый гнев

И обрати огонь в благое пламя;

Сожги обиды в прах и, одолев

Препоны зла, даруй прощенье…





Эдмунд Спенсер. Королева фей



К облегчению Робин, трое гостей ушли из дома спозаранку, чтобы провести этот день в Лондоне. Все были подавлены после вчерашнего ужина, который Робин про себя называла «Фатальная вечеря». С трудом бодрясь, она проводила их на прогулку и подсказала, где подешевле перекусить и что посмотреть. Поскольку ей предстояла ночная слежка за Элинор Дин, она отдала Джонатану запасной ключ и нисколько не расстроилась оттого, что, по-видимому, не сумеет вырваться из Стоук-Ньюингтона и попрощаться с этой троицей, намеренной отбыть в Манчестер утренним воскресным поездом.

Не имея желания оставаться наедине с Максом – тот, чего доброго, надумал бы препарировать вчерашнее сборище, – Робин предпочла добровольное заточение у себя в комнате, где работала за компьютером и пыталась заблокировать волны злости на Страйка, а заодно и назойливую слезливость. Как ни старалась она вычислить тех, кто проживал в Иерусалимском проезде сорок лет назад, когда исчезла Марго, мысли упорно возвращали ее к деловому партнеру.

Нисколько не удивленная его молчанием, Робин говорила себе, что сама лучше сдохнет, чем сделает первый шаг. Посмотрев, как он блюет в кювет, она не взяла бы назад ни одного из тех слов, которые бросила ему в лицо; ей надоело, что Страйк во многих отношениях считает ее пустым местом.

Но день близился к вечеру, за окном по-прежнему лил дождь, и у нее, если и напившейся вчера вечером, то совсем не так, как Страйк, усиливалась тупая головная боль, которая смешивалась со злостью и с обидой при любом воспоминании о вчерашнем ужине и о скандале, устроенном ею Страйку посреди улицы. Ей почти хотелось заплакать, но этому мешало какое-то стеснение в груди. Всякий раз при воспоминании о том, как Страйк наседал на ее гостей, у нее в груди закипал гнев, но потом она невольно прокрутила в голове доводы Кортни и Кайла. Безусловно, ни одному из студентов не доводилось сталкиваться с такой мерзостью, как ей, – не только в тот раз, под темной лестницей общежития, но и за время совместной работы со Страйком: она видела избитых женщин, изнасилованных девушек, мертвые тела. Эти ребята не хотели слушать рассказы Страйка: зачем? Ведь куда удобнее верить, что стоит только изменить язык – и мир изменится сам. Но от этого Робин не потеплела к своему деловому партнеру: наоборот, ей уже было противно, что она хоть в чем-то с ним соглашалась. Он искал, с кем бы сцепиться, а расплачиваться пришлось ей.

Усилием воли она заставляла себя продолжать работу, потому что работа оставалась единственной константой и надеждой на спасение. К восьми часам вечера Робин удостоверилась, насколько позволяли интернет-ресурсы, что никто из обитателей Иерусалимского проезда не завис там на сорок лет. К этому времени у нее уже подвело живот от голода, но она опасалась, что, поднявшись в кухню, неизбежно столкнется с Максом и примет на себя его укоры в адрес Страйка.

Разумеется, перед телевизором сидел Макс с Вольфгангом на коленях. Увидев ее, он сразу отключил звук новостей, и у Робин упало сердце.

– Добрый вечер.

– Привет, – сказала Робин. – Хочу перекусить. На тебя готовить?

– Там, если хочешь, немного жаркого осталось.

– Неужели Страйк не прикончил?