Эммануэль

– Вы не должны отдавать все одному человеку. Квентин получил ваши ноги, на сегодня этого для него достаточно. Сохраните для других, для другого случая остальное ваше тело. Каждая часть вашего тела – для другого мужчины. Насладитесь сначала тем, что будете отдавать себя по частям.

Эммануэль готова крикнуть: «А вы? Какая моя часть предназначена вам? Что во мне соблазняет вас больше всего?».

«Неужели, – спрашивает она себя, – ему хватило тех жалких прикосновений к груди?». Какое-то мгновение она даже ненавидит его. Но вот он выпрямляется, веселый, оживленный, хлопает в ладоши и радостно кричит:

– Мы же собирались ужинать! Кара! Пошли! Я хочу, чтобы вы отведали кушаний, от которых можно сойти с ума!

Он подхватывает ее на руки, в свете бумажных ламп ее ноги кажутся еще более стройными и вызывающими. И когда он ставит ее на пол, юбка окончательно сваливается с нее. Нагнувшись, Эммануэль замечает на полу маленький лоскуток черной прозрачной материи, ее трусики, и в замешательстве останавливается. Марио подхватывает их необычайно элегантным движением и подносит к губам.

– Погибнуть для реальности ничто, – читает он нараспев. – Но стоит гибнуть для воспоминаний. И грезами в разлуке рвется сердце.

Затем он прячет сувенир под жилет и, галантно предложив Эммануэль руку, ведет ее к низкому столику, вокруг которого поставлены три стула с высокими спинками, что-то очень средневековое и очень изящное.

Эммануэль не решается взглянуть на Квентина. Но мало-помалу ее начинает забавлять необычайность эксперимента, и досада на Марио улетучивается. Он, наверное, был прав, помешав ей отдаться этому милому мальчику, который в сущности, ей безразличен. Неужели ей все равно с кем спать? Неужели она будет отдаваться каждому, кто положит руку на ее колени? Достаточно того, что она позволила себе в самолете, она вечно отказывавшая мальчуганам, которые предлагали ей не только руку…

Но с Марио, очевидно, все будет не так. Она уже убедила себя в том, что ничего особенного нет, если замужняя женщина делит себя между мужем и любовником. И теперь, когда Мари-Анж вбила ей в голову, ей хотелось бы завести любовника. Но одного! И пусть им будет Марио!

Однако ей не хочется, чтобы партия итальянца развивалась так благополучно. И для того, чтобы показать, что из нее нелегко сделать послушную последовательницу его философии, она сказала:

– Мне не совсем понятно, как ваша «любовь по частям» уживается с той эстетикой, какую вы вчера проповедовали? Если важно расточать себя, разрушать, не щадить, почему же сегодня вы призывали меня быть осторожной, отдавать себя по чайной ложечке?

– Ого! Вы решили начать действовать? И где же вы предполагаете окончить?

– Окончить?

– Мы говорили об овальном портрете. Когда женщина, позировавшая для него, отдала свою последнюю краску и испустила последнее дыхание, какое же искусство могло остаться еще? Finita la commedia! Когда последний крик наслаждения сорвется с ваших губ, произведение исчезнет. Исчезнет, как сон, и никогда не возродится. Самый важный долг в этом бренном мире, единственный долг заставить все длиться. Разрушаясь при этом? Пусть! Но никогда не оканчиваясь.

– Стало быть, вы предрекаете мне близкий конец? Но как вы не сговорились со своей ученицей! Мари-Анж призывает меня растрачиваться, вы – экономить себя. И все это во имя одного и того же – краткости жизни.

– Дорогая моя, я вижу, что вы поняли меня совершенно превратно. Это оттого, что я неясно излагаю мысли. Мари-Анж делает это гораздо лучше, она умеет сформулировать то, что мы оба думаем, – и я, и она. У молоденьких девушек есть дар объяснения. С годами он, видно, теряется.

– Но ваши уроки абсолютно противоречивы. Вот, к примеру, ваше учение о воздержанности…

– Да это самый нелепый упрек, какого я заслуживаю, – засмеялся Марио.

– Но вы, возмущаясь воздержанием, в то же время приговариваете нас к нему.

– Не понимаю… Вот этот пирог поможет вам понять, что от него, во всяком случае, воздерживаться не стоит.

Ну как тут было не рассмеяться! У Марио была очаровательная манера уходить от трудный вопросов.

Некоторое время они говорили только на гастрономические темы. Квентин принимал самое скромное участие в разговоре, хотя Марио, как вольтижер, перескакивал с одного языка на другой. Эммануэль пела совершенно искренние гимны столу и буфету. Она признавалась, что до сих пор не придавала серьезного значения этой стороне жизни, но сегодня познала еще одну радость земного существования.

– Если вы не считали гастрономию самой большой радостью жизни, то что же тогда занимало ее место? – осведомился Марио.

