Финист – ясный сокол

6.


Да, конечно: про нашего змея надо сказать подробней.

Он уже давно был с нами.

Волхвы и ведуны говорили, что люди первыми пришли в долину. Змей прилетел потом, спустя тридцать или сорок лет, когда восемь деревень уже жили и процветали, кормясь от леса, плодясь, размножаясь и радуясь.

То есть, зелёная долина была изначально наша, людская, а никак не змеева.

Змей был тут чужой, посторонний. Лишний.

Однажды он прилетел и упал в наш лес.

То ли раненый, то ли недужный, то ли немощный от старости.

Он упал и остался на месте падения, в глухом, труднодоступном бору.

От его появления в природе случилась смута. Крупные животные – медведи, кабаны, туры, олени и лоси – ушли подальше, в другие леса. Их место заняли менее крупные рыси, россомахи и волки.

Во множестве появились гадюки, полозы, ящерицы и ежи, их извечные недруги.

Окрест змеевой лёжки расплодились комары, слепни и оводы.

Больше стало и нежити: чаще визжали шишиги и кикиморы, чаще пели мавки по дальним запрудам, чаще вставали из могил упыри.

Потом змей начал кричать: то ли от боли, то ли от тоски.

Его страшный, протяжный крик, пробирающий до костей, слышали во всех деревнях.

Старшины снарядили разведчиков, и те, проникнув к месту падения змея, вернулись и доложили: чудовище не может ни летать, ни ходить, только ползает, ревёт и стонет; по всем приметам скоро издохнет. Оно отвратно видом, от носа до хвоста защищено рогами наподобие козлиных, и победить его никак невозможно; пытались кровь пустить – не сумели.

Ко времени появления разведчиков гад уже убил множество лосей и кабанов, и сожрал; вокруг его лёжки всё было в три слоя засыпано останками животных.

Волхвы и ведуны назвали его «Горын», что значило: огромный, непобедимый, сходный с горой.

Хотя лично я, впервые увидев змея, не нашёл никакого сходства с горой: он был размером с крупного быка, а крылья при мне ни разу не расправлял.

Его когти пропахивали в земле борозды глубиной в локоть; его хвост ходил ходуном; его кривая пасть исторгала невыносимый смрад; и он совершенно явно был старый, полумёртвый.

Он прилетел к нам, потому что лишился сил; он упал, потому что не мог жить дальше; он появился, чтобы издохнуть.

Он не выбирал нашу долину и наш лес, он просто рухнул, где пришлось.

В незапамятные времена, за сто лет до моего рождения, его лёжку огородили тыном из берёзовых брёвен, заострённых сверху.

За пределы тына он никогда не выбирался.

Он мог только орать.

На устройство тына вокруг змеевой лёжки ушли многие годы: отцы начали, сыновья закончили.

Зимой Горын засыпал и окаменевал, подобно ящерицам и лягушкам; весной – оживал. Его жизненный круг был понятен. Он был из рода гадов, холоднокровный, чешуйчатый исполин, невесть как доживший до наших времён. Неизвестный и чудной гость из прошлого. Крылатый – но не летающий. Смертоносный – но бессильный.

В первые десятилетия после появления Горына князья посылали к его лёжке отряды с заданием умертвить чудовище – но его броню не пробивали ни ножи, ни топоры. Несколько раз ему наносили тяжёлые повреждения, ему отрубили когти на лапах, снесли несколько рогов – но Горын продолжал жить, ничего его не брало.

Хотели идти на него зимой, пока спит, но зимы у нас суровые и снежные: от конца осени до середины весны змеева лёжка была покрыта сугробами высотой в три человеческих роста: ни дорыться, ни пробиться.

И волхвы объявили, что боги не желают змею насильственной кончины: древний гад должен умереть своей смертью, и никак иначе.

А чтоб замолк – было два способа.

Во-первых, покормить: если ему перебрасывали через тын еду, хотя бы две-три курицы, или падальщину, гнилую мертвечину, – Горын жрал сразу целиком, с костями и жилами, и замолкал на две-три недели.

Во-вторых, побить.

Но про это сказ отдельный – и он впереди.




Дождь припустил.

Когда мы вошли в избу, старуха явно не была счастлива.

Имея зубы, она скрипела бы ими.

Изба её снаружи выглядела хоть и ветхой, но крепкой. Внутри – наоборот, скрипучий щелястый пол сильно клонился вбок, как будто вся постройка готовилась съехать куда-то в пропасть и рассыпаться в труху. Кривые полки, кривые лавки, кривое оконце, закрытое кривой тростниковой ставенкой. Ни одной верной линии, ни одного ровного угла.

И сама бабка, внутри своего несуразного кривого быта, сама казалась ещё кривее, ещё древней, ещё сгорбленней.

Малой Потык впервые видел вблизи знаменитую ведьму и всё пытался невзначай заглянуть ей в рот: во всех деревнях долины подростки верят, что ведьмы вставляют себе звериные клыки с железными наконечниками.

