Если бы ты знал

Еще я помню те вызовы, которые мы бросали февральскому холоду, когда часами шли домой пешком. Мы торопили весну, усердно утаптывали хрустящий снег, и ты, смеясь, рассказывал, как на двадцатилетие исполнил свое самое большое детское желание – попробовал еду космонавтов: «Друзья где-то отыскали и подарили мне шоколадное мороженое в тюбике. Я попробовал. Странные ощущения, скажу тебе. Оно сухое и теплое, но во рту вкус настоящего мороженого! Еще и чаем можно запить!»

Я поражаюсь и себе, и силе Овального города, дающего возможность заново научиться совершать простейшие действия. В цветных огнях его бессонных кварталов вижу картинки другого времени. Вспоминаю больше обычного. Нечаянные прикосновения, путевые пейзажи, стертые подошвы босоножек, долгожданные объятия после разлук, разлитый на белой скатерти апельсиновый сок, малину у дачного забора, щелчки твоего фотоаппарата, мою улыбку на черно-белых снимках, сухой от солнца асфальт и даже дурацкие споры. Я все помню. Вот только зачем?..





14




Мне ничего не нужно было от тебя, кроме любви. Такой обычной, человеческой. Ни трогательных записок в букетах цветов, ни красивых слов с того конца провода, ни плюшевых «заинька» и «солнышко» десятки раз в день. Я всего лишь хотела быть рядом с тобой.

Целовать твои предплечья, когда ты никак не проснешься под звон будильника, гладить тебя по небритой щеке – пора просыпаться, ведь через неделю наступит весна. Жарить твою любимую картошку с ветчиной, периодически оглядывая улицу из окна: ты вот-вот должен прийти с работы и я встречу тебя с уже открытой дверью и скажу: «Ужин готов». Растить нашего сына и искать в крошечном личике твои черты: пристальный взгляд и почти незаметную ямочку на подбородке – я бы рассказывала ему старую сказку о белых тюльпанах, которую выучила, кажется, еще в раннем детстве по движениям читающих бабушкиных губ.

Я жалею о своей непростительной глупости влюбленной дуры, жалею, что пошла на аборт. «Мне не нужен ребенок. Сейчас». И я, разбитая и отчаявшаяся, согласилась на это, на следующий же день решив уйти совсем. Я хотела уйти пустой, без твоего запаха, без каких-либо напоминаний о тебе. Не оправдываю себя. Расплачиваюсь за это грузом вины – худшей кары быть не может. Сожаление изо дня в день, с утра до ночи разгрызает сердце, медленно убивает.

Я жалею, что вечно пыталась что-то придумать для нас, развязать твое молчание своими вопросами, шутками. Я ругаю себя за это, за все. Только себя одну.

…Пью кофе в аэропорту, жду начала посадки. Через несколько часов я буду на другом краю света. Зазвонил мобильный. «Вызов: неизвестный». Я поменяла номер, и его знают только три человека. «Алло?» Тишина. Я узнаю тебя по тишине, по твоему молчанию. Ты ничего не говоришь. Если бы у тебя хватило смелости, ты, наверное, спросил бы: «Как ты?» Это твое любимое начало разговора. А я не знаю, что ответить.

Наверное, я бы дала слабину – разревелась, прокричала бы, как ненавижу тебя. Когда в слезах кричишь «ненавижу», значит, внутри еще громче кричишь «люблю». Или даже «все еще люблю». В тот день в аэропорту я попрощалась с тобой молчанием. С мужчиной, который не любил меня так, как я ждала.

В глубине души я не верю, что ты ничего не испытывал – невозможно не любить человека, к которому ты сбегаешь, не закончив рабочие дела, чтобы вместе съездить в маленький парк на окраине, где цветут вишни. Что это значило для тебя? Что это вообще значит для мужчины?

Но иногда мне кажется, что я тебя придумала.

Начо, выслушав мою историю, молча закурила. Она первый человек в Овальном городе, которому я открылась. Сербка с разбитым сердцем теперь знает обо мне почти все. «Вот так, Начо, я вдруг поняла, что никому не нужна в родном городе. Там меня никто не ждал, только горькие воспоминания». – «Ох, Север!.. Плохо не тогда, когда ты никому не нужна или когда тебе никто не нужен. Намного хуже, когда тебя просто нет – некому что-либо хотеть. Умей улыбаться настоящему – ты выстояла, ты здесь».

