Финист – ясный сокол

Козьи шкуры сплошь покрывали пол: в моей родной селитьбе каждая такая шкура могла согреть троих детей, а здесь они лежали десятками, внахлёст, серые от грязи, никто их не чесал и не чистил, – по ним ходили, как по траве.

В ближнем углу хоромины, в медном блюде размером с тележное колесо, курились незнакомые мне пахучие травы, распространяя тяжкий дурман.

А женщина где-то за стеной продолжала петь и щипать гусельные струны, то ли тоскуя о чём-то, то ли призывая кого-то.

Наконец, мои глаза привыкли к полумраку, и впереди, за очагом, я различил знаменитую костяную скамью: престол резанских князей.

С одной стороны, я восхитился: не каждому везёт увидеть такое чудо. Но одновременно и слегка разочаровался. Я думал, скамья сложена из толстых и кривых великаньих костей, из хрящей и сочленений, и перемотана сушёными великаньими жилами. Оказалось, что это всего только короткое низкое сиденье. Ничего лишнего. Изготовленная искуснейшими руками, каждая кость обточена и подогнана, прямые и изогнутые части образовывали единство, а по их поверхности сверху донизу был вырезан охранительный рунный став, множество раз повторённый.

Я, наверное, немного поплыл разумом, забылся, замечтался, – слишком необычным, странным, сумрачным, волшебным показался мне княжий дом и легендарная костяная скамья; но дед Митроха протрезвил меня, ударил в бок острым локтем, и глазами показал вперёд.

Я посмотрел, увидел: впереди, у дальней стены, в клетке из ивовых прутьев сидел ворон, чёрный, как безлунная ночь; косил блестящий угрюмый глаз, перебирал клювом перья под сильными плечами.

И я сообразил, что хозяева этого большого, благополучного дома явно близко дружили и со светлыми богами, и с тёмными, и с такими, о которых простые люди вообще ничего не знают.

Боковая дверь отворилась, и к нам вышел тот же княжий злыдень: на этот раз менее напряжённый, спокойный, переодевшийся в простую рубаху до колен, в ремённых сандалиях, с мокрыми волосами: видать, умылся с дороги, и браги хлебнул, и перекусил.

Пение за стеной смолкло; что-то должно было произойти.

Ворон в клетке глухо каркнул.

Открылась вторая дверь, и появилось, бесшумно шагая, тонкое существо в алом кафтане, расшитом серебряной нитью.

– На колени, – тихо произнёс злыдень.

Мы с Митрохой подчинились.

Юноша это был, или девушка, – я не понял. Губы были мужские, твёрдые, и подбородок крепкий, прямоугольный, и скулы упрямые и широкие, – но плечи слабые, как бы ненастоящие, как бы принадлежавшие кому-то другому: как будто голову взяли от одного человека, а руки и грудь от другого, а глаза и нос от третьего, и всё вместе не сложилось в единую телесную правду: то ли урод, то ли прекрасный полупрозрачный дух.

Серебро сияло, горячий воздух колебался, запах пахучих трав мешался с запахом горящего жира.

Длинную шею сверкающего существа в несколько рядов обнимали жемчужные бусы. Огромные печальные глаза полыхали насыщенной синевой, как будто небо сгустилось в два бешеных шарика, по бокам от прямого гордого носа.

Золотые ожерелья, невыносимо сверкающие, стекали с ключиц существа на его узкую грудь и дальше – на живот.

Существо ничего не сказало: стояло и смотрело.

Такой чистой, гладкой, белой кожи я никогда не видел; привык с младенчества к обветренным, загорелым лицам, ко лбам и щекам, тёмным от морозных ожогов, погубленным трещинами и морщинами; я стоял, изумлённый, и не отрывал взгляда от хозяина княжьего дома: он был словно облит топлёными сливками; он был удивителен.

Существо не село на костяную скамью, и даже к ней не приблизилось.

Злыдень поклонился и сообщил негромко:

– Это пришлые шуты. В доме Радима-кузнеца напали на нелюдя. Сетью ловили и били ножами. Но – не побили. Нелюдь ушёл. Никто не погиб.

Существо медленно кивнуло.

Я подумал, что такие подробности – насчёт ножей и сети – были известны лишь кузнецовым дочерям; наверное, они, дочери, и продали нас, сообщили княжьим людям.

Или, может быть, сам кузнец сходил и рассказал.

Митроха надсадно кашлянул и сделал движение, чтоб подняться с колен.

– Всё было по правилам, – начал он, – и смерти мы никому не желали… Нас попросили – мы вызвались… Оборотень начал первым… Его никто не звал, не приглашал, не подманивал… Не было ни колдовства, ни злого умысла… Он пришёл – мы прогнали… За нами нет вины…

На середине этой прочувствованной речи злыдень коротко пнул Митроху под коленку, и тот, потеряв равновесие, упал на пол. Тут я понял, что настала моя очередь.

