Грехи волка

Надзирательница обращалась с ней все так же холодно и презрительно, но Эстер уже свыклась с этим и даже находила некоторое облегчение в сопротивлении ей. Так человек в минуты агонии сжимает кулаки, борясь со смертью.

В какой-то особенно холодный день дверь камеры отворилась, и вошла ее невестка Имоджен. Ее приход удивил заключенную: она не забыла слов, сказанных братом при расставании, и не ожидала, что тот смягчится. Чем хуже складывались обстоятельства, тем меньше было на это надежды.

– Прости, – проговорила посетительница, едва войдя и лишь мельком оглядев пустую камеру. – Мне пришлось сказать Чарльзу, что я собираюсь навестить сестер Бегбай. Пожалуйста, если ты не против, не говори ему, что я была здесь. Я… мне бы не хотелось сейчас ссориться с ним. – Она выглядела смущенной и растерянной. – Он…

– Он запретил тебе приходить, – договорила за нее сиделка. – Не беспокойся. Разумеется, я не скажу ему. – Ей хотелось поблагодарить Имоджен за приход, в самом деле обрадовавший ее, но слова застряли в горле – они все равно прозвучали бы неискренне.

Покопавшись в сумочке, миссис Лэттерли вытащила кусок ароматного мыла и пакетик сухой лаванды – такой душистой, что Эстер ощутила ее запах на расстоянии в два ярда. Он остро напоминал о прежней жизни, и на глазах у нее выступили слезы.

Имоджен бросила на нее быстрый взгляд, и маска вежливости на ее лице уступила место истинным переживаниям. В порыве чувств она отшвырнула мыло и лаванду и, шагнув к золовке, сжала ее в объятиях с такой силой, какой та в ней и не подозревала.

– Мы победим! – воскликнула она. – Ты не убивала ту женщину, и мы это докажем! Мистер Монк – человек не слишком приятный, но он очень умен и чрезвычайно настойчив. Помнишь, как он распутал дело Грея, когда все уже решили, что это невозможно? И он на твоей стороне, дорогая. Ни в коем случае не отчаивайся!

При всех прежних посетителях – даже при Калландре – Эстер старалась не терять самообладания, как бы трудно это ни было, но сейчас она не выдержала. Притворяться больше не было сил. Припав к невестке, она разрыдалась и плакала до полного изнеможения, принесшего ей некоторое успокоение. Слова Имоджен, сказанные ради утешения, в полной мере обнажили перед заключенной правду, которой она сопротивлялась с того самого момента, когда ее привезли сюда. Всех усилий Уильяма или чьих бы то ни было недостаточно. На виселицу порой попадают и невиновные. Даже если Монк или Рэтбоун смогут впоследствии доказать истину, ей это уже не поможет, ее это не спасет.

Теперь вместо желания бороться со страхом или с несправедливостью Эстер ощутила что-то вроде смирения. Быть может, то была простая усталость, и все же это было лучше, чем бессмысленное сопротивление. Это приносило подобие покоя.

Ей больше не хотелось слушать обнадеживающие слова, так как она уже изжила свою надежду на спасение, но признаться в этом Имоджен было бы жестоко, а снизошедшее на нее успокоение было слишком хрупким, чтобы доверять ему. Быть может, она по-прежнему обманывает себя? Облекать эти размышления в слова мисс Лэттерли не хотелось.

Посетительница отступила на шаг и взглянула на нее. Должно быть, она заметила или почувствовала происшедшую в золовке перемену, потому что, не говоря ни слова, наклонилась, чтобы поднять брошенные мыло и лаванду.

– Я не спросила, можно ли передать это тебе, – деловито произнесла она. – Может быть, лучше их спрятать?

Эстер всхлипнула и достала платок, чтобы высморкаться. Имоджен ждала ответа.

– Спасибо, – наконец проговорила заключенная и, взяв подарки, засунула их за вырез платья. Кусок мыла мешал ей, но в этом было даже что-то приятное.

Миссис Лэттерли присела на койку, широко раскинув юбку, словно пришла с визитом к какой-нибудь светской даме. Впрочем, после несчастья со своим свекром она никому не наносила визитов. Сестры Бегбай были теперь высшим пределом ее знакомств.

– Ты видишься с кем-нибудь еще? – поинтересовалась она. – Я хочу сказать, кроме той ужасной женщины, что привела меня сюда. Ведь это женщина, правда?