Я встаю из-за стола, медленно подхожу к окну, приоткрываю форточку. Черт знает какая по счету эта сигарета – я прямо как мама… «Когда же мне полегчает? Я стараюсь крепиться, не погружаться в жалость к себе». – «Полегчает тогда, когда ты обретешь новую точку опоры». Начо допивает кофе, резко переворачивает чашку – собирается погадать. «Что ты хочешь сказать?» Она подходит ко мне, садится на подоконник: «Послушай, Север, что бы я или кто-то другой ни сказал, все это может оказаться верным для тебя, а может – нет. Что такое точка опоры? Это то, что держит человека в этом мире, – мама, ребенок, собака или дерево. То место, где ты выросла и откуда берешь энергию. Или какой-то другой город, прежде незнакомый. Может быть, эта точка – в расставании с прошлым. В любом случае, найди ее, и бури пройдут, а ты снова встретишь солнце».

Когда-то, в сложный период душевных терзаний, я предпочитала выжидать, чтобы все решилось само собой. Вероятно, это проявление слабости перед лицом судьбы, но зато срабатывало. Но, может, так и нужно – только ждать, а не действовать, пытаясь решить проблемы настойчивостью и усердием?..





15




«Измученный он, конечно. Поправится, не переживайте! Теплый дом, бережный уход и любовь помогут. Эта порода отличная – оттерхаунд. Невероятно дружелюбные псы, правда, упрямые…» На последние слова ветеринара хочется ответить: «Ну прямо как я».

Доктор Сингерман надевает на Пако намордник и передает пса помощнице – милой девушке с добрым лицом. Она выстрижет колтуны, искупает его, расчешет. Он рычит, недоверчиво косится на ветеринара, но в руках его симпатичной помощницы моментально смирнеет и поднимает хвост. Дело в том, что Пако не любит мужчин.

«У него отит. Выпишу капли и витаминный комплекс». Спрашиваю доктора о возрасте Пако. «Он взрослый парень, в расцвете сил. Можете не беспокоиться о возрастных проблемах, наслаждайтесь жизнью». Я хочу ответить Сингерману что вынуждена думать о времени, потому что мой диагноз ускоряет стрелки часов, но опять сдерживаюсь. Какой бы ни был исход событий, Пако больше не будет прогнан, забыт, избит. Я об этом позабочусь.

Спустя три часа мы с ним возвращаемся домой. Пако знакомится с новой территорией, одобряет ее и решает выбрать себе место по вкусу. В итоге тридцатикилограммовая тушка разваливается на диване в гостиной, а я берусь за пирожки. Сегодня у нас в гостях будет Сома. Нарезаю капусту тонкой соломкой, закидываю ее в кастрюлю с толстым дном. Немного виноградного уксуса, нерафинированного оливкового масла, черного перца горошком, воды. Закрываю крышку и тушу на маленьком огне.

Я любила бабушкины пирожки с капустой. Такими вкусными они ни у кого не получались. На мое девятнадцатилетие мы жарили их вместе с Анной Павловной. На большой кухне ее деревенского дома. Я тогда тяжело переживала разрыв с первой любовью и, желая убежать от реальности, села в поезд, идущий прямиком в мое детство. В ту самую деревушку с дорогами в томатных шкурках.

Бабуля месила тесто, я наблюдала за ее действиями, украдкой утирая непроизвольные слезы. «Он тебя любит, деточка! Просто молодой еще, зеленый… Ревность в мужчине должна быть. Но ее не должно быть видно, как соли во вкусной еде. Да и от женщины многое зависит – часто ревность вызывает недостаток открытости в отношениях. Если у ее «собственного пространства» слишком высокие стены, то он это чувствует, начинает изводить. Весь секрет в уступках, а ты подпусти его к себе ближе».

Пока бабушка моет руки, я накрываю тесто вафельным полотенцем и переставляю тазик поближе к печи. «Бабуль, а женская ревность тоже такая страшная? Я вот еще никогда не ревновала…» Она мелко крестится: «И слава богу! Бабская ревность – это совсем другое. Не скандалы и расспросы, это только у истеричек бывает, а тихое отчаяние и страхи. Когда их прячешь, чтобы удержать его, становится только хуже… Женщины должны все, что на сердце, открывать».

