Эммануэль

– Пока еще не знаю. Что-нибудь мягкое на ощупь.

– Вот каким образом Анна-Мария хочет узнать нравы острова Сафо, засмеялась Эммануэль, – с помощью медиума из мрамора.

– Мне это нравится, – протянула Мари-Анж. – Я люблю людей, ласкающих мою статую.

– Иди сюда, – сказала Эммануэль, – дай мне попробовать твои сосочки.

Мари-Анж немедленно послушалась, и Эммануэль стала обеими руками растирать ее груди, искоса поглядывая на Анну-Марию. Итальянка при виде этого зрелища и бровью не повела.

– Я вам, наверное, кажусь отвратительной? – спросила Эммануэль. Анна-Мария изобразила полнейшую невинность:

– Разве я могла бы лепить портрет этого чуда, если бы мне нельзя было делать то, что сейчас делаете вы.

– Все зависит от намерений, – сердито буркнула Эммануэль. Анна-Мария рассмеялась:

– Что за мир, в котором считается преступлением прикосновение к груди этой ожившей Танагры?

– А почему же вы не прикасаетесь к моей? А?

Анна-Мария ничего не ответила. Эммануэль решила двинуться дальше:

– А что вы теперь скажете?

Она запустила палец между бедер Мари-Анж, прямо к нежному, цвета полярной рыси, пушку. Анна-Мария осталась неподвижной, она не произнесла ни слова, но Мари-Анж пискнула:

– Щекотно! Хватит, ты не знаешь, как это делается.

Огорчение, сильное, как боль, охватило душу Эммануэль. Изо всех сил пыталась она подавить в себе это чувство. «Дура я, – сказала она себе, – это все моя суета, торопливость. Нет… Это еще хуже». И она вспомнила свое страстное влечение к Би. Почему, почему, спрашивала себя Эммануэль почти в бешенстве. И вдруг этого горького чувства как не бывало – вместо него пришло совсем другое. Нет, просто Мари-Анж еще не готова к этому, как и я в свое время. Но час настанет, и она поймет, для чего мы с ней созданы.

Она улыбнулась своей подружке, словно только что получила самый нежный поцелуй.

– Ты права. Мы будем любить друг друга, когда нам этого захочется. Не сейчас. Сейчас не та атмосфера.

Она обернулась и поймала на лице Анны-Марии выражение, столь быстро промелькнувшее, что Эммануэль подумала, не показалось ли ей: словно юная художница была разочарована, словно она ожидала другого развития событий. Эммануэль несколько ободрилась.

Мари-Анж сделала движение, чтобы поднять с пола свою одежду.

– Нет, останься так, – попросила Эммануэль. Если она согласится, подумала Эммануэль, значит, она меня любит… Мари-Анж снова отбросила одежду.

О, жизнь прекрасна!

– Пройдемте на террасу, – предложила Анна-Мария.

– Послушай, будь так добра, – обратилась Эммануэль к Мари-Анж, – попроси, чтобы нам принесли чаю.

Мари-Анж улыбнулась и отправилась на кухню.

– Ничего плохого, если Мари-Анж обнажена в нашем обществе, но посылать девицу в голом виде к слугам – это уже извращение, – неодобрительно сказала Анна-Мария.

– Вы ничего не понимаете, – возразила Эммануэль, – голая девушка в ванной – это безделица, не имеющая никакой ценности, но голая девушка на кухне – это уже совсем другое дело.

– Вы имеете в виду ценность эротическую? Но эротика не критерий добра и зла. Тело Мари-Анж имеет общечеловеческую ценность, тело прелестной тринадцатилетней девушки. И для эстетики безразлично, вызывает ли это тело сексуальные эмоции.

– Но это как раз и говорит о том, что художники вероломны. Если они пишут и лепят обнаженную натуру охотнее, чем натюрморты, это ведь не потому, что искусство не сексуально. Это как раз потому, что и они сами, и те, кто будет потом любоваться их творениями, выбрали именно эту, сексуальную дорогу. Их намерения совершенно очевидны. Когда же они снова успокаиваются, вот тогда они изображают груду яблок на столе. Каких еще доказательств вы хотите?

И, не давая времени прервать свое диалектическое рассуждение, тут же продолжила:

– И не пытайтесь вы, маленькая лицемерка, стыдливо прикрываться вуалью. Я вижу, как возбуждает вас тело Мари-Анж!

– Да это абсурд! Мари-Анж совсем на меня не действует таким образом. Хотя бы потому…

Анна-Мария осеклась на полуслове, словно досадуя на себя за что-то. Эммануэль буквально прыгнула к ней, обхватила ее за шею и, глядя ей в глаза, засмеялась:

– Хотя бы потому, что есть я? Вы не можете писать меня обнаженной, потому что боитесь за себя, боитесь, что все ваши принципы полетят в тартарары. Разве не так?

– Нет, нет, уверяю вас. Скорее наоборот.

– Наоборот? Что это значит? Ну-ка, объясните, пожалуйста.

Анна-Мария была в столь явном затруднении, что, глядя на нее, Эммануэль подумала: а не поцеловать эти прелестные надутые губки, чтобы они улыбнулись? Но как раз именно в этот момент вернулась Мари-Анж.

– Вы просто не хотите понять, Эммануэль, – собралась с духом Анна-Мария, это не вопрос добродетели или порока. Вы любите женщин, и вам кажется, что все должны быть такими же. Но вы ошибаетесь: большинство из нас выбрало другой путь.