Эстер невольно улыбнулась:

– О да! Если бы ты видела, как она смотрит на Оливера Рэтбоуна, ты бы в этом убедилась.

– Да что ты говоришь! – недоверчиво воскликнула Имоджен с не слишком уместным в данных обстоятельствах смехом. – Она напомнила мне миссис Макдуфф, гувернантку моего двоюродного брата. Как мы над ней издевались! До сих пор краснею от стыда, вспоминая, какими мы были жестокими. Дети порой до неприличия искренни. А ведь существуют вещи, о которых говорить не стоит. Все о них знают, но лучше делать вид, что их не замечаешь.

– Наверное, это относится и ко мне, – криво усмехнулась мисс Лэттерли. – Но у меня здесь не так много развлечений.

– У тебя есть известия от мистера Монка?

– Нет.

– А! – Имоджен была удивлена, и ее родственница внезапно почувствовала обиду на детектива. Почему он не написал ей? Он же должен понимать, как важно для нее каждое ободряющее слово! Отчего он так не-внимателен? Глупый вопрос, потому как ответ ей известен. В нем не так много душевного тепла, а то немногое, что в нем все-таки есть, предназначено женщинам вроде жены Чарльза – мягким, слабым, зависимым женщинам, общение с которыми укрепляет в нем ощущение собственной силы, а не таким, как Эстер. В ней и ей подобных Уильям в лучшем случае видит друзей, тех же мужчин, а в худшем – самонадеянных, колючих, упрямых созданий, враждебных к собственному полу.

Верность и чувство справедливости заставляют его искать истину, но ждать от него еще и внимания – значит только растравлять себя и испытывать дополнительное унижение, которое мисс Лэттерли теперь и ощутила.

Невестка внимательно наблюдала за ней, понимая происходящее в ее душе, как только женщина может понять женщину.

– Ты влюблена в него? – спросила она.

– Нет! Разумеется, нет! – в ужасе воскликнула Эстер. – Не буду утверждать, что в нем есть все, что я презираю в мужчинах, но, без сомнения, очень многое. Конечно, он умен, этого у него не отнимешь. Но он так высокомерен и жесток, что я не доверяю его сдержанности и не удивлюсь, если он способен воспользоваться чьей-нибудь минутной слабостью.

Имоджен улыбнулась:

– Милая, я спрашивала не о том, веришь ли ты ему, и даже не о том, нравится ли он тебе. Я спросила, не влюблена ли ты в него, а это совсем не то же самое.

– Да нет же! Он мне неприятен… временами. Но… – Медсестра глубоко вздохнула. – Но есть вопросы, в которых я ему безраздельно доверяю. Доверяю его чести во всем, что касается справедливости, его смелости! Чтобы защитить то, что он считает правым делом, он ввяжется в любую неравную схватку, не думая о последствиях.

Миссис Лэттерли взглянула на собеседницу со странной смесью насмешки и сострадания:

– Думаю, ты несколько приукрашиваешь его, но это не беда. Мы все к этому склонны…

– Только не я!

– Допустим, – недоверчиво заключила Имоджен. – А как насчет мистера Рэтбоуна? Должна признаться, он мне нравится. Настоящий джентльмен. И у меня создалось впечатление, что он очень умен.

– Конечно, умен! – Эстер никогда в этом не сомневалась. При этих словах в ее памяти ожила та удивительная минута их особой близости. Было это на самом деле или только пригрезилось ей? Ни за что на свете она не смогла бы так целоваться с человеком, к которому равнодушна, но ей было неизвестно, как ведут себя в такой ситуации мужчины. Судя по тому, что ей приходилось наблюдать, – по-разному. Прежде девушку это не слишком интересовало, но сейчас она с мучительной болью поняла, как мало знает о жизни. Неужели ей суждено умереть, так и не изведав, что такое любить и быть любимой? Мисс Лэттерли со стыдом ощутила, что не в силах справиться с захлестнувшей ее жалостью к себе.

– Не смей сдаваться, Эстер! – сурово проговорила Имоджен. – Чувствительность тебе не свойственна, и когда все уже будет позади, ты сама будешь ругать себя за свое теперешнее поведение.

– Легко быть храбрым, когда тебе ничего не грозит, – с кривой улыбкой отозвалась заключенная. – А каково оказаться лицом к лицу со смертью? Если никакого «потом» уже не будет?


Миссис Лэттерли, побледневшая и откровенно страдающая, тем не менее возразила:

– Ты хочешь сказать, что твоя смерть не похожа на любую другую? Хотя бы тех солдат, за которыми ты ухаживала?

