Финист – ясный сокол

Мы должны были немедленно сесть в эту лодку и двинуться в путь.

К полуночи – если идти на вёслах и под парусом – мы могли быть уже недосягаемы для резанских князей.

Берега в той части реки мы с Кирьяком знали хорошо, и в любой темноте нашли бы, где остановиться на ночёвку.

Но мы не отчаливали: сидели, сопели, жевали травинки, лодка стояла на жёлтой песчаной косе, большая, пахнущая сладкой тиной, хоть и старая – но крепкая, доверху заполненная торбами и мешками.

Молчали, вздыхали, друг на друга не глядели.

Наконец, Кирьяк не выдержал и сказал, что никуда не поедет.

Я тут же кивнул: тоже останусь.

Митроха поглядел на нас и расстроился, потемнел взглядом.

– Это против княжьей воли!

– Положил я на княжью волю, – грубо ответил Кирьяк. – Уедем, когда сами захотим.

– Завтра, – сказал я.

– Да, – сказал Кирьяк. – Завтра.

Митроха тоскливо ухмыльнулся и не выдержал: произнёс несколько таких слов, которых боятся даже лошади и быки.

– Так чего, – с тоской спросил он, – костёр снова палить?

– Не надо, – сказал Кирьяк. – Пойдёшь с нами.

– Да, – сказал я. – Все трое пойдём.

– А лодка? – спросил дед. – А бубны?

Тут Кирьяк вынул нож.

– Не пропадут бубны.

И разрезал себе ножом ладонь, и хорошо полил кровью нос лодки и борта пониже носа.

Сжимая кулаки, набирал полные горсти крови – и оставлял кровавые отпечатки своих ладоней на струганом дереве.

Я считал себя его товарищем – и я тоже, не медля, разрезал руку и пролил кровь – мы покрыли края бортов многими кровавыми отметинами: поднесли требу богу войны.

Конечно, кровная оборона не считалась сильной защитой уже тогда, как не считается и сейчас.

То есть, если бы мимо шёл смелый вор – его бы никак не напугали отпечатки на бортах лодки. Он, шагая мимо, утащит всё: и шкуры, и бубны, и рыболовные снасти, и меха с брагой, – саму лодку угонит, и кровная защита его не остановит никак.

Но почему-то нам казалось, что в этот день не пойдут мимо смелые воры. А тот, кто пройдёт, испугается отпечатков кровавых ладоней и ничего не тронет.

Потом умылись, прибрали вихры, перемотали сапоги и отправились в дом кузнеца.



Сам кузнец делал дело: звон ударов его молота мы услышали задолго до того, как подошли к воротам.

Старшая сестра ждала. Едва Кирьяк постучал в дверь – открыла, словно стояла с обратной стороны. Бросилась к рыжему, прильнула, жаром полыхнула, обвила голой быстрой рукой за шею – я хотел отвести глаза, но не смог.

– Отец в кузне, – прошептала. – Не бойтесь.

Мы трое кивнули молча.

В доме пахло едой; мы уселись за стол гораздо поспешнее, чем могли бы.

Старшая поставила перед нами братину.

– Требное. Утром курицу зарезала. Без костей, но с хрящами.

Неслышно вошла средняя сестра.

Обе они выглядели встревоженными, и когда старшая уселась напротив нас, молча жующих, хрустящих луком и редиской, – средняя устроилась рядом со старшей и прижалась плечом.

Сёстры совсем не походили на тех, кто победил, прогнал из дома злую напасть и зажил наконец мирно и счастливо.


Проглотив первый кусок и утолив голод, я ощутил душевную лень, захотелось набить пузо горячим – и заснуть; но я преодолел слабость и встал.

Я пришёл сюда не для тёплого приёма, и не ради мяса, лука и хрящей.

Пошагал в хоромину младшей дочери.

– Не надо, – сказала мне в спину средняя сестра, – не ходи!

Но я махнул рукой.

Марья сидела на том же месте, посреди кровати, в той же позе: прижав к груди узкие колени. В руках держала свою куклу, соломенную мотанку.

