Из пламени и дыма. Военные истории

Я стою и молчу. Трогаю через галифе в кармане, что она мне дала, и в голове ни единой мысли. Вася говорит:

– Буду просить, чтобы вышла за меня. Не могу я без нее, ночи нет, чтобы не снилась…

– Отставить, жених, – сказал я. – Не время. Боевая тревога…

Как мы, семнадцать человек с Караем и двумя ручниками, уместились в двух невеликих «Виллисах» – отдельная песня. Ничего, уместились, проехали километров восемь до поляны, а оставшееся расстояние прошли пешком, со всеми предосторожностями. Могли и часовых выставить, хотя в прошлый раз мы ничего такого не засекли, прошли спокойно и ушли спокойно. И вот она, поляна…

Оцепить мы ее оцепили, но по скудости наших сил оцепление получилось хиленькое, со значительным расстоянием меж бойцами, но откуда ж мне подкрепление взять… Когда все были в готовности, я зашел за куст, чтобы никто, не дай бог, не увидел. Ни к чему мне потом лишние вопросы и разговоры. Не бывает, так не бывает…

Достал скляночку, что мне дала Янина, – маленькую, широкую, темного стекла, горлышко закрыто плотной бумагой, натуго перевязано черными нитками. Как наставляла Янина, пробил я бумагу пальцем, не трогая ниток, перевернул скляночку вверх дном. Посыпалась оттуда какая-то труха наподобие измельченных корешков, кусочки змеиной кожи, еще какая-то дрянь… Высыпал аккуратно, все до крошечки – и нисколько мне, советском офицеру, коммунисту и чекисту, не стыдно, что я это делаю, голова ясная, пустая какая-то, ни о чем я не думаю и не хочу думать, и плевать мне, что бывает, а что нет, я Смока взять хочу…

Лег, приготовил автомат. Поглядываю на часы. Минут через пять в двух концах поляны земля с травой встает дыбом, открываются два великолепно замаскированных люка…

И как они оттуда сыпанули! Ну вот если напихать полный мешок диких зайцев, подержать сутки, а потом вынести в поле и вытряхнуть, то будет примерно то же самое… Даже почище – зайцы будут к свету привыкать, а эти уж сыпанули… Отталкивают друг друга, орут благим матом, мечутся…

Вот тут мы и начали работать изо всех стволов. Ввиду их значительного численного превосходства миндальничать не стоило – много пленных нам, в общем, без надобности, а если они очухаются и завяжут перестрелку, придется туговато – народец опытный и видавший виды… Поэтому их в основном клали на месте – ну, не наобум Лазаря, а с оглядочкой, я всем описал Смока и велел брать живым, он нам был крайне интересен связями с их зарубежной штаб-квартирой или, как это именовалось, «центральным проводом».

И кончилось все довольно быстро: ну, два ручника и пятнадцать автоматов… по совести говоря, получилась бойня, какой я ни прежде, ни потом не видывал. Ну да кто бы их жалел…

То ли двое, то ли трое, опамятовавшиеся, все же прорвались – положили гранатами двух наших и порскнули в чащобу. Я отправил за ними троих с Караем, а сам занялся осмотром.

Результат был такой: тридцать два трупа… ну ладно, кой-кому из тех, кто явно кончался, помогли… один взят в плен целехоньким, еще двое легкоранеными. Смока среди них не наблюдалось. И тогда мы через оба люка, двумя группами пошли в схрон. Без всякой опаски – драпали они оттуда так, что вряд ли кто-то озаботился поставить мины. Светили фонариками, шли в хорошем темпе.

Схрон был сработан на совесть, как многие, которые я уже видел: все обито досками, пол-потолок-стены, строилось на совесть, с расчетом на долгое пребывание. Где-то тут у них должна быть и вентиляция, и клозет. Запашок, конечно, как обычно – хоть прищепку на нос вешай…

И тут я слышу впереди этакий собачий скулеж с подвыванием. Звуки странноватые. Выскакиваем втроем в коридор направо (коридоры были длинные, да и ярусов наверняка два-три), я свечу фонариком, Акимов с Талафевым – автоматы на изготовку…

А он, Смок, словно бы и не чувствует, что попал в луч фонарика, – плетется вдоль стены, ощупывает доски руками, как слепой, скулит, будто кутенок, которого топят… Опасности от него никакой, сразу ясно.

Я тихонько позвал:

– Пане Смоче!

Он рывком повернулся на звук. Смотрел я на него какие-то секунды, но впечаталась мне эта рожа в память навсегда: перекошенная, дикая, без очков, глаза словно бельмами подернуты, и от них до подбородка две полоски крови, подсохшей уже, но накапавшей и на френч…

Я сказал уже громко:

– Ну вот и свиделись, пане Смоче! МГБ!