– Нет… Конечно, нет. Я не столь самонадеянна. – Эстер вспомнила искаженные лица и изуродованные тела умирающих в госпитале. А она умрет быстро, без увечий, без изнуряющей лихорадки или дизентерии. Ей стало стыдно собственной трусости. Ведь многие из тех военных были моложе ее и видели в жизни еще меньше.

Имоджен заставила себя улыбнуться, и их глаза встретились. Сиделка не стала произносить слова благодарности. В ней все еще жил страх перед тем, что ждет ее там, за виселицей, во внезапной тьме. Но она примет эту неизвестность с таким же достоинством, какое ей приходилось видеть в других, и по праву примкнет к бесконечной череде тех, кто уже прошел этот путь с высоко поднятой головой и гордым взглядом.

Ее невестка поняла, что пора уходить, чтобы не испортить все пустыми разговорами. Коротко обняв Эстер, она, взмахнув юбкой, шагнула к дверям и кликнула надзирательницу. Та вошла с выражением откровенного презрения на грубом лице, но встретила прямой и твердый взгляд посетительницы, и ее презрение уступило место зависти, смешанной с уважением. Она распахнула дверь, и Имоджен покинула камеру, не произнеся ни слова.



Последним посетителем мисс Лэттерли в Ньюгейте стал Оливер Рэтбоун. Он нашел ее гораздо более сдержанной, чем в прошлый раз. Теперь при виде него она не проявила плохо скрываемых чувств, как в прошлые разы, и это его встревожило.

– Эстер! Что случилось? – Едва дверь камеры закрылась, оставив их наедине, адвокат подошел к девушке и взял ее за руки. – Вы чем-то расстроены?

– Почему вы так решили? Потому что я уже не так напугана? – со слабой улыбкой отозвалась она.

Оливер чуть было не сказал ей, что она сдалась. Чересчур спокойное лицо заключенной свидетельствовало, что ее метания между надеждой и отчаянием остались в прошлом. Причиной тому не могла быть уверенность, что ее оправдают. Незадолго до суда такое объяснение не годилось. Просто она признала свое поражение. У адвоката ни на минуту не возникало подозрения, что она и в самом деле убила Мэри Фэррелайн – ни намеренно, ни нечаянно. Но то, что она смирилась, взбесило его. Как же она смеет – после стольких совместно выигранных ими сражений за чьи-то судьбы?! Эта девушка прошла через не меньшие опасности, чем солдат на поле боя, через трудности и лишения, сохранив мужество и силу духа, пережила катастрофу, обрушившуюся на ее родителей, и их смерть. Какое право она имеет уступать теперь?!

Однако, как это ни было горько, юрист понимал, что ей грозит гибель. Когда нет никакой надежды, для продолжения борьбы требуется мужество, требуется слепая, безрассудная отвага вопреки очевидности. Но от кого можно ее требовать?

Мало того, что она сломлена и погасла, что душа в ней уже умерла – в Оливере мучительной болью отозвалось понимание, что он, быть может, разговаривает с Эстер в последний раз. Лишь много позже он с удивлением понял, что это чувство полностью заслонило в его сознании мысль о возможности профессионального проигрыша.

– У меня была масса времени для размышлений, – спокойно продолжила мисс Лэттерли. – Сколько ни бойся, ничего не изменишь, только лишишься последнего, что имеешь. – Она криво усмехнулась. – А может быть, я просто слишком устала.

Все слова ободрения застряли у Рэтбоуна в горле. Он хотел сказать, что у них еще есть много шансов обнаружить какие-нибудь семейные тайны Фэррелайнов, чтобы, по крайней мере, посеять сомнения у присяжных; что Монк – великолепный и настойчивый сыщик и ни за что не сдастся, что Калландра наняла лучшего эдинбургского адвоката, а сам Оливер постоянно будет у него под рукой, и, наконец, что обвинение часто оказывается излишне доверчивым, а свидетели лгут из страха, злобы или корысти, но перед лицом суда отрекаются от собственной лжи, испуганные величием закона, и начинают противоречить самим себе или друг другу. Однако ничего этого он говорить не стал. Все уже давно было ими продумано и понятно им обоим. Любые слова теперь казались ненужными. Поэтому он лишь сказал:

– Мы отправляемся послезавтра.

– В Эдинбург? – уточнила медсестра.