Эммануэль поняла, что беседа направляется к другим высотам. Она призадумалась. Как ей ответить, чтобы остаться в тоне этого дома и в то же время не кинуться слишком откровенно навстречу намерениям хозяина? «В конце концов, я пришла сюда распутничать, а не заниматься философией», – сказала она себе и произнесла вслух тоном как нельзя более естественным:

– Главное – много наслаждаться!

Марио высказал скорее не одобрение, а нетерпение.

– Конечно, конечно, – сказал он, – Но разве все равно, как наслаждаться?

Эммануэль не думала над смыслом ответа, ей просто хотелось спровоцировать Марио.

– Наслаждаться – и все тут!

– Бедный бог, – вздохнул Марио.

– Вы переходите к разговору о религии? – удивилась Эммануэль.

– Я взываю к богу эстетики, – отозвался Марио. – Вы должны лучше узнать законы этого бога. Я говорю об Эросе.

– Вы полагаете, я не умею ему служить? – парировала Эммануэль. – Это бог любви.

– Нет, это бог эротизма.

– Ах, вот вы о чем…

– А разве есть другой бог? Но вы, кажется, не очень-то о нем знаете.

– Ошибаетесь, очень хорошо знаю.


– Правда? И что же вы знаете об эротизме?

– Эротизм – это… Как бы точней… Культ чувственных наслаждений, свободный от всякой морали.

– Ничего подобного, – Марио просто возликовал. – Все обстоит как раз наоборот.

– Ах, это культ невинности?

– Прежде всего не культ. Это торжество разума над мифами. Это не движения чувств, а упражнение ума. Не эксцессы наслаждения, а наслаждение эксцессами. Это не распущенность, а строгие правила. Это – мораль!

Эммануэль беззвучно зааплодировала:

– Браво! Это очень мило.

– Я говорю серьезно, – остановил ее Марио. – Эротизм – не учебник развлечений для общества. Это – концепция человеческой судьбы, мера, канон, кодекс, церемониал, искусство, школа. Это еще и наука, вернее, плод последней из наук. Его законы основаны на разуме, а не на вере. На доверии, а не на страхе. И скорее на вкусе жизни, чем на мистике смерти.

Он снова остановил жестом готовящуюся что-то ответить ему Эммануэль.

– Эротизм – продукт не декаданса, а расцвета. Он – инструмент нравственности и социального оздоровления, потому что он снимает покровы с сексуальной жизни. Я готов утверждать, что он – непременное условие нравственного развития, ибо помогает воспитанию характера, помогает освободиться из-под власти иллюзий и ведет к ясности и трезвости взглядов.

– Ну, это совсем чудно, – рассмеялась Эммануэль. – Вам кажется привлекательной эта картина? Куда приятней оставаться во власти иллюзий!

– Гнев, командующий тобою, стремление властвовать и подчиняться, сладострастие от того, что ты причиняешь муки или убиваешь, обольщение, желание, любовь к смерти или к страданию, стремление увековечить эти страсти вот что я называю иллюзиями. Вас они привлекают?

– Сказать по правде, нет, – согласилась Эммануэль. – Но что должно меня привлекать?

– Я бы очень хотел, чтобы высшей добродетелью была страсть к красоте. В этом и заключено все. Все, что красиво, то истинно; все, что красиво, то справедливо; все, что красиво, то преодолевает смерть. Любовь к красоте делает нас другими, отличает от животных. Наши первые страхи, мысль о том, что земные соки поднимаются по нашим жилам, заставляют нас прижиматься лицом к земле, ползать в этой темной пустыне, где мы разместили своих богов. Чудо же красоты пробуждает в нас бунтующее любопытство и зовет нас к полету. Красота – это крылья мира. Без нее мы не могли бы оторваться от земли.

Марио остановился, но выражение лица молчащей Эммануэль словно бы вдохновило его, и он продолжал:

– Какой человеческий гений, более бдительный, чем Божий ангел, осеняет нас своим крылом?! Красота науки хранит нас от ужасов магии, красота разума внушает нам отвращение к мифам. Мир движется и над неподвижностью смеется. И в постоянном движении человек находит средство от всех кошмаров и химер.

Марио повернулся к Квентину, как бы призывая его в свидетели и, сделав рукой широкий округлый жест, продолжил свою лекцию.

– …Ибо наша жизнь удивительно проста: нет другого долга, чем быть разумным, нет другой судьбы, кроме любви, и нет другого знака добра, кроме красоты.

Его лицо снова было обращено к Эммануэль. Он предостерегающе поднял палец:

– Но помните: красота открывается для вас не в законченных вещах. Красота – не результат, не земля обетованная, не рай после страданий. Она богохульство в адрес молчащего Бога, вопрос, на который не отвечают, поход, который не кончается никогда. Она – вызов и усилие. Она – неотложность вызова и бесконечность усилий. Она равна героизму нашей судьбы.

Эммануэль улыбнулась ему сочувственно, и он, казалось, понял, что это ее трогает. Он взглянул на нее дружелюбно, но в то же время было видно, что он еще не вполне уверен, поняли ли его до конца.