Я получала поддержку от бабушки в дневное время, а когда она ложилась спать, моей советчицей становилась Цветаева. Я читала, обливалась слезами и мечтала стать мудрой и спокойной. Чтобы проблемы вообще исчезли. Ну или пусть останутся небольшие: например, надеть юбку или брюки?

Однажды Анна Павловна увидела у меня в руках этот томик, взяла его, перелистала и покачала головой: «Девчонки любят читать Марину Цветаеву, а я говорю – берегись ее стихов. Она совсем не похожа на земных женщин, вся-то из боли. Будто стоит на морозе голая, вывернутая наизнанку, и слова у нее тоже все вывернуты, как карманы. Смотреть стыд, а жить так – больно… Ты другие стихи почитай – вот Анну Ахматову хотя бы. Царица! Сильная…»

Я смотрела на бабушку, которая не жила в больших городах, не училась в университетах, посвятила свою молодость дедушке, врачу-педиатру, – и удивлялась. Ее зрелости, вкусу, смелости. Как по-настоящему она мыслила, самостоятельно, на основе опыта.

«Я за твоего деда в семнадцать вышла. Он был хороший, но жутко требовательный – случалось и стукнет, как что не по нем. Царствие ему небесное! Я за ним ухаживала, потом за детьми – когда было учиться? За меня Катька отучилась».

Вот бы бабушка сейчас была рядом! Слушать ее, верить, не сомневаться в каждом шаге, очень многое понимать и – молчать. Быть на своем месте. У меня это получалось только с Анной Павловной.

Но ее нет, а мне пора браться за тесто.






16




Сома сдержанная и ранимая. Раненая. У раненых женщин взгляд смелый, проникновенный. В глазах стальной блеск, который вырабатываешь годами, а потом изо всех сил пытаешься сохранить. Только бы не размякнуть – непозволительная роскошь. Это еще и риск: если единожды опустишь руки, то, быть может, они больше не поднимутся. Нет уверенности во «втором разе». Поэтому лучше не рисковать.

Овальный город навестила весна, хотя по радио назавтра обещали дождь. Она еще растерянная, несобранная, с сонным солнцем в ладонях. Но зато короткое появление весны означает, что скоро она вернется с чемоданами и надолго. Такие дни, как сегодняшний, я про себя называю «бабушкиными». Потому что и запахи, и ветерок, и птицы – все именно так, как тогда. Я просыпалась в бабушкином доме, комната была наполнена светом, накрахмаленная простыня хрустела подо мной, и казалось, что от кончика носа до заоблачного рая каких-то пара шажков.

Я люблю весну. Солнце заливает все вокруг ослепляющим светом – в ботинках уже жарко, а в туфлях еще холодно. Лето, правда, лучше. Больше определенности. Знаешь, что тепло уже законное, и все.

Вынесла кухонный столик на балкон, где мы и расположились. Пако вяло отреагировал на появление нового человека, пока не привык к дому, мысленно он на улице с непрекращающимся потоком людей. «Молодец! Пирожки восхитительные. Научишь?» – «Конечно, Сома! Я тебе с собой тоже дам, много напекла». Она вдруг перестает улыбаться. Мелкими глотками отпивает барбарисовый лимонад. Ее горло дергается по-птичьи, распущенные волосы развевает морской ветер, и они липнут к густо накрашенному рту. «Спасибо. С собой не надо». Я не сразу поняла причину такой категоричности. Пыталась настаивать.

Только под конец вечера она показала в мобильном телефоне фотографию Сию. Худенькой девочки с длинными каштановыми волосами и такой же смуглой кожей, как у мамы. «Сию у меня любит компот из боярышника и фейхоа. В прошлом году аж тридцать банок закрутила. Полпогреба забила, представляешь?»

У Сию целиакия. Это такое заболевание, при котором нарушено пищеварение и многие привычные для других людей продукты вызывают сильнейшее отравление. Например, хлеб, макароны, выпечка. «А она, как назло, обожает мучное! Приходится покупать безглютеновые продукты. Они не только дорого стоят, их еще найти нужно… Мой Альфредо мало зарабатывает.

Ночами выезжает с друзьями в море, глушат рыбу… А я каждое утро просыпаюсь в страхе, ищу мужа. Вдруг с ним что-то случилось и он не вернулся с моря».