– Да. Ехать вместе нам не позволят, но я буду в том же поезде и душой с вами. – Адвокат понимал, что это прозвучало сентиментально, но зато его слова точно выражали его чувства. Он будет с ней всеми своими помыслами, сгорая от стыда и испытывая чуть ли не физические страдания при мысли, что на нее надели наручники и что надзирательница ни на секунду не оставляет ее одну – даже по естественной надобности. Но неизмеримо мучительнее было то, что они оба понимали: это может оказаться ее последним путешествием, расставанием с Англией навеки.

– В канун Ватерлоо всю ночь танцевали, – вдруг проговорил Рэтбоун без всякой видимой причины, разве что вспомнив, что Британия выиграла эту эпохальную битву.

– Кто? – с кривой улыбкой спросила Эстер. – Веллингтон или французский император?

Юрист улыбнулся в ответ:

– Разумеется, Веллингтон. Не забывайте, мы же – британцы!

– И нас ждет участь Летучей Бригады? – иронически поинтересовалась девушка.

Оливер крепко сжал ей руки:

– Нет, дорогая, пока я командую армией, этому не бывать! Мне случалось впадать в отчаяние, но никогда я не совершал безрассудств. Если уж нам суждена эта несчастная война, я предпочитаю вспомнить судьбу Красной Шеренги. – Он знал, что они оба хорошо помнят ход событий в те несколько невероятных часов, когда отряд горских пехотинцев раз за разом отражал натиск русской конницы. Временами они стояли всего в один ряд, но место каждого павшего тут же занимал другой. В течение всей этой бойни их строй так и не удалось прорвать, и противник наконец отступил. Эстер, быть может, довелось ухаживать за ранеными из этой шеренги или даже наблюдать за ее действиями с соседней высоты.

– Ну, что ж, – с усилием проговорила она, – тяжелой кавалерии предстоит победить или погибнуть.





Глава 8




Рэтбоун послал Монку письмо с сообщением о времени своего приезда, не упомянув, правда, что тем же поездом привезут и Эстер. Поэтому, когда пасмурным утром они прибыли на Веверлейский вокзал в Эдинбурге, он ожидал увидеть детектива на перроне. В глубине его души даже теплилась слабая надежда на какие-нибудь добрые вести, способные придать делу новый оборот. Времени оставалось трагически мало, а он все еще располагал лишь намеками на возможные мотивы совершения преступления другими людьми. Любой опытный обвинитель отвергнет их как злостную клевету, продиктованную отчаянием. Клевета это или нет, но прибегать к столь слабым аргументам и в самом деле можно было только от отчаяния. Рэтбоун вышел с чемоданом на платформу и направился к выходу с вокзала, не обращая внимания на толкающихся вокруг людей.

Предстоящая встреча с шотландским адвокатом Джеймсом Аргайлом не слишком его обнадеживала. Это был человек с блестящей репутацией. Даже в Лондоне его имя произносили с восторгом. Можно было представить себе, сколько платит ему Калландра! Но он был не особенно склонен прислушиваться к советам Оливера, и тот не мог бы с уверенностью сказать, действительно ли Аргайл считает Эстер невиновной или его просто привлекло дело, заметное если не из-за обвиняемой, то из-за личности жертвы. Сам он – житель Эдинбурга и наверняка знает Фэррелайнов, хотя бы понаслышке. Будет ли он вести защиту достаточно настойчиво? В какой мере искренним будет его стремление выиграть процесс?

– Рэтбоун! Рэтбоун, куда же вы, черт возьми?!

Адвокат обернулся и лицом к лицу столкнулся с Монком, безупречно одетым, мрачным и рассерженным. Оливеру сразу стало ясно, что хороших вестей ждать не приходится.

– Повидать мистера Джеймса Аргайла, – бросил он. – Похоже, в нем – наша единственная надежда. Если только вы не обнаружили чего-то такого, о чем мне еще не сообщали? – добавил он, вскинув брови.

В его тоне звучал откровенный сарказм. Сыщик без всяких слов не хуже его самого понял, что ни у кого из них нет ни малейшего представления о том, на чем строить защиту, что оба охвачены одинаковым отчаянием и паника в равной мере сжимает им сердце. Каждый из них испытывал острое желание уязвить другого, обвинив именно его в неудаче, и за этим скрывался все тот же страх.

Люди на перроне засуетились, толкаясь и вытягивая шеи, но смотрели они не вперед, как можно было бы ожидать, а в дальний конец платформы – туда, где стоял вагон поездной охраны.

– О боже! – с тоской проговорил Рэтбоун.