Исцеление водой

– Грейс выпросила его у моря, – объясняет нам мать, теребя рукой кончик косы Грейс. – Ей посчастливилось.

Я во все глаза гляжу на Грейс, и она встречается со мной взглядом. Как же она посмела.



Спустя какое-то время я перелезаю через перила террасы и, подтягиваясь вверх, усаживаюсь на самой крыше. Края шифера болезненно врезаются мне в бедра. Я гляжу на темное ночное море и прошу его снова и снова, однако не чувствую внутри себя ни малейшего отклика. Внизу все так же мерно перекатываются волны. Прозрачный вечерний воздух кажется неподвижным. Возможно, я просто слишком сильно этого желаю – как всего и всегда?

Будучи помладше, мы с Грейс играли в одну игру под названием «Умирание». Там надо было принимать лежачую позу, складывая руки, и крепко зажмуривать глаза. А еще как следует трястись. Я, разумеется, всякий раз выступала тем, кто умирает, и потому ложилась у сестры перед ногами, а та закидывала меня солью.

– Мы говорили тебе не высовываться на большую землю?! – ругала меня Грейс, в точности подражая матери. – Что на тебе там было?

Только тело да платье – вот и все.

– Теперь ты начинаешь усыхать и скукоживаться, – строгим голосом сообщала Грейс. – Легкие у тебя выжжены, глаза высыхают. Скоро ты вся совсем исчезнешь.

«Да сколько угодно!»



Когда я потом прохожу мимо комнаты Грейс, то вижу, что она лежит неподвижно на животе. На белой простыне темнеют ее грязные ступни. На миг мне даже кажется, будто она мертва, но, стоит мне ее позвать, как сестра вяло дрыгает ногами, убеждая меня в том, что она вполне даже жива.



Грейс, Лайя, Скай

Без отца время становится каким-то тягучим и мягким. Словно сахар, растопленный в кастрюльке и вытягиваемый в совершенно новую форму, прежде чем уплотниться и затвердеть. Много таких дней, что просто незаметно перетекают один в другой. И солнце на небе все время кажется к нам ближе.

Куда чаще нам выпадают теперь минуты веселья и радости – например, когда мы в редкий дождливый день играем вместе в прятки. Вода забрызгивает стены дома, струится по водостокам. Из высоких стеклянных дверей танцевального зала мы наблюдаем, как она проливается на землю, как наполняет пустые горшки из обожженной глины, в которых некогда произрастали небольшие благоухающие деревца. Потом дружно разбегаемся, прячась кто куда. Находим друг друга то в недрах бархатного занавеса, то в старой промышленной печи, не использовавшейся уже десятки лет, с окаменевшим слоем копоти, слежавшимся на верхнем своде, то за какой-то мебелью или за дверью – скрываясь и долго, терпеливо ожидая, пока нас найдут.

Иногда на нас нападает небольшая хворь – головная боль или спазмы в животе. И если одна из сестер нездорова, то нездоровится и всем остальным, а потому мы все свои силы направляем на ее излечение. Приболевшая сестра лежит в постели, а мы расчесываем ей волосы, выдаем привезенные некогда Кингом маленькие белые таблетки, хранящиеся в картонных коробочках и пузырьках из фольги. Когда сестре делается лучше, мы искренне радуемся.

– Только посмотри, какие мы молодцы! – говорим мы друг другу. – Гляди, как мы поставили тебя на ноги!



Грейс

Всякий раз, когда мне хочется отделаться от сестер, я отправляюсь в лес. Единственное место, где я могу найти хоть толику покоя, это среди непроглядных издали деревьев и их теней.

Ускользнув из дома, я перебегаю лужайку, украдкой пробираюсь через затейливо, точно орнаментом, разбитые клумбы, мимо камней, отмечающих границу овощных грядок, за которыми мы давно уже не ухаживаем. Зеленая фасоль перестала расти у нас уже несколько лет назад, а томаты возле дома живут сами по себе, своею собственной жизнью. Плоды у них осыпаются, привлекая к себе ос и прочих кусачих насекомых. Этакая мешанина из грязи, раздувшейся круглой оболочки и семян.