– Красота не дарована человеку Богом, человек сам избрал ее, придумал, сотворил. Имя ее соблазнительно и поэтично. Она – надежда человечества, добродетель, рожденная людьми вопреки природе, рожденная среди отчаяния и одиночества, куда забросили людей ангелы и демоны. Она – вожделенная победа над джунглями и ливнями. Она – свет воображаемой луны, песни невидимых над поверхностью моря сирен. Итак, утверждаю я, эротизм – это торжество выдумки над природой, – самая высокая поэзия, потому что для него нет невозможного. Это – всемогущий Человек.

– Эту мощь я не совсем представляю себе, – заметила Эммануэль.

– Плотская связь между женщинами кажется биологическим абсурдом, она невозможна – эротизм немедленно превращает эту мечту в реальность. Содомия вызов природе, эротист становится содомитом. Любовь впятером неестественна эротизм ее воображает, он приказывает, и она осуществляется. Чтобы расцвести, эротизм, разумеется, не нуждается в этих формулах исключения: он требует только молодости и свободомыслия, истинной любви, истинной чистоты, не знающей обычаев и условий. Эротизм – это страсть храбрости.

– Послушать вас, так эротизм – это сплошное извращение. Довольно трудно решиться на все это.

– Тысячу раз! Разве не наслаждение – пренебречь всеми нашими химерами? И сначала самыми страшными из них – глупостью и трусостью, любимыми гидрами мещанства. Люди не могут признаться себе, что крик Гоббса остается верным и спустя три столетия:

«Единственной сильной страстью в моей жизни был страх». Страх быть непохожим. Страх мысли. Страх стать счастливым. Все эти страхи несут в себе смерть поэзии и так высоко ценятся всеми: конформизм, почтение перед табу и всяческими запретами, ненависть к воображению, отказ от новизны, мазохизм, недоброжелательство, зависть, скаредность, жестокость, лицемерие, ложь, бесчестность. Одним словом – зло. Истинный враг эротизма – озлобленный и испуганный ум.

– Вы великолепны, – воскликнула Эммануэль. – А я-то думала, что то, что одни называют эротизмом, другие просто зовут порочностью.

– Вы сказали «порочность»? А что вы подразумеваете под этим словом? Порок означает недостаток, изъян. Конечно, эротизм, как и все, что создано человеком, не свободен от недостатков, ошибок, падений. Если это так, то будем называть порок тенью, издержками эротизма. Но есть одна вещь, которая существовать не может. Это стыдливый эротизм. Качества, которых требует акт эротизма, – логика и твердость духа перед любым испытанием, воображение, юмор, дерзость. И, конечно, нечего и говорить о силе убежденности, таланте организатора, хорошем вкусе, эстетическом чутье, без которых все попытки будут безуспешными.

– Так вот почему вы считаете его моралью!

– Подождите, дело не в этом, надо идти дальше. Эротизм требует прежде всего системы. Его адептами могут быть только люди принципов, знатоки теории, а не те ночные гуляки, которые хвастают количеством вина и числом женщин.

– Выходит, что эротизм совершенно противоположен занятиям любовью?

– Ну нет, это вы заходите слишком далеко. Но заниматься любовью – еще не значит совершать акт эротизма. Нет эротизма там, где сексуальное удовольствие получают по привычке, по обязанности, там, где это животное удовлетворение биологической потребности, желание плотское, а не эстетическое, поиски не духовных, а чувственных наслаждений, любовь к себе или к другим, а не любовь к прекрасному. Иными словами: где есть природа, там эротизма нет. Эротизм, как и вообще всякая мораль, есть средство, придуманное человеком для борьбы с природой, средство победить, преодолеть ее… Вы хорошо знаете, что человек постольку человек, поскольку становится все менее естественным, менее диким; чем дальше он от природы, тем больше в нем человеческого. Эротизм – самый человечный талант человека. Он не противостоит любви, он противостоит природе.

– Как и искусство?

– Браво! Мораль и искусство – это одно. Поздравляю вас с вашим определением искусства как антиприроды. Не говорил ли я вам, что искусство раскрывает себя только в преодолении природы? Уж сколько лет любители наводить тень на ясный день стараются убедить людей – и чаще всего ударами сапога, что человечество спасется от муки машинобетонной цивилизации, только если провозгласит: «Назад, к природе!». Омерзительное запугивание, гнусное оболванивание! Вернуться к почве, к земляным червям должен тот, кто изобрел математику и придумал пачки балерин? Если это стремление поскорее со всем покончить, что ж, пусть земля снова наполнится питекантропами. «Назад, к природе!». Я ненавижу природу!

Пыл его даже вызвал улыбку у Эммануэль, но Марио продолжал оставаться серьезным.

– Но что я говорю вам о разрушении, когда разум зовет нас к созиданию! – И он сжал руку Эммануэль с такою силой, что она чуть не вскрикнула.

Тон его речи сменился. Вместо патетики в нем зазвучала убеждающая напевность.