В дневное время, пока Сома работает, за Сию присматривает Альфредо. Я предлагаю забирать малышку к себе: «Я не очень лажу с маленькими детьми, если честно. Говорю с ними как со взрослыми, не сюсюкаю. Но уж с пятилетней девочкой я найду общий язык, да и Пако будет с нами». Сома встает, берет сигарету, облокачивается о перила балкона: «Север, а знаешь, чего мне хочется? Упасть в кровать и проспать сто лет, и, когда проснусь, чтобы больше не было ни болезней, ни смертей. Никогда. Ты бы жила в таком мире?»

Я задумчиво разливаю нам лимонад: «Наверное, нет. Болезни и смерть учат нас ценить жизнь. Хотя я и не знаю, почему вариант только один. Вот я люблю жизнь, и мне нравятся люди вокруг. Но не хожу же я по улицам с улыбкой идиота, смахивая пыль с каждого листочка! Получается, с ценностью жизни у меня вообще затык. Сама жизнь часто противоположна словам, сказанным о ней».

Сома кивает, тушит сигарету: «Ну, Север, у тебя еще все впереди. Глядишь и научишься по-идиотски улыбаться».

Мы возвращаемся за столик, сиреневой скатертью на нем поиграл ветер – завернул в затейливый сверток. Пако проснулся и поскуливает у двери. Пора на прогулку. Сома стирает салфеткой алую помаду и достает из сумочки другую, коричневого цвета. Предлагает и мне. «Не мое, спасибо… А я болею, Сома. Неизлечимо. Так что с “впереди” у меня проблемы».

«Север, мы все смертны внезапно. Может, в выигрышном положении как раз тот, кто знает свой срок. Я так часто оказываюсь рядом со смертью, что уже ничего не боюсь. И ты не бойся… Посуду мою я, никаких возражений! А ты сходи выгуляй этого красавца».





17




Здравствуй.

Я давно не вижу тебя. Сменила номер телефона, удалила все твои контакты. Научилась сдерживаться, когда непрошеные слезы выдают тоску, и прятать руки в карманы, когда они сами собой сжимаются в кулаки от ярости. Я бодро отвечаю на вопросы, общаюсь с людьми и временами танцую, когда музыка веселая и не напоминает наших с тобой песен. А еще я много работаю. Все вроде неплохо, но все это… игра. Когда-то я жаловалась тебе, что не смогла найти дело жизни, призвание. Ну, как у тебя. Так вот, я нашла! Теперь я хорошая актриса. Одной роли.

Я боюсь долгих дорог. Мрачных трасс, сливающихся в монотонную картинку за окном автомобиля. До вчерашнего дня я садилась на заднее сиденье такси и, прислонившись к окну, смотрела на ленту из неинтересных пейзажей, на которых яркими слайдами оживали ты, я. Мы с тобой. До вчерашнего дня эти картинки согревали. Я словно перемещалась в их атмосферу и снова чувствовала свою руку в твоей руке, слышала твой голос. Когда-то я сказала, что в тебе все хорошо, кроме голоса. Что он слишком мягкий, неуверенный, что ли. Ты тогда, кажется, обиделся. Знай: я сейчас скучаю именно по твоему голосу. По твоему смеху на том конце провода. По твоим словам, которыми в последнее время говорю я, представляешь? Сегодня впервые села на переднее сиденье, рядом с водительским, и впервые закрыла глаза. Я не хочу больше никаких картинок, тебя и себя в них. Нас, которых больше нет.

Как-то я справлялась о тебе у общих знакомых, с которыми поддерживаю редкую связь. Они передали, что у тебя все хорошо, ты коротко постригся и даже завел какие-то новые отношения. Я слушаю, злюсь, ругаю себя за то, что и здесь, в другом городе, не перестаю интересоваться твоей жизнью, пытаясь повторять бесстрастное выражение. «Я рада. Рада, что у него все хорошо. И у меня тоже… прекрасно». Последнее слово как можно увереннее. Улыбка. Занавес. Роль сыграна… Вот так я вру. Ненавижу себя за эту ложь. Но я должна, должна быть сильной, чтобы все-таки стать счастливой. Я хочу привыкнуть быть счастливой без тебя.