Ножи и верёвки были сняты с окна, и замыта кровь на полу.

На столе лежал пухлый, сладко пахнущий букет цветов и луконце с отборной ежевикой.

Но еда была нетронута, и Марья выглядела так же, как в начале этого дня, в той же рубахе и с теми же сжатыми губами. Только убрала волосы под платок.

Выбитая кузнецом дверь стояла, прислонённая к стене, и я решил, что правильней будет вернуть её на прежнее место.

Поднял дверь и утвердил в проёме.

Сообщил тихо:

– Я пришёл проститься. Завтра уезжаю.

Марья молчала, на меня не смотрела.

– Но если тебе нужна помощь, – продолжил я, – только скажи. Буду рад пособить. Просто скажи, что сделать, – и я сделаю.

Она подняла на меня глаза – я отступился.

Вдруг вспомнил, вынул из кармана мятое птичье перо. Показал. Протянул.

На лицо Марьи хлынул густой румянец; она взяла перо, стала рассматривать, заплакала – и тут же перестала. Прошептала:

– Он сказал, что я смогу его найти, если захочу.

Я подошёл ближе.

– Его нет. Всё кончилось.

– Нет, – сказала Марья. – Я видела сон. У него было изрезано лицо. Губы, нос и лоб. И глубокие раны на спине. Он сказал, что не вернётся. Не потому что пострадал, и считает виноватой меня, или моих сестёр, или вас. А потому что его отец, птичий князь, не разрешит.

– Сколько ему лет? – спросил я.

– Тринадцать. И его отец – князь птичьего народа и небесного города. Если отец запретит – сын не сможет покинуть дом.

– Подожди, – сказал я. – Всё это только слова. Ты не видела ни его отца, ни небесного города…

– Видела! – возразила Марья. – Он рассказывал, а я – видела! То, что он говорил, нельзя придумать! Их город парит в облаках много тысяч лет… Их народ птицечеловеков, сильных, крылатых, смертоносных, во всём подобных богам, теперь угасает… Князь хочет сохранить и умножить свой народ – но безуспешно…

Я подумал и сказал:

– Складно звучит. Но в это трудно поверить.

– Ну и не верь, – пробормотала Марья. – Никто не верит, и ты не верь. Я буду верить одна. Я не могу не верить, я своими глазами видела, как он летает.

– Хорошо, – сказал я. – Верь. Только зачем? Ты человек, он – не человек. Для тебя лучше, если ты про него забудешь. И вырвешь из своего сердца. И найдёшь себе хорошего парня…

– Не хочу, – ответила Марья. – Не нужен мне хороший парень. Вон их сколько. Выйти замуж, рожать детей, сидеть на одном месте, зимовать, летовать, стареть, толстеть – не хочу…

Надежда зажглась во мне; я набрался смелости и сел рядом с ней на узкую кровать.

– А кто тебя заставляет жить на одном месте? Хочешь посмотреть разные земли – пойдём со мной. Я где только не был. Четырнадцать рек исходил вперёд и назад. Степи видел, скифские курганы, и такие чёрные чащи, в которые даже волк не зайдёт. И змеев видел, и турьи стада. У меня и лодка есть, и деньги, и ватага наша – надёжная. Сама знаешь. Пойдём. Сразу легче станет. Дорога любую печаль лечит. И в дороге человек не стареет, ибо время его не течёт…

Повернув голову, смотрел сверху вниз – Марья едва доставала мне до плеча, и показалось, что от своего горя она ещё уменьшилась, усохла: как будто тоже стала оборотнем, и теперь понемногу, день за днём, убывала в размерах, из человеческой стати переходила в птичью стать, в иную природу.

И ещё показалось, что она не против, чтоб я её обнял, к себе привлёк; дрожь била младшую кузнецову дочь, и я бы мог эту дрожь унять: собственным теплом, током крови.

Но рука не поднялась. Оробел, смутился.

Робость нам дана в пользу. Робость удерживает от глупых и опрометчивых поступков.

И самые наглые и отважные из нас – часто бывают и самыми робкими.