И тут он, слепой, с фантастической быстротой, на ощупь, рвет с пояса «лимонку», прижимает ее к груди, как лялечку, а кольцо так и осталось на поясе, чека выдернута, от запала дымок…

Едва мы успели отпрянуть за угол – тут и ахнуло. Взрывная волна нехило шухнула по коридору, осколки прожужжали… Когда мы высунулись снова, он еще подрыгивал ногами. А вид… Ну, у человека, который рванул «лимонку», прижавши ее к груди, вид получается малоприятный. Остается от него немало, но выглядит оно…

– Дальше пойдем? – тихонько спрашивает Акимов.

А я отчего-то совершенно точно знаю, что во всей этой норе больше нет ни одного «трезуба». И командую – на выход.

Тем временем вернулись те трое. Салимов, проводник, несет Карая, и сразу видно, что ничем тут уже не поможешь – голова болтается, глаза стеклянные, язык наружу… А Салимов все равно несет – он же его щенком взял в питомнике, выучил…

Оказалось, один из беглецов, самопожертователь сраный – а может, по приказу старшего, – лег в засаду. Успел положить Карая, пущенного на длинном поводке, как самого на тот момент для них опасного, а ребята моментально рухнули и загасили его из трех стволов. Судя по следам, двое ушли. Но без собаки их по чащобам уже не найдешь – ну да искать будет просто, они ж теперь без схрона, начнут по деревням прятаться, найдем, это проще…

Пришлось, уже не спеша, делать целых три рейса. Мы не только отвезли пленных, прихватили, завернув в найденную там же немецкую плащ-накидку, то, что осталось от Смока: противно, а надо. Прихватили еще двух жмуриков. Пригодятся. Был тогда такой порядок, быть может, по нынешнему взгляду и негуманный: этаких вот жмуриков выставляли в населенных пунктах на всеобщее обозрение. Наглядная агитация, так сказать: закрепят, чтобы не кувырнулся, автомат на шею, пистолет в руку, на грудь повесят табличку, где написано, кто он таков есть и как докатился до такой жизни… Было, было… Ну, обыскали схрон на скорую руку, забрали все бумаги, какие нашлись на виду. Скрупулезный обыск – это уже дело оперативников, не наше. Да еще я прихватил интересный трофей: американский кольт, на который в разных местах самопальным образом приварено штук семь антабок, то есть скоб, чтобы подвешивать под одеждой и стрелять из самых разных положений.

Развернули рацию, связались с областью, доложили все подробно и обстоятельно. Попросили автотранспорт. Нам вскоре ответили, что с транспортом полная запарка, в данный момент на территории области проходят сразу три боестолкновения, все в разгоне, а привлекать посторонний, согласно предписаниям, не следует. Велели подождать сутки-двое: никуда не денутся ни наши пленные, ни наши жмурики. И правда, никуда не денутся. Смотришь, тем временем и отыщем следочек тех двоих, чтобы уж зачистить как полагается…

Пленных я допрашивал поодиночке: ну конечно, без всяких стенографисток и записей, у меня и бумаги-то не было. Это потом, в области, будет им допрос со всей культурой…

Так вот, все трое, хотя сговориться, конечно, они не имели никакой возможности, показывали одно: сидели они в схроне, как у батьки за пазухой, все было нормально и спокойно – и вдруг свет вспыхнул какой-то слабый и нелюдской. В чем последнее заключается они никак объяснить не могли, но именно это слово все трое употребляли. И посыпались на них змеи откуда-то с потолка, натуральные гадюки, кучами, начали кусать за что придется, и такой ужас их взял, что они всей бандой ломанулись наружу, не думая и не рассуждая.

О чем я думал? Да исключительно о том, какая радость, что я их слушаю один, и мне не приходится все это на бумагу фиксировать. А больше и ни о чем…

На следующее утро, когда все было тихо и спокойно, Вася Зуйко снова попытался сквозануть по известному адресу с известными предложениями. Взял я его за гимнастерку, как в прошлый раз, только послабее, матернулся и спросил:

– Васюк, ты что, придурок? Девка себя от горя не помнит, а ты к ней свататься… Оставаться в расположении, то есть ни шагу со двора. Прямой приказ старшего по званию и командира.

Он зыркнул, как солдат на вошь, но приказу подчинился…

Янину я так больше и не увидел. Живой, я имею в виду.