– Нет за нами вины! – крикнул я. – Нас дочери позвали! Если б не позвали – мы бы не пошли! Нам закон велел! Мы лад и ряд соблюдаем, мы не убийцы!

Я был готов говорить сколько угодно, про закон, про лад и ряд, я жаждал доказать и обосновать свою, нашу правоту; но злыдень теперь ударил и меня тоже: отвесил затрещину.

Зубы мои лязгнули, я замолк.

Неслышно ступая ногами, обутыми в войлочные мягкие чуни, вошла рабыня, выгребла скребком сгоревшую траву в медном блюде, подкинула новой травы, и благородный терпкий дух усилился, сладкий дым поднялся волнами к потолку.

Голубоглазое существо изучило взглядом меня, и старика, и злыдня; синие зраки горели нездешним огнём.

– Это вы делали праздник на репейном холме?

По голосу я понял: девка!

Высокий и звонкий её голос мог бы показаться приятным, если бы не был таким тихим; наверное, девка привыкла, что все вокруг неё в нужный миг подбегают и внемлют, подставляя уши.


– Да, – сказал я. – Мы делали.

– Говорят, было весело.

– Раз говорят, значит, так и есть.

Для девки у неё были слишком длинные руки; а главное – от неё не исходило никакого плотского желания.

Я посмотрел в яркие глаза – их взгляд пронизал меня насквозь, поднимая во мне, вместо молодецкого ража, только тоску и робость.

Невероятная догадка обожгла меня, и я решил, что говорить больше ничего не буду, а постараюсь уйти отсюда при первой возможности, с наименьшими потерями для здоровья.

На девку я больше не смотрел. Принял смиренный вид и ссутулился.

Митроха был менее наблюдателен; получив тычок от злыдня, он снова попытался встать на ноги.

– Мы как все! – провозгласил он. – Мы живём по ладу и ряду! Людей развлекаем, а попросят – помогаем! Не пашем, не сеем, смеяться умеем! Дурные, шутейные – на все лады затейные! Кто грустит – тот дорогу к смерти мостит! А кто возразит – тот сам себе навредит!

Произнеся всё это, старый шут громко, звонко щёлкнул узловатыми пальцами.

Всё-таки он был молодец, этот кривой слабосильный старик, – раньше меня понял, что если мы назвались скоморохами – то сейчас нам надо действовать по-скоморошьи: гутарить, глумиться, исполнять беззаботных хохотунов, – авось не тронут.

Злыдень снова пнул Митроху, на этот раз кулаком под рёбра; тот охнул, замолк, но тут запел я: мы же глумилы, и если один вступает, другой должен подхватить; ударив себя ладонями по груди и коленям, я затянул:

Всюду ходим, всюду лазим,

А кто против – того сглазим,

Девок всех приворожим,

Огуляем и сбежим!





Смотрел прямо в синие глаза – но они ничего не выражали; я осёкся и замолк.

Хозяйка хоромины подняла ладонь. Я заткнулся тут же.

– Вы его видели? – спросила она тихо.

– Видели, матушка! – тут же ответил Митроха. – Видели, как тебя.

– Какой он был?

– Очень страшный! – сказал Митроха. – Глаза сверкают, а на руках вот такие кривые когти…

– Подожди, – вдруг сказала девка Митрохе и повернулась ко мне: – Лучше ты скажи.

Я задумался, но злыдень тут же отвесил мне подзатыльник.

– Очень сильный, – сказал я. – Красивый. Кожа бронзового цвета. Огромный. Но движется так быстро, что рассмотреть нельзя.

Не зная, что добавить, я замолк и развёл руками.

– Красивый? – переспросила девка.

– Да, – подтвердил я. – Красивый. Глаза большие, тёмные. Волосы длинные. Шея, плечи, руки – всё крепчайшее. Один раз ударит – человека пополам перешибает.

Девка помолчала; злыдень, стоящий за нашими спинами, вздохнул; ему, как я понял, не нравился запах благовоний.

– Вы слышали его имя? – спросила девка.

– Слышали, – ответил я. – Но не разобрали. Имя чудное, не людское. То ли «Свист», то ли «Хворост». Выговорить невозможно.

– Финист? – уточнила девка.

– Да, – ответил я, – верно! Хвинист. Пока скажешь, язык сломаешь. Хвинист, точно. Он.

Девка молчала.

– Ежели это ваш знакомец, – продолжил я, – так мы того не знали. И он не сказал. Если бы сказал, мы б его пальцем не тронули…

– Вы напали на него? – спросила девка.