Я встречаю новых мужчин. Скорее, просто наблюдаю за ними, не подпуская близко. Некоторые из них приглашают на кофе, и я соглашаюсь. Чтобы посмотреть на них и в очередной раз убедиться, что никто не сравнится с тобой. Ты остался самым-самым. Я не идеализирую, я не помешалась, наоборот, сейчас мыслю трезвее, чем когда-либо. Время расставило все по своим местам. Кто-то из этих мужчин красивее, кто-то умнее и намного самоувереннее. Но что мне за дело до них? Ни у кого из них нет таких глаз и рук, как у тебя. В твоих глазах мне мерещилось море, которое с детства люблю больше всего. В твоих руках была надежность, которая сильнее любых слов. Я просто касалась тебя – и чувствовала, как шумные волны внутри меня успокаиваются, усмиряют страхи и сомнения. А еще я мечтала, чтобы у нас был ребенок и чтобы у него были такие же глаза с морем внутри. Но ты его не принял.

Я пишу, мне легчает. Быть может, со стороны это выглядит жалко и смешно, но мне плевать. Спасибо за то, что было, пусть было не так много. Странно представить, что тебя могло и не быть. Спасибо. Хорошо, что ты есть. Я желаю тебе побед и радости и никогда ни о чем не жалеть. И себе я желаю того же…





18




У нас снова холода, я целыми днями старательно генерирую тепло, но, кажется, мои ресурсы подходят к концу. Завернувшись в плед, сижу перед окном. За ним набережная в пене тревожных волн и прохладный ветер, который забирается за ворот куртки незнакомого прохожего, забавно вздымая ее. Я пришла с работы, сняла ботинки, заварила ромашковый чай и больше ничего не делала. Только перед сном прогуляюсь с Пако.

Сегодня день нахлынувшей пустоты. Трезвонит телефон, два раза стучались в дверь. А я чувствую себя попугаем, на клетку которого накинули одеяло. Хочется молча смотреть за окно, попивая что-нибудь согревающее. Трудно общаться.

Меня снова затянуло в Город непогод, во время, прожитое там. Вчера, пока я писала письмо, поняла причину, почему любила так самоотверженно, самоуничтожающе и подолгу не отпускала мужчин из своей жизни. Хваталась за них, как тонущий пловец за последние глотки воздуха. У меня не было отца. В детстве, юности я этого как-то не ощущала. Дедушка с бабушкой, мама с суровым характером закладывали эту дыру кирпичами внимания, заботы. Я у них была одна, и любовь трех совершенно разных людей не давала мне почувствовать своей обделенности.

В нашем классе, группе, потоке безотцовщина была почти нормой – знакомым и уже привычным семейным укладом. Если кто-то из ребят из-за этого переживал, то по меньшей мере не обсуждал со сверстниками. Я даже не переживала, пока за день до моего двадцатидвухлетия к нам домой не пришел высокий абсолютно седой мужчина. Когда-то он был рыжий. Мама провела его в комнату, где я гладила голубое атласное платье на завтрашнее торжество, и совершенно бесстрастно сказала: «Познакомься. Это твой отец. Сергей Владимирович».

Каждая женщина только раз встречает мужчину, который делит ее жизнь на две части: до встречи с ним и после. Для меня этим мужчиной стал Сергей Владимирович. Папой я его так ни разу и не назвала.

Сергей Владимирович подошел, протянул мне руку. Я кивнула. Бабушка, бывало, повторяла: «Когда, казалось бы, ничего не происходит, что-то все равно происходит». Ничего болезненного или приятного я не почувствовала. Выключила утюг, буднично пошла на кухню. Чай заваривать. Лишь проходя через прихожую и увидев у порога большие коричневые туфли нежданного гостя, я вдруг поняла, что все это время, все эти два десятка лет где-то в глубине души я искала – чего-то недостающего, необходимого. Чего именно, не понимала, потому что изначально не знала, что это такое – папа.

В ту минуту меня будто вытолкнуло давлением из высокого сосуда с плотной пробкой. Как джинна. Оказывается, Север, есть другая форма жизни, о которой ты не подозревала, будучи за прозрачными стеклянными стенами.

Мама познакомилась с отцом в институте. Второй курс, гуманитарный факультет. Много красивых слов, беседы о поэзии и философии, стопки «Иностранной литературы», горячие обсуждения самиздатских журналов, горящие глаза, вечерние звуки гитары в тесноте общежитских комнат.