Но ничего не было в том обыкновенном пустом рту, как бы ножом прорезанном в нижней части печёного, сморщенного лица, всегда обращённого вниз, к земле, и сама старуха Язва не представляла из себя ничего особенного: маленькая, иссохшая, согнутая, она мелко трясла головой и руками, и на первый взгляд не представляла никакой угрозы.

Но стоило с ней заговорить, или посмотреть в её глаза, – как я погружался в морок. Мнилось, что согнутая ведьма находится сразу в нескольких местах: одновременно в дальнем углу, и прямо за моей спиной, и ещё где-то: то ли внутри меня, в груди, под кожей, – то ли за тридевять земель.

Я часто оглядывался на Торопа и Потыка и видел: они испытывали то же неприятное ощущение.

Главное место в избе занимала знаменитая печь.

Я дважды бывал в старухином доме в прошлые годы, и теперь с удовольствием ещё раз осмотрел гору лесных валунов, тщательно подобранных по размеру: чем выше, тем меньше. Круглая печь имела в основании примерно полторы сажени, но на высоте пояса взрослого человека резко сужалась, дымоход поднимался до кровли, выходя краями за её пределы, к небу.

По форме, по цвету камней и глины, их скреплявшей, было заметно, что печь несколько раз обваливалась, её чинили и перекладывали: может, сама старуха, может, её гости.

В деревнях моей земли таких больших сложных печей никто не делал: дорого, да и незачем. Хозяйки обходились обычными очагами, жаровнями и земляными ямами. Моя мать вообще жгла очаг в доме только осенью и зимой: летом готовила еду во дворе на костре, и приучала к такому обычаю моих сестёр.

Говорили, что печь старухе нужна, чтоб жарить людей.

Говорили, что не один добрый человек сгинул, взойдя на ведьмин холм и исчезнув в чёрном зеве старухиной печи.

Ещё говорили, что ведьма Язва потому и живёт так долго, что в полнолуние натирается маслом, обкладывает себя луком, петрушкой и яблоками, сама залезает в собственную печь и сама себя жарит, а потом, в готовом горячем виде, с подрумяненными боками, выскакивает через дымоход и летает по небу, пока не остынет.

Говорили и другое: не маслом она себя мажет, а жиром убиенных бродяг, случайно зашедших в её чащобу; ведь отодвинуть свою смерть можно только ценой чужой смерти. Так человек убивает животное, чтоб выжить.

Все эти старые, наполовину детские бредни, страшилки, былинки, мохнатые байки пронеслись у меня в памяти, не потревожив рассудка.

Сказать по чести – после хорошей хлебной краюхи я просто хотел поскорей заснуть; нас всех ждал завтрашний день, длинный и сложный.



Потык впервые в жизни увидел старухину печь. Не выдержал, подошёл, потрогал, обогнул по кругу, понюхал даже: в этом юном дураке чувствовался живой любопытный ум; неудивительно, что его отобрали волхвы для своих мудрёных занятий.

Старуха всё это время молча и демонстративно убирала в сундук куски недоеденного хлеба; раскатала поверх сундука лысое меховое одеяло, уселась сверху: то была её постель.

– Лезьте на полати. Кто будет храпеть – выгоню немедля.

Мы подчинились, один за другим по скрипучей лестнице поднялись наверх. Здесь поперёк брусьев лежал настил из сплошных жердин, он прогнулся под нашей тяжестью.

Внутренняя сторона соломенной кровли сплошь была увешана пучками трав и кореньев, пахнущих так сильно, что у меня закружилась голова.

И я понемногу стал проваливаться в тяжёлый глубокий сон, каким не спал много лет, с младенчества.

Тороп и малой Потык уснули так же, и даже раньше.

А я ещё какое-то время смотрел на зелёные веники, свисающие с потолка.

Здесь было всё, что я знал, – клевер, ромашка, подорожник. Здесь был чеснок, связками, и стебли папоротника толщиной в палец. Здесь были ветки малины и ежевики. И гроздья сушёной рябины. Но больше всего – брусничного листа.

Я вспомнил рассказы своего деда Бия: про то, что наши пращуры, древнейшие, очень ценили бруснику: и ягоды, и листы.

Я заснул с привкусом брусничного листа на губах. А верней сказать, не заснул – забылся, провалился за пределы мира, туда, где можно было опереться только на собственную память.





7.


Поиски пропавшей Зори продолжались до самого оконца того лета. От каждой деревни прислали по дюжине взрослых сильных мужчин с оружием. Обшарили все леса, и чёрный, и нижний, и дальний, и прочие. И вокруг озёр, и по склонам гор. Дошли до таких краёв, куда никто не доходил.

Всё было зря. И со временем люди устали. Даже родители Зори смирились.

Кроме исчезнувшей старшей дочери, у них было ещё две дочери и трое сыновей.