Никто не ожидал, а они, те двое, пришли ночью. Едва сумерки легли. Лампа керосиновая у нее в горнице горела, занавески, как всегда, не задернуты – кто б решился за ней в окошко подсматривать. Дали из двух автоматов чуть ли не в упор…

Вот почему она, такая, не почуяла? То ли не умела, то ли от горя у нее что-то такое отключилось, а? Ну кто ж скажет… Потом уже выяснилось, что один из тех двух был родной племянник Смока, и пленные болтали, будто его опасались, потому что он что-то умел. Не ведьмак, но что-то такое умел… От наших гранат это его не спасло. Именно оттого, что эти двое бродили по окрестностям, я на ночь посылал восемь человек парными патрулями обходить село. Один такой патруль оказался поблизости, рванул на выстрелы, столкнулся лоб в лоб, началась перестрелка, тут уж мы все вылетели, кроме тех двух, что охраняли пленных…


Мы их загнали в сараюшку на окраине села, обложили. На предложение сдаться они ответили огнем. Ну, оставалось помаленьку сжимать кольцо, козыри все у нас…

И тут Васюк Зуйко, который уже знал, что и как, попер огородом на эту хилую сараюшку, как сопливейший новобранец или полный идиот: в полный рост, как на параде, лупит короткими от бедра… Никто не успел кинуться, ноги ему подбить, свалить… Срезали они его наповал. Ну, что… Живыми они мне были без надобности, и я приказал забросать сараюшку гранатами, что и было быстро исполнено. Ахнули в том числе противотанковую, предназначенную для схрона, сараюшку разметало… Один еще дергался, я его дострелил.

Пошел в дом к Янине – мне полагалось по службе… Дедок молится под иконами, меня не видит и не слышит, она лежит… Удивительно, но лицо не задело. Совершенно спокойное лицо, ни испуга, ни боли, ни даже удивления, глаза открыты, такая же, как всегда, только в лице ни кровинки. Стою я, смотрю на нее, и в голове крутится одна мысль: почему, если этого не должно быть, оно все равно есть? Стою. В доме какое-то явственно слышное царапанье и шуршанье непонятно откуда, на чердаке словно ребенок тихонько похныкивает. Что-то жутковато мне стало, битому, прошедшему огни и воды, с автоматом на плече. Ушел я.

Назавтра, часов в десять утра, прикатили три «студера» – один с оперативниками, два под все наши грузы. Погрузились мы и уехали, и больше меня в ту деревню не заносило, хотя в той области я служил еще семь месяцев.

В области имело место кое-что… Дня через два, когда я уже готовился принимать новое задание, меня вызвал майор Мережин, мой непосредственный начальник. Разрешил закурить, дымит сам и сидит, молчит. Крепкий такой мужик, с ранней проседью, пятнадцать лет в органах, в тридцать седьмом сел, в тридцать восьмом был выпущен, восстановлен и реабилитирован, и, говорили, с тридцать седьмого у него и появилось аж восемь железных фикс вместо зубов. Сложное было время…

Потом прикуривает одну от другой и спрашивает:

– Вот как ты сам думаешь, можно представлять по начальству твой рапорт, где ты подробнейшим образом расписываешь, как все было?

Не особенно и раздумывая, я отвечаю:

– Пожалуй, что нельзя.

– А зачем же писал?

– Как полагается, – говорю я. – Подробнейшим образом, ничего не упуская… Положено ведь. Не первый год…

– И вот так оно все было? – спрашивает он без особого любопытства, но очень серьезно.

Глядя ему в глаза, отвечаю:

– Так. И пленные показали…

Он закурил третью от второй, посидел… Говорит:

– Ладно. Бумагу перепишешь… Чтобы ни следа всякого этого. Местная жительница, после того как бандиты убили ее брата с семьей, сообщила тебе местоположение схрона… В таком вот ключе. Тебя учить?

– Не надо, – говорю я.

– Может, возражения есть? – щурится он.

– Ни малейших, – говорю я твердо и искренне. – Вот только пленные здесь под запись наверняка говорили то же, что и мне…

– Ну да, – говорит он. – Ну и что? Во-первых, все трое уже опознаны, и того, что за ними числится, достаточно, чтобы прислонить их к стеночке, как наверняка и будет. Во-вторых, мало ли что они могли нести с целью запутать следствие: змеи там, нелюдское сияние… Может, косили под психов, чтобы избежать справедливой расплаты в дурдоме. Не первый раз. Помнишь, как Зачный Николая Второго изображал?

– Помню.

– Ну вот. Шагай и пиши правильно.

Я написал, конечно. Потом за ликвидацию банды Смока мне дали «Красную Звезду» и никого из ребят не обошли наградами, ни живых, ни павших. И никто к этому делу не возвращался, никаких вопросов не возникало. И никогда больше со мной не приключалось больше ничего неправильного.