В самом конце сада я поддергиваю юбку и перелезаю через низкую каменную ограду. Здесь как раз и начинается лес. Пения птиц не слышно – лишь сухой шелест листвы. Оказавшись по другую сторону ограды, я провожу по ней ладонями, пока не нахожу нужный камень и вытягиваю его. Там спички, бережно завернутые против отсырения в тряпочку. И маленькая зажигалка из желтого пластика, принадлежавшая тебе. Я пытаюсь ее опробовать на кучке сухих веточек – жидкости внутри мало, однако она еще работает. На миг мне вспоминаются твои руки, когда ты пальцем двигал кремень и из-под него выскакивал язычок пламени, – и меня словно пронизывает что-то. Я не плачу. «Черт бы тебя побрал», – говорю я одними губами. Ответа не приходит. Где, скажи, твой дух, когда он мне так нужен?!

В самой глубине леса, куда я не осмеливаюсь ходить, тянется забор из колючей проволоки. На случай, если кто-то вдруг приедет на наш остров с другой стороны. Она служит той же цели, что и буйки на входе в бухту, обозначая строгое предупреждение: «Вход воспрещен». А если в другом ракурсе смотреть – «Выход воспрещен». Представляю, как над проволочной оградой сейчас вьется дым – довольно дерзкий знак. Впрочем, я слишком далеко отошла от дома, и к тому же через пару минут все равно затопчу свой крохотный костерок. Интересно, а что будет, ежели поджечь тут целый лес – чтобы посмотреть, как все вокруг обратится в черный клубящийся дым? Однако это маленькое пламя – все, на что я могла бы отважиться. Так что опасности никакой нет. В лесу всегда царит тенистая прохлада, под ветвями сумрачно и влажно.



После полудня у бассейна Лайя беспрестанно говорит со мною о тебе. Это ее «А помнишь…» снова и снова разносится на ветру, как заклинание. Она ведь тебя боготворила!

Отчаяние в ее голосе просто невыносимо! Не выдержав наконец, я даю ей оплеуху, и Лайя едва не падает с ног. Потом резко подступает ко мне, сжав кулаки, будто собираясь драться. Я непроизвольно отклоняюсь назад.

– Я не собираюсь тебя бить! – говорит она, явно ужаснувшись такой мысли, несмотря на туго сжатые ладони. Понятно, это у нее на уровне рефлексов. – И уж точно не при твоем положении.

Я ухожу в дом посидеть немного в холодке и все же так сильно хлопаю напоследок дверью, что с потолка в шлейфе штукатурочной пыли падает старая люстра. Стекляшки разлетаются по всему полу. Я принимаюсь вопить и ору до тех пор, пока вокруг меня не собираются все домашние. Они с недоумением глядят на меня, настолько ошарашенные моей реакцией, что даже бегут за кисеей, дабы заткнуть мне рот.

– Этот дом однажды нас убьет! – кричу я матери.

И тогда она без малейших колебаний – в положении я или нет – бьет меня по лицу.



Лайя

Кончики двух пальцев на левой руке темно-багрового цвета – это от долгого держания подо льдом. По той же причине отмер ноготь на большом пальце левой ноги.

Отпечаток в виде запятой от скрепки, что я долго держала в пламени свечи, виднеется на нежной коже внутренней стороны плеча.

Шрам в виде звезды сзади на шее, где мать однажды прихватила мне кожу, зашивая «обморочный мешок». Двумя стежками. Сделала она это специально – и все же почему-то, когда я вырвала из стежков кожу, в пролившейся из ранки крови обвинили меня. Всякий раз, как я об этом вспоминаю, мне хочется умереть.

Лысый пятачок на затылке размером с ноготь большого пальца и такой же гладкий. След принадлежит Кингу, что собственноручно вырвал мне оттуда волосы.

Большое красное пятно на правом большом пальце руки. Этим пальцем я прикладываюсь к конфорке, когда что-то готовлю. Надо сказать, помогает.


На боку след от кипятка. Мать пролила на меня горячий чайник. Я завопила как резаная. И ударила ее прямо в челюсть. А она в ответ просто ухмыльнулась – этаким розовым оскалом, потому что я разбила ей губу об зубы. Не причинив, впрочем, никакого смертельного вреда.



Грейс, Лайя, Скай

Впервые увидев Кинга, пострадавшие женщины частенько шарахались по сторонам. Оно и понятно – мужчина! Однако мама объясняла им, что здесь есть мужчина, отрекшийся от большого мира. Мужчина, осознавший всю его опасность. Мужчина, который на первое место ставит женщин и детей.