– Тогда почему же вы не хотите попробовать это на вкус! – воскликнула Эммануэль. – За всю жизнь вы без всяких затруднений научились разным вещам, а от этого почему-то убегаете. С тех пор, как я себя помню, я видела много девушек, очень неплохо забавлявшихся друг с дружкой.

– Потому что ты научила их этому? – спросила Мари-Анж, удобно расположившись во всей своей наготе на широких подушках дивана и разглядывая иллюстрированный журнал.

– Нет, просто случай научил их этому. Неважно, какой случай, но почему бы в один прекрасный день женщине не захотеть испытать любовь другой женщины? Хотя бы из любопытства, раз нет другой причины.

– Или из лени, – учительским тоном произнесла Мари-Анж, – скорее потому, что нет под рукой мужика и им лень идти и искать где-то. Или потому, что они уже занимались любовью сами с собой. Почему бы не попробовать сыграть этот мотив в четыре руки вместо двух?

Эммануэль рассмеялась:

– Вот типичная школьная философия. А истина заключается в том, что женское тело прекрасно и желанно само по себе для всех человеческих существ, не только для мужчин. Любой здоровый человек знает это почти инстинктивно. А те женщины, которые стараются не обращать внимания на чары женщин, или попросту фригидны, или боятся признаться себе, что на них действует иго социальных условностей и табу. Так или иначе – они инвалиды. У них ампутирована огромная часть их существа.

– Вообще пол ампутирован, – прибавила Мари-Анж.

– Правильно, и они никогда не узнают, что такое любовь. Если вы не любите себя, не любите свой собственный пол, то кто же может полюбить вас?

Появление чая на некоторое время прервало этот занимательный разговор, но вскоре предмет беседы снова выплыл на поверхность.

Одна реплика Мари-Анж о вкусе дала Эммануэль удобный повод развить эту мысль:

– Вот как обстоит дело с лесбийской любовью. Прежде всего это вопрос эстетики. Если вам не нравятся красивые женщины, у вас просто нет вкуса. Анна-Мария должна бы понять, что с тех пор, как она ушла из Школы искусств, она все время проваливается на экзаменах.

– А я очень люблю красивых девушек! Но только по-нормальному. Почему вы все время утверждаете, что гомосексуальность естественна?

– Более естественна, как мне кажется, чем любовь к Святой Деве.

Не обращая внимания на оскорбленный вид молодой католички, Эммануэль двинулась дальше:

– Разве вы не говорили мне, что ваш художнический взгляд никак не должен ограничиваться рамками «нормального»? Я-то всегда считала, что цель искусства – открывать новые перспективы.

– Но должна же я отличить божественное от дьявольского!

– О, не надо мне говорить, что вы и в самом деле верите в дьявола: Бога вполне достаточно. Во всяком случае, почему вы верите или в одного, или в другого, а не в обоих одновременно? Я, например, никому не могу отдать предпочтения.

Аргументы Анны-Марии иссякли. А Эммануэль продолжала развивать тему, перескакивая с лесбоса на теологию и обратно, и возражать ей было невозможно. Вдруг она остановилась: «Минуточку, я сейчас вернусь!».

Она вернулась с большой толстой книгой, на обложке которой были изображены многочисленные геометрические узоры разного цвета.

– Вот здесь то, что вы, я уверена, поймете…

– Мондриан?

– Он самый. Вот здесь: «Чистая красота – это то же самое, что порыв к божественному в прошлом».

Анна-Мария ничего не ответила. Эммануэль положила книгу. И тут раздался тоненький голосок Мари-Анж:

– Скажите мне, не потому ли вы стали такой красивой, что влюблены в Эммануэль?

Анна-Мария и Мари-Анж остались обедать. За столом Жан рассказывал:

– В старые времена кхмеры приводили в храм Ангкора своих дочерей, и монахи главного святилища лишали их невинности. Девочкам было не больше десяти лет. Только в бедных семьях случались девственницы постарше, потому что этот ритуал дорого стоил, и бедняки могли совсем разориться. Монахи использовали либо собственное копье любви, либо палец. Кровь дефлорации они смешивали с вином, и вся семья смачивала этой священной жидкостью губы и подбородок. Каждому монаху полагалось не больше одной девочки в год. А потом, когда девочки вырастали и достигали брачного возраста, женихи выбирали их тоже в Ангкоре: девицы купались в священном озере, и женихи видели их наготу и могли как следует оцените физические достоинства будущих жен.

– Ничего не изменилось, – сказала Мари-Анж на следующее утро, когда они с Эммануэль нежились возле плавательного бассейна, – Бонзы по-прежнему любят маленьких девственниц.

– Откуда ты знаешь? Ты разве бывала в их храмах?

– А разве я не могу этого знать и так, без личного опыта?

– Но говорят, что буддийские монахи никогда не прикасаются к женщинам.

– Девственница – не женщина.

– Вот те на! Что за странное утверждение!

– Конечно, они же отличаются от нас.

– И где же монахи находят этих весталок?

– Вот это теперь стало трудно. Нынешние сиамцы не похожи на древних кхмеров. Сегодня бонзы должны платить за свои удовольствия.

– Как платить? Ведь религия запрещает им иметь деньги?

– Они расплачиваются золотом.

– Ладно, Мари-Анж, перестань выдумывать! Ты просто хвастаешь разнузданным воображением!