Да, и Васюкова «лейка»… Я ее забрал, понятно, когда уезжали. Хотел проявить пленку, на память – Васюк несколько раз ухитрился Янину щелкнуть: якобы он запечатлевает сцены деревенской жизни, но вот так получается, что в кадр к нему на первом плане Янина попадает…

Пленка оказалась засвеченной напрочь, хотя фотоаппарат был хороший, надежный, я им потом несколько лет пользовался, и никогда он пленку не портил. Да и Васюк был фотограф опытный, занимался этим класса чуть не с шестого, в фотокружке при доме пионеров. Я, в общем, как-то даже не удивился.

Янина мне снилась только раз – солнышко светит, покой и тишина, идем мы с ней по деревне и спокойно так, можно сказать, дружески о чем-то беседуем. Ни слова не помнил наутро, но твердо отчего-то уверен, что ни о каких ухаживаниях и речи не шло, просто шли и болтали, как старые знакомые, и так было хорошо на душе…

Боже ж мой, ну до чего она была красивая… Хорошо, что я в нее не влюбился ничуточки, а потому и не маялся ничуть. Но вот забыть не могу, перед глазами встает, будто все было вчера…



От автора: подобный пистолет, кольт с наваренными антабками, я видел лет десять назад в музее КГБ, в одной витрине с макетом схрона. Мало того: по некоторым деталям долгого, изрядно сокращенного рассказа можно без всякого труда назвать область, где все происходило, – правда, название деревни непросто установить. Но даже будь оно известно… И что? И толку? Когда пролетело шестьдесят четыре года? И пойми теперь, что бывает, а чего не бывает…





Всадник вечерней порой




Оговорюсь сразу: я – материалист. Упертый, законченный, последовательный. Сугубый атеист. Отец мой от иудаизма ушел еще в юности, а к христианству и не подумал подходить. Мать неверующая. Воспитание я получил соответствующее, и не только дома: в то время, перед революцией, гимназеры чуть ли не поголовно были вольнодумцами, атеистами и материалистами. Ну, а уж после революции… И никогда у меня, в противоположность некоторым другим, не возникало мысли «обратиться к Богу». Не верю я ни в бога, ни в черта, ни в нечистую силу. Ни с кем из списка лично сталкиваться не приходилось. А эта история… Остаюсь в уверенности, что все могло иметь и чисто материалистическое объяснение, в виде цепочки нелепых и странных совпадений. Многое можно интерпретировать двояко.

Дело было в конце лета сорок пятого. Нашу кавалерийскую дивизию давно уже вывели из Германии, проехали мы Польшу и обосновались… скажем так, в тех краях, которые в тридцать девятом наши освободили от польского гнета и вернули в Советский Союз. Дислоцировали полками в одном из районов. Другие полки оказались в худших условиях, а нашему, так уж выпало, повезло гораздо больше: нас расквартировали там, где еще поляки в двадцатых годах обустроили военный городок для уланского полка. В войну там стояли немецкие эсэсовские кавалеристы, при наступлении ничего уничтожить не успели, разве что окна кое-где оказались разбитыми, но это сущие пустяки по сравнению с тем, что все остальное было целехоньким: конюшни, казармы, офицерские домики, словом, все, что поляки выстроили обстоятельно и на совесть – для себя старались…

Даже лазарет я устроил в том здании, что у поляков для этого и предназначалось. Немцы бросили немало медицинского инструментария, все оборудование, так что я в одночасье стал обладателем немалого хозяйства, какого у меня не было за всю войну. Кое-какие инструменты я прихватил с собой при демобилизации – все равно многое подлежало списанию, просто-напросто выбросили бы. Ну, это уже другая тема…

Наши тогдашние настроения можно охарактеризовать просто: сидели как на иголках. Ждали грядущей массовой демобилизации, не объявленной еще официально, но наверняка долженствующей скоро начаться. Чересчур уж огромной была армия военного времени для ее сохранения в мирное. Уже появился приказ Верховного о том, что демобилизуются инженеры и учителя. Кадровые военные, как легко догадаться, никакого желания уходить на гражданку не выказывали, но их у нас было не так уж и много, вы должны знать, какие потери понесла в сорок первом кадровая армия. Вот и у нас подавляющее большинство, в том числе и офицеры, включая вашего покорного слугу, – мобилизованные. Всем хотелось домой, к семьям, к прежним специальностям. Собственно говоря, у меня лично и до войны, и на войне профессия оставалась одной и той же, но я офицер военного времени, а не кадровый, мне бы назад, в клинику, у меня уже появились кое-какие соображения касательно кандидатской диссертации – главным образом на основе военного опыта. Нет во мне пресловутой «военной косточки», знаете ли, штафирка из штафирок.