В отсутствие пагубных токсинов мужское тело способно беспрепятственно расти и развиваться. Вот почему Кинг был у нас таким высоким и массивным. Мы думали, что волосы у него на макушке тоже опять отрастут, но оказалось, этот ущерб уже непоправимый.

– А какие там, за границей, мужчины? – спрашивали мы у него.

Однажды он все же выдал нам ответ. Рассказал об извращенных склонностях мужчин. О том, что, несмотря на отравленную атмосферу, тела у мужчин становятся очень сильными. Что мужчины там словно деревья, растущие против ветра – все искривленные и узловатые. Что некоторые на этих ядах очень даже хорошо себя чувствуют – их плоть, дескать, уже не просто перестает противиться воздействию отравы, а даже начинает в ней нуждаться. Еще рассказал нам об опасности повстречать таких людей. Что подобные мужчины беспечно обретаются вблизи токсинов, и влияние скверны чувствуется в их дыхании, в прикосновении их рук. Что подобные мужчины могут, не задумываясь, сломать тебе, к примеру, руку.

– Вот так, – говорил Кинг, демонстрируя это на нас – а именно, обеими ладонями сжимая нам по очереди предплечье и делая вид, будто сейчас его сломает. Нам казалось, кость вот-вот переломится, однако сохраняли спокойствие. – И даже хуже.



Грейс

Спустя пять месяцев после твоей смерти сезон сменяется, начинается прилив, и вода на сей раз поднимается куда больше обычного, прижимаясь к самой границе побережья. Для нас это ежегодное событие. Море устремляется вперед, подминая под себя пирс, затопляя пляж и разрастаясь аж до галечной полосы выше по берегу.

Неделю назад мама сверилась с таблицей приливов в своем альманахе, так что мы уже заранее знаем, что нас ждет. Собравшись в комнате отдыха, мы наблюдаем из окна раздувшуюся луну. Ее свет кажется нам очищающим.

Мне вспоминается все то, что приносило нам море в прошлые высокие приливы. Приземистого сома размером с мою руку, тухлого и вспучившегося, как волдырь. Ядовитую медузу. Иные штуки, что нам не дозволено было видеть и из-за которых родителям приходилось оцеплять пляж и плотно опускать в доме шторы. Приливы словно сетью вычерпывают море, выкидывая все найденное наружу, и чужой далекий мир подступает к нам вплотную.

– Будьте начеку, девочки, – наставляет нас мать.

В этот раз она позволяет нам наблюдать прилив из окна, потому что это на самом деле очень красиво. А еще потому, что в полутьме за окном все равно мало что разглядишь. Скосив взгляд, я вижу, что у Лайи глаза, мокрые от слез. А у Скай закрыты совсем, и я тоже опускаю веки, представляя, как сердце переворачивается в груди. Под ним я мысленно вижу неподвижно лежащее дитя. Даже сквозь стекло я чувствую, как в воздухе веет сосновой смолой и солью. И от этого запаха чуть не саднит в носу.

На следующий день начинается домашний арест, когда мать обходит дозором берег. Она надевает белые льняные брюки Кинга, которые ей велики и свободно висят на ногах, и шляпу с широкими полями, с которых свешивается, как вуаль, отрезок кисеи, закрывая лицо. Смотрится очень даже элегантно. Мать должна проверить линию прилива, мелководье, даже окраину леса, хотя вода никогда так высоко не добирается. Нас она запирает в доме. Сгрудившись у бывшей регистрационной стойки, мы наблюдаем, как она покидает нас через парадную дверь, как поворачивается дверная ручка, слышим, как с щелчком прокручивается в замке ключ. Мир снаружи как будто начинает сиять для нас новым и чистым, манящим светом.

Мы переходим в комнату отдыха. Мать опустила шторы, однако не трогала затемняющие жалюзи, способные полностью перекрывать солнечный свет. Лайя сразу направляется к окну, но Скай с таким искренним страхом кричит ей «Нет!», что у той не хватает духу от этого просто отмахнуться. Вместо этого Лайя возвращается назад и опускается на четвереньки, чтобы наша младшая сестренка могла покататься на ней, как на лошадке, несмотря на то что Скай уже достаточно для этого большая. С безрадостным видом они обходят комнату, и Лайя низко кивает головой, отчего ее темные волосы волочатся прядями по полу, точно отпущенные поводья. Описав круг, сестры ложатся на ковер и вскидывают руки-ноги, шевеля ими в воздухе.

– Мы мокрицы, – говорит Лайя, наблюдая движения собственных конечностей и постепенно их замедляя. Это наша давнишняя игра. – Мы к чему-то прилипли и не можем подняться.

Вскоре возвращается мама, сообщая, что мы снова в безопасности, однако мы все равно, просто на всякий случай, решаем оставить все окна и двери закрытыми. Мать кивает, одобряя такую осмотрительность.

– Вы молодцы, очень хорошо держались, – говорит она, снимая с себя шляпу. Лоскут кисеи неторопливо опускается на пол. – Я так вами горжусь.



Лайя

Любая травма – своего рода токсин, что накрепко впивается нам в волосы, во внутренние органы и кровь, становясь частью нас самих, проникая в самое нутро, точно тяжелые металлы. И наши тела теперь не более, чем наслоение плоти поверх всего, нами поглощенного и пережитого. Все это прочно сидит внутри нас, точно уродливые жемчужины, что мы отбираем порою у моллюсков. В наших жилах и сердечных камерах все больше затвердевает страх. Боль – это средство обращения, натурального обмена, как те обереги, что мы шили для пострадавших женщин. Это способ укрепить и подготовить тело к испытаниям.

– Думаете, вам известно, что такое боль? – обычно говорила мать. – Да ничего вы не знаете, даже и понятия-то не имеете.

И тут же напоминала о любви семьи – о том целительном бальзаме, что не дает пересохнуть нашим дыхательным путям, что вообще заставляет нас дышать.

В семье всегда боялись, что я подцеплю от Грейс какие-то, сидящие в ней внутренние поражения, потому что она, дескать, подверглась воздействию внешнего мира в совсем нежном возрасте, когда даже само прикосновение токсинов способно причинить непоправимый вред – не важно, запомнила она это или нет. Мама с Кингом – каждый по-своему – тоже, конечно, были травмированы тем миром, однако они объясняли свою незаразность взрослостью, которая, как защитная оболочка, способна отразить скверну.

Тогда, в первые годы нашего пребывания здесь, родители практиковали лечение криком. Предполагалось, что это вытряхнет из нас все ненужные чувства и эмоции, позволит исторгнуть их переизбыток через рот.

Как-то в особо ветреный день мы поднялись на верхнюю террасу и встали рядом на открытом воздухе. У Кинга, помнится, тогда еще имелись волосы, ютившиеся возле ушей. И он казался мне настоящим великаном. Помню, как мы с Грейс на ветру даже сгибались пополам. Мать, заткнув уши берушами, обхватила нас руками, придерживая на теплых и сильных порывах ветра.

У Кинга в руках была палочка, которую он называл дирижерской. Сам он встал в нескольких шагах от нас, без беруш – чтобы лучше убедиться, на нужной ли высоте и с достаточным ли энтузиазмом мы кричим.

– Крик должен идти из груди, – объяснил он нам. – И пониже кричите, без гортанных воплей. И, естественно, не через нос.

Так мы и сделали. Плотный, мощный поток воздуха извергся тогда из наших ртов.

– Громче! – закричал Кинг.

Исторгаемый нами звук уносило ветром. Мне никогда не удавалось кричать достаточно громко. Я испускала свой голос изо всех сил – и чувствовала себя нестерпимо счастливой. Я словно всю свою короткую жизнь только и ждала, чтобы испытать это ощущение.

– А теперь переходите на горловой крик, – велел Кинг, поднимая свою палочку выше.

Мы послушно перенастроились на иной способ выталкивания воздуха. Теперь наш крик получался очень высоким, и звучал он скорее как дикий страх, а не буйство радости. Палочка Кинга покачивалась из стороны в сторону, и то Грейс вопила сильнее, то я. Наконец у меня слегка надломился голос. Во рту у обеих пересохло.

– И еще один разок, – подбодрил нас Кинг. – Последним заходом. Выдайте все, на что вы способны!

Пауза, глубокий вдох.

Мы внутренне собрались – и резко высвободились, открыв рты насколько можно шире, так что мне кровь хлынула к лицу и стало будто нечем дышать. Щеки сделались мокрыми от непрошеных слез. Это было такое раскрепощение. Такое облегчение.